С визгом отпрянула Сонька от края стога. И уж придя в себя, крикнула с задорцем:
— Эй, барбосище! Насмерть меня придавить хочешь?
В этот миг ее и в самом деле чуть не накрыл с головой новый навильник, сброшенный на стог кузнецом. А пока Сонька, легко, орудуя граблями, молча укладывала пласты сена, подоспел и Тишка. И тут колючая на язык Сонька не сдержалась, подковырнула парня:
— А ты, родимый, видать, первым на службе был… по части хлебова?
Олег даже пожалел племянничка Волобуева, готового, казалось, провалиться сквозь землю. Гася постепенно эту ненужную жалость, он с неприязнью подумал, вскидывая над головой очередную охапку: «Весь, видать, в дядю… хитрющий».
Но Тишка вскоре втянулся в работу. И уж ни в ловкости, ни в силе не уступал, пожалуй, самому дяде Кириллу. Теперь Сонька все чаще и чаще похваливала его, лупоглазого, снова заронив в Олегово сердце ревность.
А вокруг уже все стихло. Надолго, думалось, наступил в природе прочный, надежный покой. Краешек угольно-черной тучи, недавно так всех испугавший, зацепившись за острый зубец мелового хребта, беспомощно повис, обмякнув, совсем утратив свое устрашающее величие.
К полдню, вырвавшись на простор, солнце прогнало за горизонт обветшавшие клочья облачков и сейчас лучисто сияло на не запятнанном ничем небе.
Такое синее до рези в глазах небо Олег видел лишь однажды в детстве. Ему было тогда лет шесть, не больше. Вдруг приехал откуда-то отец, пропадавший чуть ли не с осени. Он ворвался во двор радостно-возбужденный, таща на плече преогромный чемоданище с подарками и гостинцами.
Но Олег с матерью обрадовались не тяжелому чемодану, а самому отцу, бросившись наперегонки ему навстречу. И отец, поставив свою ношу посреди двора, одной рукой обнял мать, а другой подхватил Олега. И поднял его высоко-высоко к небу.
«Лишь тогда-то, в те недолгие летние деньки, отец и был со мной и матерью искренним и добрым», — подумал Олег и чуть не проколол нечаянно вилами пузатую ящерицу, мирно дремавшую на сухом валке сена, робко пахнущем завядшими цветами. — Экая растяпа, — пожурил он ящерку, успевшую уже куда-то улизнуть. И перед тем как вновь вскинуть над головой ощетинившуюся сухими травинками охапку, Олег забеспокоился вдруг, забывая и свое детство и зазевавшуюся ящерицу: — Неужели Лариска так-таки не появилась в лугах?.. Не заболела ли она?»
И он — в который уж раз за это переменчивое утро — обшарил бойким взглядом привольную эту низину вдоль Светлужки с редкими — кое-где — холмиками. Каждое лето родится здесь густущий, по пояс, отменный пырей. Да вот беда: не всегда вовремя успевают скосить и сметать его в стога.
Конных грабель и в эти дни не хватало, и валки приходилось сгребать вручную. Свежими цветами пестрели там и сям по луговине бабы и девки с граблями. Лишь возле стогов мельтешило по три-четыре человека. И как ни приглядывался Олег к цветастым косынкам и кофтам, а Лариску так и не приметил.
— А-алег! Почем продаешь разиню? — окликнула его пройдохистая Сонька (с Тишкой заигрывать заигрывала, а Олега из виду не выпускала!).
Вздрогнул Олег. И с натугой вскидывая навильник, показавшийся ему сейчас ух каким тяжелым, плюнул в сторону: «Исповесничалась вконец Сонька! Если у меня на глазах льнет к Тишке, то уж за глаза… Отлепиться бы мне от нее. Самый подходящий момент».
Еле дотащил он до высокого уже стога эту невмочь увесистую охапку сена. Сбросив ее под ноги Соньке, чуть ли не касавшейся раскосмаченной головой неистового солнца, Олег отер тыльной стороной дрожащей руки саднившее лицо. И вздохнул шумно, как загнанная лошадь.
Середка дня — душная, истомная пора. От едучего пота щипало глаза. Одолевали и слепни — один крупнее другого.
Одна сейчас отрада — выкупаться. Нестроптивая Светлужка — праздничная, улыбчивая — ласково льнула к пологому бережку, окаймленному жарким песочком, маня и дразня.
Правда, ну как можно отказать себе в удовольствии окунуться с головой в освежающе прохладной, прозрачной воде, когда речушка — вот она, под боком?
И Олег все ждал и ждал от молчаливого кузнеца, равнодушною, мнилось, и к одуряющей духоте, и к жалящим нещадно слепням-злыдням, ждал одного лишь кивка: «А ну, ребята, рысью к Светлужке!» Но бесчувственный Кирилл, видать, и в мыслях не держал такого намерения. А когда вконец вымотавшийся Олег сбросил на крутой верх стога эту тяжеленную охапку, кузнец, не дав ему отдышаться, озабоченно распорядился:
— Плугарев, ну-ка, слетай в колок за переметками. Топор у меня в мешке.
— Вот тебе и купанье! — ворчал досадливо Олег, вяло шагая по высокой траве к березовому колку.
Чуть левее колка, на вырубке, застыло в истоме лиловато-фуксинное озерко.
Шел и думал:
«Иван-чай цветет. Много нынче меду будет!.. Он, Кирилл трехжильный, того и гляди отмочит: начнет без передыху второй стог закладывать. Торопится: до грозы сено сметать. А ее, грозы, и в помине нет! Похоже, правленцы утку пустили… чтоб мобилизнуть на сеноуборку. Прошлую зиму ой-ей как трудно с кормами было… У матери от переживаний за своих красавок буренок глаза даже ввалились».
Олег сорвал полыхающий огнем мак и увидел Лариску.
Она стояла у тонкой березы, росшей на отлете, в стороне от своих сестриц, сбившихся в тесный полукруг. Вытянувшись в струнку, как и молодое деревцо, Лариска с кем-то разговаривала. Тут же, шагах в двух от девушки, лежали в пестротравье ее грабли.
У Олега ноги чуть ли не отнялись от радости, когда он увидел Лариску. Первым его желанием было — подкрасться к ней неслышно, крепко закрыть ладонями ее глаза и чужим — загробным — голосом прошептать: «Угадай, кто я!» Но Олега не слушались ноги, и он, распугав кузнечиков, присел за куст бузины. То ли от напряженного внимания, то ли от радостного возбуждения (такая нежданно-негаданная встреча!), а может, и от того и от другого, у него даже спекшиеся губы полуоткрылись, а на правом виске набухла синеватенькая жилка…
— Трусишка! — говорила тем временем Лариска. — Не шевелись уж, а то снова шлепнешься. И не шипи, я все равно не испугалась.
Между пронизанной насквозь солнечными лучами листвой бузины, как бы занявшейся зеленым пламенем, Олег отыскал крошечный глазок. В этот глазок он и смотрел на Лариску и сидевшего на ветке березы неуклюжего взъерошенного птенца, вероятно, еще не научившегося как следует летать.
— А вот, кажись, и мамка наша… Волнуется, беспокоится о тебе, неслухе. Да сиди ты, сиди, уродливая моя смешинка! Она сейчас подлетит. А я ухожу. — Лариска засмеялась и, подхватив с земли свои грабельки, отбежала чуть ли не к кусту бузины, за которым схоронился Олег.
Теперь Лариска стояла лицом к Олегу. И он даже дышать перестал, боясь, как бы девчонка не обнаружила его, сидевшего на корточках в зарослях разных там кашек, васильков, кукушкиных слезок и бог знает еще каких луговых цветов, истекавших слатимым ароматом горячего земляничного варенья.
Отведя в сторону мешающую ему ветку, Олег лишь глазам дал волю: смотрел, и смотрел, и все никак не мог наглядеться на стоявшую неподалеку от него по колено в цветах девушку. Спроси его через полчаса: в каком была Лариска платьице, повязана ли была ее голова косынкой или нет, он, Олег, ответил бы, растерянно пожимая плечами: «Не знаю… я… я не об этом думал». Правда, ему не до этого было! Он глядел сейчас на Лариску и с тревожным недоумением спрашивал себя: неужели перед ним была та самая девушка, с которой он еще вчера бок о бок копался на осточертевших огородных грядках, бежал от дождя вместе с ней к тихой калине, потом сидел с ней же под гостеприимным деревом, и даже… да, да!.. и даже поцеловал ее в шею? Неужели все это было наяву, а не во сне?
А Лариска, не подозревая о том, что за ней подглядывают, все никак не могла сорваться с места. Взгляд ее, как бы озаренный внутренним, колдовским светом — ясный, смеющийся, в то же время по-детски застенчивый и любопытный, по-прежнему был устремлен в сторону березки.
Тут и Олег тоже загляделся на трясогузку, опустившуюся на ветку рядом со своим найденышем, обрадованно затрепетавшим дымчатыми крылышками. А когда поднялся Олег на ноги, огляделся вокруг — ни Лариски, ни трясогузки с детенышем!
«Прозевал!» — сокрушенно вздохнул Олег.
Уж не горела веселым зеленым пламенем бузина, потускнела и красавица березка, недавно еще слепившая своей первозданной белизной. Померкли и цветы-цветики.
Глянул Олег на небо и присвистнул. Почти через весь небосвод распростерлась свинцово-сизая пелена. Зловещая, не предвещающая ничего хорошего, она-то и затмила солнце. Правда, светило чуть проступало сквозь серую грязную муть, проступало маслянисто-расплывчатым блинцом. Но через миг-другой и масляный этот блин совсем пропал: чернильной гущиной наливалась распростертая над землей страшная лавина, уже касаясь своим концом выплывающей из-за гор еще более страшной черной тучи.
Выхватив из-за пояса легкий Кириллов топорик, Олег крупно побежал к настороженно притихшему колку.
VIII
Едва успели прижать принесенными Олегом переметками вершину стога — молодцевато-осанистого, словно бы старательно причесанного, как в мглисто-черной, бурлящей вышине что-то раскатисто треснуло, и над землей повисли вниз тормашками сразу три уродливо-ветвистых дерева. Еще не успели эти огненные деревья кануть в Светлужке, а уж небо снова сотрясли новые раскаты. И тотчас на землю обрушился шквалистый ливень.
— Ой, мамынька моя родная! — завопила дурным голосом Сонька и, упав лицом в примятую траву, засучила оголенными выше колен мертвенно-белыми ногами.
К Соньке подлетел коршуном Тишка и, подхватив ее, поставил на ноги.
— Не дури! Чего паникуешь? — орал он во всю глотку. Похоже было, Тишка хорохорился лишь для храбрости, сам же он перепугался не меньше Соньки. — Понеслись, залетка, к жилому вагончику… Самая пора местечко выгодное там захватить!
К желанному тому вагону, занимавшемуся чуть ли не каждую минуту жгучим малиновым пламенем, уже бежали со всех сторон люди, впопыхах побросав где попало вилы и грабли.