А ведь с ним случилось чудо. Был сбит над Волховом. При падении парашют раскрылся наполовину. По счастью, запутался стропами в деревьях, а удар пришелся на воду. Огонь открыли свои: одновременно прыгнул сбитый Васей немец. Спас яростный мат: наши вовремя сориентировались. Потом госпиталь, комиссование, институт и, как когда-то с консерваторией, рывок на грани возможного: возвращение в строй, в качестве летчика-испытателя.
Помог Василий Сталин, в полку которого он служил. Пьяница, сквернослов, хам, но для «ребят» умел добиться всего. Трусости не знал сам, храбрость ценил во всех. И еще — помог тезке получить отдельную комнату. С окнами в узкий дворовый проход. Все в том же подвале.
«И все-таки постарайся освободиться поскорее. Кажется, есть приказ о студентках. Хватит тебе, а?»
Все обошлось без торжественных проводов и даже просто прощания. Каждый торопился домой и не оглядывался — да и на что собственно? Несколько подписанных бумажек. Обходной лист о сдаче казенного имущества. Брошенные на ходу слова о наградах — медалях, которые предстоит получить. И университет. Теперь уже только университет. Как данность.
Впрочем, не совсем так. В отделе кадров напомнили: «Не забудьте стать на партучет». — «Я беспартийная». — «Значит, на комсомольский». — «Не комсомолка». — «И это после стольких лет службы?! — Рука начальника тянется к характеристике: должна быть плохой. Оказывается, наоборот. — Так в чем же дело?» — «Не хватило времени».
Таким ответом можно (нужно!) возмутиться. А можно не заметить. Кадровик со следами погон на выцветшей гимнастерке предпочитает второе: «Вот теперь и подготовитесь. А то неловко. И притом — искусствоведческое отделение. Там, знаете ли…»
Основной состав университета уже вернулся в Москву. Всеобщее возвращение было еще более стремительным и полным хаоса, чем то давнее, октябрьское, бегство. Торопились занять свои брошенные квартиры — если еще никто не занял! Сохранить хоть какие-нибудь чудом оставшиеся вещи. Устроиться на работу. И начать требовать — льгот, преимуществ, поддержки: мы уходили от немцев, а вот они оставались и еще неизвестно почему. Вселенская склока закипала на каждом шагу. Паспортные столы милиции были бдительны — не пропустить бы специально высланных, всяких там немцев, поляков, татар. Не проглядеть бы кого. Все должны быть трудоустроены и отчитываться ежемесячными справками с места работы. Категории не работающих не могло существовать. К домохозяйкам, матерям семейства относились с подозрением. В идеале работать должны все!
Подозрительность стремительно нарастала. Все знали, что эшелоны из немецких концлагерей уходили прямо в сибирские концлагеря. Юрия Пиляра из Маутхаузена сразу отправили в зону. Впоследствии он напишет книгу «Как это было» об ужасах немецких лагерей, а в частном разговоре со своей преподавательницей на Высших литературных курсах признается: ужасы в советских лагерях. Слишком потрясающих, чтобы вспоминать Третий рейх.
Военнопленных ждала проверка, и притом не только в лагерях: госбезопасность не оставляла без внимания ни одного «изменника». Депортировались целые народы: из Крыма, из Прибалтики, из Западной Украины. Последних власти считали самыми ненадежными, их приговорили к тотальному истреблению. Даже вернувшиеся в свои деревни фронтовики попадали сразу в положение крепостных — ни у кого из колхозников не было на руках паспортов, и уехать из своих деревень они попросту не могли. Пробраться же в Москву или какой-нибудь областной центр было невозможно: для горожан существовал институт прописки. Каждому предписывалось всегда быть на месте, обозначенном в его паспорте. Всякое отклонение от режима сурово наказывалось. На улицу без паспорта не выходили. Жившая в Малаховке бабушкина сестра Александра Стефановна не могла рискнуть переночевать на Пятницкой — проверки проходили постоянно и всегда неожиданно. Если участковый милиционер чего-то недоглядел, ему всегда готовы были помочь бдительные соседи.
Зато на искусствоведческом отделении все было совсем иначе. Дочери и сыновья министров, руководителей госбезопасности, высокопоставленных партийных работников пользовались особым вниманием со стороны преподавателей. Что там машины, на которых они приезжали! Если чадо желало отдохнуть в Крыму, отцы могли расщедриться для них на спецрейс самолета. В любое время года. Независимо от лекций. Даже А. Лебедев услужливо расшаркивался, говорил чадам приятные слова. Пятерки сыпались как из рога изобилия. «Подает большие надежды…», «умеет поставить проблему…», «масштабно подходит к вопросу…» — среди привилегированных потомков неспособных, ленивых, бездарных просто не могло быть.
…«Если вы меня спросите, какой главной чертой должен обладать искусствовед, я отвечу — порядочностью. Да, да, не удивляйтесь — именно порядочностью».
На крошечном шатающемся столике под накрахмаленной, штопаной скатеркой — и это пресловутый обиход старого холостяка! — потертые на краях фарфоровые чашечки, сахарница с щипчиками и крышкой, хлеб на плетеной хлебнице, масленка с нарисованным и потускневшим от времени красным помидорчиком, эмалированный зеленый чайник на подставке из крупных бусин.
Бывшего адвоката из Казани Алексея Николаевича Свирина музейное дело спасло от репрессий. Почти спасло — пришлось менять города, отказаться от постоянного дома, лишиться имущества. В конце концов он нашел приют в Отделе иконописи Третьяковской галереи.
За дверью слышны громкие голоса техничек галереи — в этом дворовом флигельке и работают, и живут. Шипят сковородки. Неустанно ревут примусы. А вот в комнате с окном на боковую стену галереи удивительно тихо, очень спокойно, и нельзя себе позволить прислониться к спинке стула, потому что «так не сидят».
«Я сказал — порядочность. Это только кажется просто, а на самом деле… От вас ждут вполне определенного вывода. Вам его подсказывают. Может быть, даже сами верят в его истинность. Но это всего лишь потреба дня. Предмет для спекуляций, и притом совсем не безобидных. И для художника, о котором идет речь. И для зрителей, читателей, просто людей. Ведь по большому счету речь идет о контакте человека с искусством: верить — не верить, обращаться к картине или обойтись без нее. Кстати, на чем вы остановились в семинаре?» — «На атрибуции Климентовской церкви в Замоскворечье». — «Наверно, не без детской ностальгии? Разве она все детство не была перед вашими глазами?» — «Профессор Коваленская сказала, надо сделать выбор из трех архитекторов, кто бы мог ее построить». — «А если покопаться в архивах? Это несколько странная идея, но не обратиться ли вам к Грабарю? Вряд ли университетская профессура станет возражать — как-никак директор Института искусствознания Академии наук. А архивист он блестящий. В университете, насколько я знаю, такой путь не жалуют, так что решайте сами».
На глухой красноватой стене за окном наливается темнотой сырое пятно. Бренчит железо водосточной трубы — гулко и надсадно. Синяя мартовская капель прошивает серую накидку сугроба. Мерно ухает в руках дворника, пробиваясь к заледенелому асфальту, лом. Настоявшаяся за день лужа закипает первым нетерпеливым ручейком. И желтым кругом ложится на стол свет низко опущенной лампы.
Через год с лишним у того же стола можно будет сказать: ни один из трех предложенных лиц не являлся архитектором Климентовской церкви. Архивы подсказали: это Пьетро Трезини. Сын первого архитектора Петербурга Доменико Трезини, уроженца Лугано. Приближенный императрицы Елизаветы Петровны, кончивший свой век в Италии. А рядом в связи со строительством в глухом Замоскворечье дела польские, шведские, датские. Дворцовые интриги. Дипломатические розыгрыши, захватывающие все европейские дворы. И искусство рококо на московской почве.
Свирин смеется: «Вам сделали замечание, что архитектор оказался не русским? Да еще покинул Россию? За правду приходится расплачиваться — в России так принято».
NB
1946 год. 8 сентября в газетах появилось объявление:
«Для подготовки руководящих партийных и советских работников областного, краевого и республиканского масштаба создана Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б) в составе двух факультетов: партийного и советского. На партийном факультете имеются отделения организационно-партийных работников, пропагандистских работников, редакторов газет. Прием заявлений производится до 20 сентября с.г. управлением кадров ЦК ВКП(б).
Поступающие в Высшую партийную школу держат вступительные экзамены по истории СССР, русскому языку, географии в объеме программ средней школы и по основам марксизма-ленинизма в объеме программ высших учебных заведений.
Начало занятий в школе — 1 октября 1946 года».
26 сентября. Из дневника М. М. Пришвина.
«Вчера прочитал речь Жданова все о том же Зощенко. В этом выступлении скрытая в революционной этике ненависть чисто средневековая к искусству наконец-то раскрывается, и имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Плеханова ставятся в оправдание насилия над личностью художника. То, о чем догадывались, теперь названо. Как мужики громили усадьбы помещиков, так теперь правительство выпустило своих мужиков от литературы на писателей с лозунгами из Ленина о том, что литература и все искусство являются частью дела партии (т. е. искусство есть агитация и пропаганда марксизма).
…Как воспевать теперь категорический императив коммунистической этики, если он валится на ребенка и давит его у тебя на глазах! Получается что-то вроде сказки о рыбаке и рыбке: старуха потребовала от рыбака рыбки, чтобы она сделала ее владычицею морскою и сама бы стала ей служить. Точно так же и у нас получится с искусством: золотая рыбка тоже уйдет, но какие-нибудь золотые караси будут, конечно, служить. Надо прочитать Фадеева роман „Молодая гвардия“, чую — это золотой карась».
«Зачем вам аспирантура? Будьте же реалистом, голубчик. Ваша „продукция“ не для нынешних художественных советов. Ее не купят и не выставят. Если быть совершенно беспристрастным, у вас два источника — Кандинский и икона. И то и другое, да еще в варианте абстракции, неприемлемо. И не будет приниматься». — «Но…» — «Никаких „но“. Посмотрите, какой дремучий вариант натурализма привезен из Средней Азии, из эвакуации. И наступление на культуру только продолжается. Победили не светлые начала идеи — победила тупая, безмозглая сила. С людьми, которые лишились всего, куда легче бороться, навязывать свою волю». — «Уверяю вас, Павел Варфоломеевич, ощущение жизни…» — «Когда-нибудь возьмет верх? Когда-нибудь! А пока вы получите возможность три года заниматься своей живописью. Это очень много! А там будет видно…»