Подписывая шифровку, которую принёс ему Скалой, князь с чувством широко перекрестился...
— События идут так быстро, что даже становится боязно, чем всё это закончится. Порою кажется, идут, как лавина, как потоп. Подозреваю, что на самом деле это сама судьба ведёт нас и заставляет действовать. Слишком много эмоций! Слишком! Боюсь лишь одного — что Горчаков опять спутает все карты. Не даст нам довершить дело: так будет трусить, что будет торопить государя всё закончить... Что государь скажет на мою депешу? Могут ведь и осклабиться на неё. Но я не могу иначе действовать: судя по фактам, общая ситуация развивается очень быстро на моих глазах. — Эта тирада прозвучала с такой горячностью, что Скалону невольно передалось волнение великого князя.
Момент, что и говорить, был чрезвычайно напряжённый, но Николай Николаевич также неожиданно успокоился, как и вспыхнул, и тихим, мечтательным голосом произнёс: «Вообрази себе, Митька, у меня в детстве была мечта и желание когда-нибудь услышать «Тебе Бога хвалим в Софийском соборе». И вдруг это осуществится?! О себе я не думал никогда, поверь!»
От Адрианополя до Сан-Стефано, где будет поставлена финальная точка в этой войне, оставалось около 240 вёрст.
УНТЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ:«ВО ЯК, БРАТУШКО!»
Сам я из Батака, — знаешь Батак?
Далеко отсюда, где-то за горами...
Без отца, без мамки, сирота-бедняк,
Я бреду, озябший, зимними полями[10].
Между старых домов он видел синее небо с примесью отражения моря, которое становилось всё ближе и ближе к нему. Вот уже гнущиеся ветки прибрежного кустарника, шумные волны, встрёпанные ветром гривы коней, горделивый полёт чайки. Ветер влажный и солёный наполнял грудь сладкой тревогой. Когда это ощущение стало абсолютно реальным, Иванчо понял, что засыпает, и внутренне содрогнулся: хуже самого страшного сна оцепенение. За ним следует смерть. Обычно так и замерзают во сне в горах зимой. Он не хотел замерзать. Ему нужно выжить во что бы то ни стало. Выжить, чтобы мстить туркам и чорбаджиям за поруганную честь своей семьи, за свои обиды, за своё горе, за го, что он вынужден скрываться в горах как загнанный зверь. Особенно важно это сейчас, когда под Рождество затеплилась надежда — русские идут. Говорили, что они уже рядом, за перевалом, за Шипкой. Глядишь, к Рождеству будут здесь. Надо было встать и двигаться, чтобы не уснуть. Иванчо наполнил пригоршни снегом и умыл лицо, затем собрав последние силы, приподнялся, опершись на ель, и побрёл по острозубым сугробам в сторону долины.
Вся жизнь Иванчо, если задуматься, как бы состояла из двух частей — до и после. До того как он ушёл в горы, в юнаки, у него был дом, была семья, была своя жизнь. Всё это исчезло в одночасье. В Кукуше, селе, где когда-то жил Иванчо, было только 20 турецких домов среди 500 болгарских, но вся земля принадлежала туркам. Турки называли всех «неверных» болгар «райей», то есть стадом. Никаких прав у болгарина не было: его дом, его семья, его земля, его имущество — всё принадлежало туркам. Случился как-то неурожай. Хлеба нет, подати и аренду платить нечем. Тогда старый турок-хозяин за долги и недоимки забрал к себе в залог ясноглазую Росицу, жену Иванчо, и его малолетнего сына. Вот и решил Иванчо податься в лес, к юнакам, удалым парням, которые ходили по горам и вершинам Старой Планины, где гроза высекала чёрту искры для трубки. Турки боялись даже показываться на горных дорогах. Из-за каждого куста их стерегли юнацкие пули. Вечерами, когда полная луна, будто окно в неведомое, зажигалась над горами и вниз осыпался звёздами небесный свод, они собирались у костра. Языки пламени, трепеща, прорезывали искрами густую темь. Юнаки садились в круг, молчаливые и сосредоточенные, а над их головами ветер шумел в кронах буков. В эти минуты Иванчо казалось: то, что было с Росицей и сыном, ушло куда-то далеко в прошлое, а есть вот это, пусть обыкновенное, зато верное мужское счастье. И рядом его друзья-войники, братья по оружию. Гордые и одинокие, как волки...
Только к обеду в тот зимний день, когда он чуть не замёрз на вершине, Иванчо добрел до присыпанной снегом, вросшей в землю харчевни. В прозрачных облаках вкусного дыма сидели крестьяне, спорили о политике, запивая виноградной ракией «шкемерджу» — острую густую похлёбку из бобов и требухи. Хозяин, давнишний знакомый, — сухонький болгарский еврей — налил ему рюмочку мастики. Иванчо сел у печи, спиной почувствовал спасительное тепло. Он почти сразу стал задрёмывать, время от времени поднимая тяжелеющую голову. Так бы и заснул, но тут дверь в харчевню растворилась и в неё просунулась чья-то голова: «Русские!» Все разом высыпали на улицу и увидели несколько русских верховых, а за ними колонну солдат. Был среди них главный офицер, которому стали целовать руки и чуть не стащили с лошади. Женщины, повыбегавшие на шум из окрестных домов, плакали. Иванчо, окончательно осмелев, подошёл к офицеру и сказал, что знает дорогу и знает, где турки:
— Братушка, тука турка има!
— Ну, братушка, коли так, иди вперёд. Веди нас, — произнёс офицер. — За мной! На плечо! Скорым шагом прямо марш! — скомандовал он, обернувшись к своим, и солдаты двинулись за ним, выстраиваясь в узкую, длинную колонну.
В нужное время и в нужном месте оказался Иванчо. Судьба свела его с гвардейцами Кексгольмского и Литовского полков, которые после трудного перехода через заснеженные Балканы, следовали согласно приказу к реке Марице по направлению к городку Филиппополю. Звуки барабанов, напоминавшие треск ломаемых сучьев, резко и нервно звучали в сухом морозном воздухе. На худой, с подтянутыми боками лошади ехал командир роты. Рядом с ним бежал, задыхаясь, Иванчо. К утру добрались до реки. Холодная мутная вода закрыла колени, наполнила раструбы сапог, подошла к груди, но выше не поднялась. Мокрые, продрогшие и злые выбрались на берег. Иванчо стал выливать воду из сапог, подпрыгивая на одной ноге.
— А ты, братушка, молодцом! — обратился к нему один из русских солдат, рядом отряхивавшийся от воды. — Ты чего губами шлёпаешь? Замёрз поди? — и оскалился в добродушной, беззлобной улыбке.
— Замёрз, — хмуро признался Иванчо. — Ты же сам видишь?
— Ничего, скоро согреемся, — улыбнувшись, продолжал русский. — Вот турок огоньку подбросит — горячо станет, и по-дружески обнял за плечи болгарина.
Так Иванчо и познакомился с Никитой. Ему сразу понравился этот коренастый, ладно скроенный солдат с задорными глазами. Хотя Иванчо довольно плохо понимал по-русски, а Никита, всё выпытывая где турки, смешно произносил по-болгарски «кЫде», они быстро поладили. По душе Иванчо пришлось и то, что русский оказался своего рода юнаком: из казаков, то есть людей охочих и вольных. Но толком разговориться не удалось, прозвучала команда: «Строиться в походную колонну! Вперёд!»
Взвод Никиты, первый по счёту, и попал в правофланговые. Проводник увязался с ними. Сначала шли по раскисшей от талого снега грунтовой шоссейной дороге, затем, пройдя кукурузное поле, они вышли к глубокому оврагу, за которым было село, расположенное у самой подошвы горы. И звалось это село Карагач. В переводе с турецкого — чёрное дерево. Здесь, как предполагал Иванчо, могли скрываться гурки. Несмотря на все предосторожности, неприятель что-то почувствовал: едва они выбрались на пригорок с правой стороны раздался оглушительный орудийный выстрел: «Ба-ба-ббббах!!!»
«Ложись! Граната!» — истошно завопил ротный. Никита Ефремов тут же шлёпнулся в снег, рядом с ним завалился Иванчо. Над их головами что-то хлестнуло. Граната с воем и шипом, пролетев мимо, упала за соседним пригорком, рассыпалась на сотню горячих осколков, к счастью, никого не задев. Только ветром обдало. Затем послышался ещё выстрел — и ещё, и ещё!
В ответ кексгольмцы рассыпали цепь и флангом, по направлению к вражескому огню, двинулись в атаку. Шли они тихо по приказу ротного, сжав зубы, без единого выстрела, спотыкаясь о смёрзшиеся комья земли. Вспыхивающие из-за изгороди огоньки ружейных выстрелов служили им ориентирами. Не доходя и сотни шагов до ближайшего дома, стрелки дружно крикнули «Ура!» и бросились бегом. Боевой клич как эмоциональный трамплин подстегнул Никиту и его товарищей, придал им силы, словно невидимые крылья выросли у них за спиной. Противник в ответ сыпанул ружейным огнём.
Целый шквал пуль: вжик, вжик-в-и-у-у... Свистели они будто слепни бешеные. Оглянулся Никита: справа и слева моментально поредела его цепь. Но болгарин молодцом — цепко следовал рядом — только глаза его яростно блестели. «Мать твою в Бога душу! — выматерился Никита и прибавил шагу. — Живей пошевеливайся, ребята!». Наконец они перевалили за ограду из сучьев — тут у турок было устроено нечто вроде окопа с бруствером, за которым еле видны были смутные очертания вражеских солдат — и пошли работать штыком. Вскоре сопротивление турок было почти сломлено. Лишь в двух крайних домишках они ещё огрызались редким огнём. «Давай, ребята, зажжём хаты!» — предложил Никита. Сказано — сделано. Пучки соломы расцвели огненным петухом на крышах — турки не выдержали и повалили из окон, моля о пощаде — «аман, аман!».
У Никиты при виде трясущихся от страха врагов настало какое-то ожесточение. Вспомнил он своих товарищей, полёгших неподалёку в поле, вспомнил, как во время штурма Плевны он увидел обезображенные трупы несчастных егерей и павловцев с перерезанными горлами, с вырезанными крестами на груди, на лбу, на руках, на плечах. Вспомнил искривлённое в страшной гримасе лицо одного солдатика, поджаренного турками заживо. Его голую спину, всю в громадных волдырях, прикрученную проволокой к столбу, пустые глазницы, смотревшие в голубое небо... Оглянулся — офицеров поблизости не было.
— В штыки эту сволоту! — зло скомандовал унтер, — на черта они нам! Патроны сбережём! Коли их!
Через минуту полтора десятка трупов аскеров корчились в агонии на снегу, а за ними, потрескивая, догорали подожжённые хаты. Никто не успел убежать, никого не осталось в живых. Пока победители переводили дух, как с другой стороны деревни послышался звук сигнального рожка — «ти-ти-ти, ти-ти-ти», наигрывавшего наступление. Звук был однообразным и гнусавым. Таилась в нём такая скрытая угроза, несущая смерть в этих сумерках, такой животный ужас в вечерней тишине, что даже собаки в деревне жалобно завыли. Этот остервенелый собачий вой слился С призывными криками «алла, а