Борис с презрением смотрел на этот ничтожный в его представлении спектакль. О Боже праведный, как ему надоело играть роль нежного любовника! Ведь с самого начала он знал, что близость с этой женщиной — лишь часть работы и делового шантажа. Хотя, надо заметить, приятная часть. Борис смотрел на мечущуюся по номеру Аллочку и вдруг подумал — и какая муха ее укусила? Он уже начал успокаиваться и даже пожалел о своем грубом срыве. Что ни говори, Алла была ему нужна для дела прежде всего. И если бы не серьезная привязанность с ее стороны, которая могла все испортить, все было бы хорошо. Но она лезет со своей любовью! «Мне это надо? Нет! Вот так-то! Надо просто поставить ее на место!» — жестко подумал Зверев.
Уже одетый, он сел в кресло, холодно посмотрел на нее и спокойно сказал:
— Сядь, пожалуйста, нам надо серьезно поговорить. Ты меня слышишь или нет? Истеричка!
Алла, полураздетая, с заплаканным лицом, все еще металась по номеру…
— Я сказал тебе, сядь! — вдруг закричал Зверев и, не выдержав, стукнул кулаком по столу, он готов был сейчас ее убить.
Алла испуганно на него посмотрела, схватила брошенный на пол гостиничный халат и, накинув на себя, села напротив. Ее била нервная дрожь.
— Я слушаю тебя, Борис Александрович! — и ее подбородок гордо приподнялся, мол, говори, но это ничего не изменит.
Звереву все надоело — продажная тварь! — но промолчал и бросил конверт с деньгами на столик, стоящий между ними.
— Это твой гонорар!
— Нет, нет, Борис! Я не возьму… Пожалуйста, не надо! Ты же сказал, что мы с тобой — никто! — Она даже покрылась красными пятнами от волнения. — Не возьму!
— Что-о-о? — Зверев резко встал. Ему действительно все уже надоело до чертиков. Он подошел к ней совсем близко и снова взял ее за горло: — А я плачу тебе не за любовь! Ты получаешь деньги за работу! И хватит играть спектакль! Ты не в театре! — И разжал руки так резко, что она чуть не упала. У нее от страха потемнело в глазах: и правда — задушит! Ну и пусть! Ни за что не возьму! Ну что он может сделать? Пойду в полицию…
Потом еще больше испугалась: «В полицию? С ума сошла! А бумаги? А муж узнает?..»
Зверев внимательно на нее посмотрел и, как будто почувствовав, о чем она думает, вернулся и миролюбиво сказал:
— Алла Владимировна, это деньги за работу! Я хочу поговорить с тобой…
Но в Аллу словно бес вселился, она, решительно отодвинув конверт, прервала его:
— Нет, нет, я больше не хочу ни на кого работать! Не бу-ду! — И, не выдержав напряжения, опять заплакала. Но уже без истерики, а очень тихо и почти без слез: — Могу вернуть все деньги… — Она встала, опустив безвольно руки. — Я почти ничего не потратила. Только заплатила несколько раз в ресторане «Балалайка» — на дело… — И заходила по комнате кругами: — Не буду больше работать! Не бу-ду!
Борису сказка про белого бычка страшно надоела. Ну сколько можно, в конце концов! Он вскочил и, грубо взяв за плечи, посадил ее на место:
— Послушай, дорогая моя…
Его начало трясти от злости. Зверев отчетливо понял, что если сейчас он не поставит ее на место, дела никакого не будет, а будут встречи, обиды, слезы, истерики влюбленной и неудовлетворенной женщины. Надо это пресечь сейчас, или он упустит ситуацию из своих рук.
— Так, сиди и слушай меня внимательно! И забудь слова «не могу больше работать», «не хочу встречаться», «верну деньги»…
Он почти закричал и сам удивился своей ярости. Но тут же себя остановил — не срываться! — и уже спокойнее продолжил:
— Никаких встреч в отеле больше не будет! Ты меня поняла?
Аллочка, отвернувшись в сторону, молчала. А его словно прорвало, он развернул ее лицо руками к себе:
— Нечего отворачиваться! Смотри на меня! Ты будешь выполнять мои приказы беспрекословно! Поняла?
— Я все поняла, Борис, но работать я больше не буду. Не буду! — И снова отвернулась. На лице проявилось неимоверное упрямство, она, по-видимому, пошла «ва-банк».
— Ты уверена?
— Да!
— Хорошо! Не будешь! Твоя воля!
Но знай, ты вынуждаешь меня прибегать к крайним мерам. Я не хотел делать этого! Борис встал, с шумом открыл кейс и достал оттуда конверты.
Алла удивленно посмотрела на него. А Зверев с большим злорадством затряс перед ней шуршащими пакетами:
— Не будешь? Не надо! А вот эти письма: одно твоему мужу, с фотографиями, другое — в управление безопасности Франции, будут отправлены — завтра! Пусть они знают, кто ты! — И Борис с раздражением бросил конверты прямо ей в лицо: — Вот тебе, получай!
Алла в испуге отпрянула, и пакеты упали на пол. Тишина снова воцарилась в номере. Только из соседнего номера слышались веселые голоса и смех. Обреченная и пораженная, Алла молчала. Она все поняла. Борис Александрович прошел к дверям и у самого выхода сказал:
— Подумай. Можешь не спешить, номер в гостинице оплачен на сутки. Я позвоню тебе через понедельник. В десять утра. — И он, не попрощавшись, с силой хлопнул дверью.
Оцепенев от ужаса, она неподвижно сидела еще несколько минут. Ей не хотелось верить, что все произошедшее с ней сейчас — правда.
Она встала с кресла и боязливо переступила через пакеты, зашуршавшие под ногами. Молча подошла к окну, плакать не было сил. В окно виднелась нарядная в свете вечерних фонарей улица, по которой мчались машины, пробегали одинокие прохожие. Ночь поглощала город. Страх и тоска охватили ее. Алла посмотрела на часы: половина десятого.
Надо ехать домой, ничего изменить уже нельзя!
Она непослушными от волнения руками подняла конверты и брезгливо бросила на журнальный столик. Еще минуту в нерешительности смотрела на них. Потом открыла первый пакет — деньги! Не считая, равнодушно отложила в сторону. Потом, замирая от страха, вскрыла второй: фотокопии ее донесений и рапортов. Взяла один из листочков — «…плохо отзывался о цензурном надзоре над постановкой спектакля…» — бедный Глушков, по ее вине ему закрыли выезд за границу. Аллочка покраснела и засунула листки обратно в пакет. Ей не хотелось ворошить свое прошлое. Слишком больно и стыдно…
— Ну а что там в третьем? — Дрожащими пальцами надорвала хрустящую бумагу: фотографии рассыпались по полу. — Что это?
Она не могла поверить своим глазам:
— Боже! Кто это? Я-я-я-я??? Не может быть! — Алла ожидала увидеть что угодно. Только не это! — Подлец! Какой подлец! — прошептала она в ужасе.
Потом упала на кровать и закрыла глаза. «Какой позор! Это хуже любого доноса!» В этот момент она поняла, что жить больше не хочет.
Долго лежала, уткнувшись лицом в подушку. Ближе к ночи она совсем потеряла реальность пространства и времени. Потом, словно очнувшись, провела по шее привычным жестом и, не нащупав цепочки, в ужасе открыла глаза. Реальность вернулась. Значит, все, что произошло здесь, не сон. Она через силу встала и начала безучастно одеваться. Взяла в руки украшение и попыталась закрепить разорванную цепочку — пальцы не слушались. Алла безучастно положила свой талисман в сумочку. Уже собравшись уходить, задержалась у бара и выпила рюмку коньяка. Потом еще одну и еще… Немного успокоившись, разорвала бумаги и фотографии на мелкие клочки и спустила в унитаз: «Вот так тебе, Зверь! — Стало еще легче. — А, пусть все катится в тартарары!» — Она обреченно махнула рукой и выпила еще.
Посидела недолго в кресле и, качаясь от усталости и выпитого, обреченно пошла из номера. Будь что будет! Еду домой…
Едва передвигая ногами, ничего не видя вокруг, вышла из отеля.
— Такси! На улицу Моцарта, пожалуйста!
49
Зима в Биаррице в этот год была необычно холодной. Ледяной ветер с Пиренейских гор и дожди с Атлантики сделали невозможными обычные ежедневные прогулки по набережной, розы в саду, цветущие круглый год, пожухли и свернулись в мокрые комочки.
Женя вышла из дома. В церкви на набережной Императрицы ее ждал отец Николай.
— Проходи, милая, проходи! — отец Николай придвинул два стула из конторки. — Ничего не скрывай. Говори, Евгенюшка, что давит и терзает твою душу?
Евгения опустилась на колени и, положив сцепленные руки на спинку стула, наклонила на них голову:
— Мне надо исповедоваться, батюшка, — проговорила она с трудом, — не могу больше носить это в себе… Не могу!
Он перекрестил ее трижды, прочитал молитву, сел на придвинутый стул и выжидательно посмотрел на нее. Было видно, что она чего-то боится и не решается начать исповедь. Тишина в храме, наполненная потрескиванием свечей и звуками приглушенных голосов прихожан, молящихся за узорной перегородкой молебни, действовала успокаивающе и располагала к откровению. Женя тяжело вздохнула, перекрестилась еще раз и тихо начала говорить:
— Терзает меня, отец Николай, мое прошлое, от которого, видимо, мне не уйти. Ну, вы знаете об этом… — И она, опустив голову еще ниже, поведала святому отцу, что недавно навестила свою подругу в Париже, которая вдруг собралась вернуться в Советский Союз. Но дело не в этом. Евгения подняла глаза и, поймав сочувственный и внимательный взгляд батюшки, продолжила:
— В поезде, когда я возвращалась из Парижа домой, меня настиг человек ОТТУДА… — Голос Жени сорвался, и она не смогла сдержаться: — Это ужасно… — Слезы потекли по лицу молодой женщины, и она закрыла лицо платком.
Отец Николай молчал. Подождав немного, он положил ей руку на голову и успокоительно погладил:
— Поплачь, милая, поплачь! Потом расскажешь. Вижу, как тебе худо…Евгения, благодарно блеснув на него мокрыми глазами, уткнулась в платок, и ее плечи мелко затряслись. Батюшка сочувственно вздохнул, встал и прошел к себе в келью. Через минуту он вернулся. В руках у него была маленькая деревянная иконка:
— Возьми, Евгенюшка, — это образ святого великомученика Пантелеймона, защитника всех больных, а также страждущих вдали от Родины, освящена в Монастыре на Святой Горе Афон.
Женя подняла голову и сквозь слезы признательно улыбнулась:
— Спасибо, батюшка! — и, перекрестившись, взяла иконку. Помолчала какое-то время, потом вытерла платочком мокрое лицо и уже более-менее спокойно продолжила: