Я встаю на цыпочки. Слушаю его.
И? Как наша Балерина? Смотрит на меня. Не хочу, чтобы он смотрел на меня. Потом смотрит на маму. Она все еще перемешивает платочки в кипятке. Я вижу ее. Иванка, вы слышали последние новости? Говорят, что вот-вот отправятся на Луну, но все ж не так скоро.
Правда? — говорит мама и смотрит в кипящую воду. Я вижу ее.
Да! Еще годок-другой, не знаю когда! Но, вот вы мне скажите, зачем лететь на Луну, а?
Откуда ж мне знать! Может, нас слишком много…
На Земле?
Не знаю. Может быть.
Мама продолжает мешать. Большой ложкой. Я вижу ее. Вижу ее нос, подбородок, лоб, ее руку. Почтальон, вздыхая, берет рюмочку, пьет. Сразу всё, что в рюмочке. Я смотрю на него. Он не может дышать, открывает рот, держит его открытым, долго. Вот он вдыхает воздух, выдыхает. Сейчас улыбается. О-ля-ля, говорит. Поднимается, поправляет шляпу. Говорит еще что-то. Мне. Я думаю, что он говорит мне, потому что смотрит на меня. Я не хочу, чтобы он на меня смотрел, не хочу, чтобы почтальон мне что-нибудь говорил. Я начинаю подниматься на цыпочки, еще выше. Высоко. Я дрожу. Я не могу так долго стоять на цыпочках.
О-ля-ля, наша маленькая Балерина, а? Что скажешь, а? И смеется. Мои пальчики болят. Он продолжает говорить. Что скажешь, отправимся еще дальше, а? Полетим на Луну, а? Ты бы полетела на Луну, а? Ох, ты бы точно полетела. Да, если потребуется, потребуется, понимаешь, что мама сказала, а? Нас слишком много! А если нас будет слишком много, то нечего будет есть и придется лететь на Луну-у-у.
Я смотрю на него. До свидания, Иванка, прибавляет он и выходит в дверь. Потом. Я не могу больше стоять на цыпочках. Я хватаю стакан со стола. Бросаю его в дверь. Стекло бьется вдребезги.
Ох, Балерина, Балерина, говорит мама и сметает осколки стакана.
Я смотрю на нее. Мне страшно, если нечего будет есть и придется лететь на Луну. Еще годок-другой, сказал почтальон. Я не знаю, что такое год. Ни один, ни еще другой… Не знаю.
Мама выбрасывает осколки стакана. Смотрит на меня. Подходит ко мне, поправляет мои волосы, гладит меня. Я чувствую на щеке ее руку. Ой-ой, Балерина моя, ты не должна бояться, мы не полетим на Луну, мы останемся здесь, сколько Бог даст. Я и ты, все мы.
Мама знает, о чем я думаю. Иногда. Она знает. И я тоже. Знаю, она хотела бы, чтобы я смеялась, чтобы не плакала. Но я не могу смеяться, потому что почтальон все знает и потому что он сказал то, что сказал. Мама отодвигается. Я смотрю на нее. Она достает платочки из кипятка и выходит в дверь. Сейчас мне больше не страшно. Платочки уже висят, друг с дружкой рядом. Мой папа.
Я смотрю в окно. Мамы больше не видно. Вдруг. Вижу только платочки. Оглядываюсь на кухню. Рукой трогаю розовые бантики на одежде. Смотрю. Вижу печку, стол, холодильник и на нем пепельницу, буфет с тарелками и стаканами. Там есть и ложки. Я вижу полочку. На полочке коробка, из которой говорят и поют. Только если папа нажмет на кнопку. Включи грундиг, скажет мама, чтобы послушать погоду. Там на коробке лодка. Мама называет ее гондола. Она рассказывает, что такие лодки в Венеции, и что у них нет лампочек, у тех, что в Венеции. У нашей гондолы лампочки есть, и они иногда светятся. Смотрю на прикрытую дверь. Мама снова здесь. Говорит, что скоро обед, что будет папа, что приедет Карло с работы, Сречко с мамой, что придет Йосипина, тетя Элизабета и потом, к торту, еще Иван. Папа здесь. Я его слышу. Кашляет, плюет. Ворчит, что старый, и садится. Говорит, чтобы я села с ним как всегда, когда новый день. И я сажусь, всегда. Сейчас он мне рассказывает, что я красивая, что я большая, и держит меня за руку. Потом опять кашляет, там, в прихожей, и возвращается в кухню со слезами на глазах, от кашля, и опять берет меня за руку. Что новенького, Балерина? — спрашивает он меня. И я берусь за его ухо. Хватит, хватит, Балерина, говорит он потом, когда ему становится больно, и я еще больше выкручиваю ему ухо, потому что мне так нравится и я спокойна, если кручу ему ухо, это точно.
Мама накрывает на стол, просит, чтобы я поставила стаканы и тарелки. Сейчас она знает, что я не буду бросать их в дверь, сейчас она знает, что я поставлю их на стол. Беру тарелку. Каждую отдельно. Мама говорит: Положи ее сюда! Я кладу ее. Каждую тарелку, всегда одна и та же песня.
Всегда, когда новый день, я ставлю тарелки на стол. И сегодня тоже, сейчас. Мне кажется, что я слышу свой собственный голос, когда ставлю тарелки. Как будто бы я что-то сказала. У меня шумит в ушах, когда мне так кажется. И сейчас тоже. На мне розовая юбка, у меня бантик сбоку, и я ставлю тарелку на стол, и у меня шумит в ушах. Мне надо петь, и тогда перестанет шуметь. Мне это нужно. И в коробке, на которой гондола, тоже поют. Не всегда. Папа сначала говорит, включи грундиг, и потом поют: Во-о-о-о-ларе, о-о-о-о, кантаре, о, о, о, о, нель блю дипинто ди блю, феличе ди старе ласу… Слышу, всегда, когда светится грундиг, слышу, как поют, и мама говорит, что всегда одна и та же песня по радио.
Оставляю тарелку на столе. Встаю в угол, на цыпочки и пою. Громко. Я кричу: ВО-О-О-ларе-е, о, о!! Я тоже как грундиг. Потом больше не шумит. В ушах, внутри. Мама мне разрешает петь. Она знает, что я долго не буду. Когда обед, я пою только два раза.
Заходит Карло. Через дверь. Я его вижу. Мама говорит, что он мой брат. Он приезжает из леса, Карло. Я знаю. Мама говорит, что он охраняет лес. Он смотрит на меня как всегда, когда новый день, Карло. Я не хочу, чтобы он смотрел на меня. Я влетаю в него. Сейчас. И выталкиваю его через дверь во двор. Он возвращается, гладит меня. Уже все хорошо, уже все хорошо, Балерина, произносит он. Иногда он остается на дворе. Я вижу его в окно, как он ложкой черпает минестроне. Сидит на лавке под каштаном и хлебает минестроне, потом возвращается в лес, потому что должен его охранять. Мама рассказывает, что Карло старший, ему сорок лет, что я самая младшая, что сестра Йосипина тоже старшая. Альберт тоже мой брат. Мама говорит, что он самый старший. Его не будет на обеде, потому что он в Австралии, прибавляет мама.
Я не знаю, кто такой Альберт, не знаю, что такое Австралия.
Карло и папа оба здесь. Сидят за столом. Мама говорит, что мы еще подождем других. Приходит Элизабета. Мама говорит, что она и Элизабета сестры. Иванка и Элизабета. Мама говорит, что им нет и шестидесяти, с тех пор как они обе родились. Я не знаю, что это значит. Мама говорит, что хочет еще разок побывать в Айдовщине, где они родились с Элизабетой, потому что это недалеко. У Карло есть машина, он мог бы ее отвезти, и Элизабету тоже, рассказывает мама вечером, когда мы с ней стоим у окна в комнате. И я тоже поеду, говорит мама, только меня надо сначала сфотографировать для пропуска, прибавляет она. Карло иногда возит меня к Элизабете. Знаю. Я знаю Элизабету. Она такая же как мама. Карло везет меня на машине к Элизабете. Мама говорит, что машина не его. Но это недалеко. Мама говорит, что мы все рядом, что нас немного и что мы все рядом.
Элизабета меня целует и потом кладет пакетик у двери. В пакетике что-то есть для меня, потому что мой праздник, знаю. Потом Элизабета садится к столу. Я не знаю, кто из них моя мама. Вдруг.
Я слышу шаги. Смех. Я его узнаю. Сречко. Мама замечает, что он уже навеселе. Заходит в дверь. Ничего не говорит. Смеется и проходит на кухню. С ним заходит его мама, тетя Луция. Мама рассказывает, что тетя Луция сестра моего отца, и что поэтому она моя тетя, и что Сречко мой двоюродный брат. Сречко смеется и смотрит на меня. Луция говорит ему: Садись, садись за стол. Я смотрю на тетю Луцию. У нее тапочки, такие же как у меня. С бабочкой. Мама замечает, что она опять забыла обуться, господи…
Вечером, когда мы с мамой смотрим через окно и она разговаривает со мной тихонько, потому что Карло спит, папа спит и птицы на каштане тоже спят, она говорит, что не знает, что будет со Сречко, когда тети Луции не станет. Мама говорит, что тетя Луция умрет, потому что старая и забывает переобуваться.
Сейчас я смотрю на нее, на тетю Луцию, она подталкивает Сречко к столу и говорит мне, потому что смотрит на меня: Ох, Балерина, какая ты сегодня красивая, — и садится рядом со Сречко. Он продолжает смеяться, но чуть потише. И Карло тоже тихонько посмеивается, и папа тоже. Все смеются, когда Сречко здесь.
Иванка, знаешь, где я его нашла? — говорит Луция.
Нет, говорит Иванка, моя мама.
На площади!
Да ну?!
Да… Он был там, посреди площади, смотрел на море и трясся. Как прутик.
Он все еще боится?
Да, все еще боится… Я ему говорю, пойди купи хлеба, а он возьмет и куда-нибудь запропастится, а я уже и не знаю, где он. Мне приходится одеваться, обуваться и идти его искать.
Сречко смеется, все еще тихонько. Я стою в углу, и смотрю на него, и слушаю.
Если дорога слишком большая или площадь, ему страшно. Он не может сдвинуться с места. Все широкое и большое. Я ему говорю: сиди дома, а он ни в какую, куда-нибудь запропастится, и потом трясется там, и зовет меня… Ты ведь знаешь, как было в Испании. Он сказал, что едет в Испанию. Взял билет на поезд, довезли его до Испании, а он и остался стоять на станции. День стоял. Целый день. Потому что дошел до дверей вокзала, увидел площадь и не смог выйти наружу. Испугался. А ведь я-то знаю. Если площадь, то страх его берет. Ну а потом он просто приехал обратно. От станции до станции. Семнадцать часов на поезде. Вот скажи ты мне, ну не горе луковое?
Сейчас все смеются. Сречко — очень громко.
И потом он должен чего-нибудь выпить, говорит Луция, и вот он уже навеселе. Ох, Балерина, Балерина, вот что бы ты сказала, а?
И я смотрю на ее тапочки с бабочкой, такие же как у меня.
Я ему говорю, продолжает Луция, музыку послушай. Если уж ничего делать у тебя не получается, если даже за хлебом сходить не можешь, слушай музыку, так ведь?! Куда уж тут денешься, ему нравится! Сильвестер был точно таким. Орган и ничего больше. В церкви целый божий день… За органом. И этот точно такой, как Сильвестер. Земля ему пухом, он ведь пенсию мне оставил.