Через какие-нибудь полчаса уха уже была готова, и бакенщик пригласил нас к столу.
— Ешьте без сумнения. В нашей Волге много рыбы, — говорил Терентьич, ставя на стол алюминиевые миски. — Всякой пока хватает.
В окно хлестал дождь. Хлестал без перерыва уже второй час. Гулкий ветер завывал на чердаке, сотрясал стены. Еще миг-другой, думалось, и крошечный этот скворечник свалится под яр…
Бакенщик разбудил нас в несусветную рань.
— Солнышко восходит, пора подниматься, — сказал он, разглаживая бороду.
Собирались проворно, по-военному.
Присмиревшая Волга в это раннее утро выглядела сурово и сумрачно. Видно, не отвела она еще свою душеньку — не набуянилась досыта в канувшую ночь.
По взбаламученной, неспокойной воде несло вниз бревна, валежины и всякий мусор.
В Жигулевских горах, нечетко выделявшихся на сыровато-линялом небосводе, кое-где в отрогах снежными глыбами притаился туман.
Чем ближе подплывала наша лодка к правому берегу, тем явственнее доносилось до нас монотонное урчание не смолкающих ни на минуту бурильных станков, сердитое шипение пара.
От поселка по укатанной дороге вдоль гор неслись один за другим грузовики с рабочими вахтами.
Легкий ветерок доносил из оврага запахи нефти и расцветающей черемухи.
У самого берега на мокром пористом валуне сидел голубоглазый парень в парусиновой спецовке. Тяжелые землистого цвета руки его покоились на коленях.
Когда лодка ткнулась носом в гальку, парень поднялся и, улыбаясь во все лицо — молодое, смуглое, направился к нам.
— Ты почему не приезжал? В субботу тебя ждал, — ворчливо проговорил бакенщик, из-под принасупленных бровей строго оглядывая ясноглазого парня.
— Сменщик прихворнул… пришлось две вахты отмахать, — мягко, примирительно ответил парень, все так же широко улыбаясь.
Тут он за руку поздоровался с инженером, молодцевато спрыгнувшим на каменистый берег.
Терентьич поднял со дна лодки корзину. Сказал:
— Держи-ка. Уху с ребятами сваришь. Живая.
И, повернувшись ко мне, все так же ворчливо прибавил:
— Сын. Побрезговал отцовским делом заниматься. Теперь в нефти пачкается.
— А ты, отец, перестал бы серчать, — весело блестя глазами, усмехнулся здоровяк-парень. — Пора уж и позабыть старое.
Березин шагнул к бакенщику. И, опустив на его плечо руку, спросил живо:
— Василий — ваш сын?.. Вот не знал!
Терентьич улыбнулся. Улыбнулся впервые со вчерашнего вечера.
А инженер продолжал:
— На такого молодца — честно говорю — грешно сердиться. Ей-ей, грешно!
Попрощавшись с Терентьичем и его сыном, мы пошли в гору.
— Этот парень — Василий Сорокин, пришел к нам на промысел осенью, — негромко говорил Березин, на каждом шагу задевая меня плечом. — Пришел и сразу: «Хочу на такую работу, чтобы нефть добывать». — «А вы знакомы с этим делом? — спрашиваю. — Профессия бурильщика сложна и тяжела». Смотрю — у парня лицо так все и загорелось: «Я не из пугливых. На войне всякое было». Направил его на буровую. А через месяц мастер заявляет: «Спасибочко, Виталий Макарыч, дельного парня прислал. Побольше бы нам таких».
Перед тем как войти в контору участка, я оглянулся назад.
Отец и сын стояли возле лодки и разговаривали. Мирно разговаривали.
Просматривая как-то недавно газеты, я наткнулся на сообщение о награждении орденами и медалями большой группы нефтяников. Среди награжденных были и мои давнишние знакомые.
Начальнику одного из крупнейших в стране трестов Березину было присвоено звание Героя Социалистического Труда, а передовой мастер бурильщик Василий Сорокин награжден орденом Ленина.
Комкая от радости газету, я вдруг и припомнил ту ералашную весну — теперь такого уж далекого сорок шестого…