Сейчас все стихли. И Иван тоже. Он стоит рядом со мной, тихонько, и смотрит вверх, и шепчет, что все смотрят вверх, что начинается. Сейчас.
Вдруг что-то гремит, свистит, и я вижу на небе огоньки. Как на гондоле, только их тысяча. Иван говорит, что их больше тысячи, что их не сосчитать. Я смотрю на огоньки, которых больше тысячи, и Иван говорит, что они всевозможных цветов, а я думаю, что госпожа Спридж их пересчитает. Раз она пересчитала камушки в саду у Элизабеты, то пересчитает и огоньки, там, в Англии. И потом Иван говорит, что это фуокидартифичо и что по-нашему это зовется фейерверк. И все восклицают О, О, О, О, О, О и хлопают в ладоши.
15.
Карло говорит, что в больнице я уже несколько месяцев, что меня переместили в подвал, потому что я кричала и пела, и что я бросала всё, что только могла найти, вверх. Я вижу его, Карло. Он стоит у моей кровати, одетый в синее. За ним я вижу длинные лампы, которые тоже синие и иногда подрагивают, потому что плохой контакт, как говорит Карло и смеется. Я лежу. Я знаю, что лежу и Карло там, перед кроватью. Он говорит, что я одна в этой комнатке в подвале и что это хорошо, если в больнице ты можешь быть один, и другие тебя не беспокоят. Карло говорит, что я как госпожа, как мадам, как настоящая синьорина. Если бы я не была дурочкой, я могла бы остаться дома, говорит Карло. Если бы я ничего не разбивала и не распевала бы так громко, я могла бы остаться дома, говорит он. Потом он говорит, что я дурочка и поэтому я здесь, чтобы мне вернули мозги, говорит он. Потом говорит, что принес мне апельсины, что принес мне журналы и кока-колу. Он говорит, что кока-колу нельзя было приносить, потому что мне не разрешают пить кока-колу, из-за нее я становлюсь нервной, говорит он. Но я уже смеюсь, когда он говорит мне, что принес кока-колу. Я знаю, что смеюсь. Потом он говорит, что пойдет, что отпуск у него кончился, что он должен работать, и что придет Йосипина, и что в воскресенье мы придем все, что придет даже Сречко, потому что год спустя его нашли. Карло говорит, что его нашли в Баварии на какой-то ферме рядом с лесом. Потом говорит, что пошел работать, и что потом придет Йосипина, и на следующий день придет Элизабета, потому что он привезет ее на машине. Она старая, говорит Карло. И он должен привезти ее на машине.
Потом я одна и думаю, что утро. Окна нет, но я думаю, что в этой комнате всегда утро, потому что свет синий. И подрагивает, и я думаю, что тогда, когда он подрагивает, в любой момент наступит день и что в любой момент наступит ночь, и потом я зажмуриваю глаза. Я знаю, что потом придет Йосипина, и так каждый день, потому что она говорит, что Джакомино ничего не имеет против, когда она ходит ко мне. Я знаю, что придет Йосипина и помажет меня сзади кремом. Йосипина тоже говорит, что крем Нивея самый лучший. Он и для ран, которые у меня сзади. Йосипина говорит, что раны у меня потому, что я столько лежу, потому что не встаю, потому что не хочу вставать, и потом я стону от боли. Йосипина говорит, что я едва говорю а-а-а-а-ах, совсем тихо, что стону а-а-а-а-ах, и что все равно это слышно там, в коридоре, который ведет к бойлерной. И Карло тоже говорит, когда приходит ко мне, что там внизу, совсем рядом с моей комнатой, бойлерная. Он говорит, что там греется вода, которая потом течет по всем батареям во всей больнице. И что поэтому иногда так тепло здесь, в моей комнате.
Я писаю. И я знаю, что, когда я пописала, наступает новый день. Я не хочу вставать, и говорят, что я уже и не могу. Я не хочу думать об Иване, который меня вылечит. Я хочу просто быть. Лежать, и спать, и видеть сны, что я на кухне, встаю на цыпочки и пальчики у меня болят, и что я пою, и потом бросаю в дверь всё, что мне попадется. И нож тоже, который потом втыкается в дверь, и Карло сердится, потому что он только что его заточил.
Потом я в комнате, я думаю, что там, где окно, и под ним двор, и каштан, где спят птицы, и поле, где ходит Карло и разговаривает с дядей Феликсом, и черешня, и потом луг, и высокая трава, и сверчки. И потом ночь, и луна, которую я не вижу, и столько всего плохого в мире, потому что добрались до Луны на спутнике, и папа купил телефункен, и кухня была полна людей, которые смотрели, как полетели на Луну на спутнике. И потом они ушли, и я их не знала, потому что они еще не были у нас на кухне.
И потом приходит Йосипина, и так каждый день, и мажет меня сзади нивеей, и причесывает меня, и говорит, что причесывает меня для того, чтобы была красивой наша Балерина. И потом я листаю журналы. Йосипина листает, но она говорит, что это я листаю, что я смотрю журнал и читаю о том, что происходит в мире, но на самом деле читает она, и листает она, и я жду, что увижу Грету Гарбо и Джину Лоллобриджиду, что Йосипина расскажет мне о хлеве с коровой и о бабушке Марии, которая умерла под Чавеном на масленицу и которая записывала в шкафу все самое важное. Потом Йосипина говорит, что читать больше нечего, одни только ужасы, что лучше не читать вообще, что лучше жить просто так, счастливо, как мы. Я смотрю на нее и слушаю, Йосипину, и думаю, что я грущу, и чувствую слезы на лице. И я знаю, что это слезы, потому что Йосипина берет носовой платок, он выглажен, и разворачивает его, и вытирает мне лицо, и говорит, что это слезки, их надо вытереть, чтобы они не падали на пол и не разбивались. И потом она смеется. Йосипина, после того как намазала меня сзади нивеей и причесала меня. Она смеется и говорит, что теперь ходит в театр, тайком, потому что Джакомино не любит театр. Она говорит ему, что идет ко мне, а на самом деле идет в театр, говорит она. Ох, если бы ты знала, как там красиво, и какой он большой, и какие там все замечательные. Потом она смеется и говорит, что если бы она была молодая, то стала бы актрисой, как Грета Гарбо и Джина Лоллобриджида, которых я больше не вижу, как Чарли, и Станьо, и Олио. Потом она говорит, что у нее есть друг, который ходит с ней в театр, у него есть автомобиль, и потом он сразу же везет ее домой. Что он высаживает ее у церкви, и она бежит домой, и Джакомино думает, что она приехала на автобусе. И потом она смотрит в тумбочку у кровати, Йосипина. И видит кока-колу, и смеется, и говорит, что мне не разрешают пить кока-колу, и потом открывает ее, и мы обе пьем кока-колу и рыгаем там в подвале, в том свете, синем. И Йосипина тоже говорит, что свет синий, и рыгает, но чуть потише и прикрывает рот рукой. И потом она собирается уходить, и улыбается. И говорит, что мы увидимся завтра. И я счастлива, потому что я пила кока-колу и рыгала, и я описаюсь, и будет новый день, и я буду здесь, в постели, и я буду смотреть на свет, синий, и я буду думать, что ко мне приближается мама, которая уже на небесах.
Сейчас воскресенье. Карло говорит, что пришли все, и смотрит на меня. И потом я вижу, что все стоят вокруг постели, и я думаю, что у меня день рожденья. Они смеются. Элизабета тоже рядом со мной. Она смотрит на меня и гладит по лицу. Она такая же, как мама, которой нет, потому что она на небесах. И не может прийти в больницу, пусть даже в воскресенье, и Карло не может привезти ее на машине. Потому что мама рассказывает, что небеса далеко наверху, там, среди звезд, и если потребовалось столько времени, чтобы прилететь на Луну, один бог знает, сколько времени потребовалось бы, чтобы попасть на небеса, говорит мама, которой здесь нет.
Потом Элизабета садится, садится на стул, и укладывает руки на колени, и восклицает: О-ля-ля. Потом Йосипина приносит мне цветы, и ставит их в вазу на тумбочке, и садится на кровать, и смотрит на меня. Карло стоит. Карло, мой брат, он возит Элизабету на машине, потому что она старая. Я смотрю на них, а потом вижу и Сречко. Он стоит в конце комнаты под синей лампой, которая подрагивает. Сречко смотрит на меня и смеется. У Сречко больше нет волос, у него больше нет зубов, но он красивый, я знаю, что он красивый, потому что так говорит мама, которой нет. Я вижу ее, у окна стоим мы вдвоем и смотрим на холмы и долину, это ее долина, и на гору, это Ангельская гора, и мама рассказывает, что Сречко красив тут, внутри, и рукой указывает на сердце, там, где у нее болит, потому что папа отправился на небеса и его накрыли белым покрывалом, в баре.
И потом я вижу и Ивана. Чао, Балерина, говорит он, пойдем на прогулку? И я улыбаюсь. Я знаю. Я чувствую, на лице чувствую, что улыбаюсь, и я хочу на кухню, чтобы видеть двор, и я хочу на цыпочки, чтобы видеть еще дальше, за мамиными плечами, и я хочу петь, и я пою:
Во-о-оларе-е-е, о, о!
Кантаре-е-е, о, о, о, о!
И потом поют все. Йосипина, Карло, Элизабета, Сречко, который еще и плачет, и Иван, который смеется, и у него золотая цепочка на шее.
Во-о-оларе-е, о, о!
Кантаре-е-е, о, о, о, о!
И потом хлопают в ладоши, все, и Иван говорит, что я умница, что я не только балерина, что я еще и кантанте, и по-нашему это значит певица. И потом я поворачиваюсь. Я знаю, что я поворачиваюсь. И я вижу вазу с цветами, которые принесла Йосипина, и я знаю, что я схвачу ее и брошу туда, в дверь, где Иван. Я знаю, что схвачу ее и брошу в него, туда, в дверь, под ноги, в голову, чтобы его разорвало, и потом Карло скажет: Не будь дурочкой, порка путана, ведь ты его убьешь! Я знаю, что так будет. Сейчас я вижу его на полу, Ивана, который меня вылечит, я вижу его, как он держится за голову, вижу его цепочку и кольцо на руке, и думаю, что мне так хорошо, и я хочу пить кока-колу, чтобы потом рыгать.
Я знаю, что новый день. Йосипина нивеей мажет меня сзади и говорит, что поздно или рано мы все должны отправляться на небеса и что время бежит быстро. Я лежу на животе, и она говорит это, и нивеей мажет мне рану. Она говорит, что я уже месяцами не встаю с постели, что я не листаю журналов, и что я не хочу есть, и если так и дальше пойдет, то сама отправлюсь на небеса. Потом я смотрю на нее. Я вижу ее, она смеется, она не пьет со мной кока-колу, и она уходит.
Потом я смотрю в потолок, он белый и синий, и я больше не чувствую ног, я больше не чувствую рук, и я не знаю, что я лежу.