— К ночи жди ненастья, — мрачно сказал Лукьяныч, колхозный пастух, долговязый детина неопределенного возраста.
Он стоял у самой воды, затоплявшей и этот приречный ложок. Не обращая внимания на ластившееся у его ног солнце, чуть колыхавшееся на ленивой волне, Лукьяныч смотрел вприщур на пепельно-лиловые вдали горы.
Мой попутчик инженер Березин, раньше всех занявший место на корме в лодке, возразил Лукьянычу:
— Ну, что вы! Какое там ненастье… слабый ветришко, да и тот к вечеру стихнет.
— Разненастится! Даже и шторм может завернуть. Я по приметам сужу, — упрямо гнул свое Лукьяныч, ни на кого не глядя.
В лодку он полез вслед за мной. Вставляя в уключины весла, бросил через плечо:
— Митяй, толкни-ка нас!
Сидевший в соседней лодке паренек лет тринадцати отложил удочку, спрыгнул на берег. И солидно, вразвалочку направился в нашу сторону.
Так же солидно, не спеша, он уперся плечом в нос нашей лодки и, крякнув, столкнул ее с отмели.
Кунья Воложка, приток Волги, к осени обычно всегда мелела, и ее вброд переходили козы. Но сейчас, в половодье, она расхлестнулась на километры, сливаясь с озерами на островах. Напористое течение подмывало, грызло левый песчаный берег, такой не в меру податливый. Сельские банешки, стоявшие на краю обрыва, в любой час могли ухнуться в речку.
Мы медленно плыли мимо зеленеющих невинно островков, радующих глаз первой травкой, мимо стоявших в воде осин и ветел, зачарованных хмельным разливом, мимо кустов краснотала, гнувшихся под напором бурлящих струй.
Где-то на гриве крякала, надрываясь, утка. А когда лодка проплывала вблизи высокой старой березы, над нашими головами вдруг застучал дробно дятел.
Становилось заметно прохладнее. С острова Большака, отделявшего Кунью Воложку от коренной Волги, ветер доносил колдовские запахи. Пахло и последним снежком, истекающим слезой в потайных волчьих яминах, и клейкими почками, пустившими зеленоватенький дымок, и, само собой, лиловыми колокольцами — нашим первым весенним цветком.
Лодка пристала к узкой полоске земли, заваленной ворохами прошлогодней листвы.
— Шагайте по тропе до поляны, — сказал Лукьяныч, когда мы с инженером выпрыгнули на берег. За время нашего плавания, борясь с течением, он не проронил ни словечка. — На поляне увидите две дороги. Так свертывайте на ту, на ту свертывайте, которая влево подается. Ну, и по ней до осокорей без сумления. А от осокорей опять же тропинка потянется. Вы по ней, по тропинке-то, и мотайте. Она к Волге выведет. К посту бакенщика Терентьича, Он вас и пересунет через Волгу в горы.
Мы вскинули на плечи рюкзаки, попрощались с Лукьянычем и зашагали навстречу маячившим вдали легкомысленно веселым березкам.
В двух шагах от нас плескалось огромное водяное поле с черными и рыжими точками — не затопленными еще бугорками полусгнившими пнями. На самом ближнем островерхом бугре торчал ивовый куст, на котором сидела, нахохлившись, ворона, зорко следя за проплывавшей мимо крысой.
Вся правая низменная часть острова находилась под водой. И если б на острове не росли деревья, то с нашей гривы мы непременно увидели бы могучую Волгу — не Волгу, а бурлящую морскую стихию!
— Раньше, знаете ли, я не замечал природы. Она совершенно не трогала меня, — заговорил вдруг инженер, добродушно ухмыляясь. На его слегка продолговатом, словно бы измятом лице одна за другой разгладились морщины, и сразу стало видно, что человек этот далеко еще не стар. — За год до конца войны приехал я сюда на нефтепромысел, — продолжал Березин. — И что вы скажете? Тут-то вот и стал полнее ощущать жизнь. Прежде мне на Волге не приходилось бывать. Я на Украине жил. А обосновался в этих местах — и будто родился здесь… Волга, Жигули… да что тут толковать! Вы меня понимаете.
Инженер замолчал. Сколько-то там минут мы шли молча. Но вот он нагнулся, бережно сорвал лиловатый подснежник, спрятавшийся под кустиком бересклета.
— Гляньте-ка… чудо весны! — снова заулыбался Березин. — Какие краски, какая…
Неожиданно сконфузившись, он отвернулся.
— Мальчишкой, помню, сколько у нас их тут было! Прямо из-под снега тянулись к небу подснежники, — сказал я, сам не зная к чему.
Инженер промолчал.
Чуть погодя мы вышли на просторную поляну с горячими на диво пятнами света.
— Вот и дороги, — проговорил я. — Признаться, что-то нетвердо помню, по какой из них советовал идти Лукьяныч.
— Кажется, по той, что влево тянется, — ответил, помешкав, Березин.
— А не по той, которая вправо?
— Ну, пойдемте по этой, — покладисто согласился инженер. — В конце концов мы так и так выйдем к Волге!
И мы свернули на заброшенную давным-давно дорогу, убегавшую неторопливо вправо к не одетому еще перелеску.
Ветер все набирал и набирал силу. Он теперь дул с гор, прямо нам в лицо — сырой и холодный. А по всему небу уже паслись белые облака-коровы с дымчатыми пятнами на раздутых боках.
— Пожалуй, старик не зря пророчил, — обронил Березин, застегивая на все пуговицы плащ. — Как бы к ночи того… дождя не подуло. Нам поторапливаться надо.
Прибавили шагу. Под ногами шуршала и шуршала рыжевато-бурая полуистлевшая листва — мертвая, никого теперь не радующая. То тут, то там, блеснув чистой бирюзой, гасли лужицы в колеях дороги.
С куста бузины, подпустив нас совсем близко к себе, сорвалась сойка. Расправив свои яркие крылья, она плавно пропарила совсем низко над землей и бесшумно опустилась где-то в березнячке по ту сторону дороги.
Мы прошли, наверно, около трех километров, когда осокори и осины внезапно кончились и перед нами открылись залитые полой водой луга.
— Вам это нравится? — спросил Березин как можно добродушнее. Сняв кепку, он старательно вытер платком испарину с высокого мучнистого лба.
Мне стало неловко. И тут я отчетливо припомнил все, что говорил нам перед расставанием Лукьяныч.
— А если повернуть влево и пробираться вот так… напрямки? — не совсем уверенно высказал я свое предложение.
Рывком нахлобучив на голову старую кепку, инженер посмотрел себе под ноги.
— Не пройдем. Припоминаю это место. Прошлым летом рыбачил здесь как-то. Тут неподалеку от дороги — озеро. Оно поперек острова тянется… Придется назад вертаться.
Всю обратную дорогу до поляны никто из нас не промолвил ни словечка.
Солнце в последний раз косо глянуло на землю, пронзая острым золоченым кинжалом сизовато-вишневые кустарники, коренастенькие дубки с набухшими, но еще не лопнувшими почками, и скрылось. Скрылось за тяжелыми, уже набрякшими недоброй синевой тучами.
— Объявляю перекур! — сказал решительно Березин, когда мы снова очутились на широкой поляне. — Осколком снаряда был ранен в правую ногу в конце сорок третьего. Несколько месяцев даже ходить не мог. А теперь… а теперь, как чуть натружу, — ныть начинает.
Инженер присел на пенек с покатым срезом, похожий на пчелиные соты — так он был весь издырявлен муравьями. А я опустился рядом на травянистую кочку, спиной к ветру. По острову уже разносилось протяжное завывание… Эта тоскливая «песня» не веселила душу.
Видимо, и Березину было не по себе. Он зябко ежился, морщил лоб. Так мы просидели молча с четверть часа, а может, чуть больше. Потом снова тронулись в путь.
Совсем уже стемнело, когда наконец-то вышли к Волге — усталые, продрогшие. Продрогшие до самых печенок.
Река глухо роптала. Бурно плескались о крутой глинистый берег маслянисто-черные волны.
На том, гористом, берегу, совсем не различимом в кромешной мгле, светились белые и красные огоньки нефтепромысла — неспокойные, колюче-острые.
Накрапывал дождь. И где-то далеко-далеко за Жигулевскими отрогами уже ярилась гроза. Раскатов грома здесь пока не было слышно, но прокопченный сажей небосвод то и дело пронзали раскаленные пики — размашисто, наотмашь.
О переправе через Волгу не приходилось и думать. Надо было позаботиться о ночлеге. Где-то поблизости — по моему предположению — стоял домик бакенщика. Но в какую сторону идти на его поиски, когда в двух шагах ничего не видно?
И вдруг совсем рядом затявкала собака. Березин первым тронулся с места.
— Глаза берегите, тут кусты, — немного погодя предупредил он. Под его сапогами трещали сучья.
А минуток пяток спустя мы уже сидели в сторожке бакенщика.
— Я вашу личность сразу признал, — обращаясь ко мне, говорил хозяин сторожки — бородатый мужчина в полушубке. — Весны три назад вы у меня на бакене гостевали со старшиной нашенским. Я тогда, если не запамятовали, на другом посту стоял. Насупротив Усолья.
— Как же, помню, — сказал я. — А вы, Терентьич, не стареете!
Бакенщик махнул рукой.
— Не, голова, не тот уж стал. Всю зиму канючил, думал, не поднимусь.
— Ну, а сын? Вернулся?
— Осенью, — не сразу ответил Терентьич. — Даже при медалях, между прочим.
— А вы что же… как бы вроде не рады сыну? — вмешался тут в разговор Березин. И улыбнулся, чтобы не обидеть хозяина.
Вытянув из кармана шубняка кисет, бакенщик принялся крутить цигарку из газетной полоски. Вздохнув, сказал немного погодя:
— Какой же родитель не будет рад своему дитю? Разве кто с каменным сердцем!.. Пять лет не видел сына. Сколько тут вот пережито — никто не знает.
При этих словах Терентьич приложил к груди большую, сильную свою руку.
— Одно утешение на старость и осталось — сын. Вернется, кумекал, мой Васятка, вместе на бакене робить станем. Он за старшого, а я у него в помощниках… Как-никак, а скоро мне на пенсию.
Помолчал, пуская к растрескавшемуся потолку густущие струйки прозеленевшего дыма. И, разводя руками, докончил:
— А вернулся по осени сынок, и не то получилось. Другой поворот в жизни вышел.
И вдруг, как бы вспомнив какое-то неотложное дело, бакенщик встал и направился к двери, бормоча себе под нос:
— Экая ноне пора ералашная!
Когда Терентьич вернулся в сторожку с ведерком, наполненным до краев живой, бьющейся рыбой, я не стал заводить разговора о его сыне.