лла!» и заунывным голосом муллы. У Никиты учащённо забилось сердце: «А вдруг там целая армия Сулеймана в двадцать тысяч, а нас-то всего шесть батальонов — а это всего четыре с половиной тысячи человек — по одному батальону осталось в Филиппополе!»[11] Лица его ребят на фоне сине-чёрного неба напоминали бескровный холст, а один из них — молдаванин — что-то забормотал по-своему, какие-то слова прощальные, как будто он уже и не жилец на белом свете.
— Ребята, главное — не робеть! Занимайте канавы и приготовьтесь, — вовремя подскочил к ним ротный командир, капитан Альтан[12], — заряди ружья и подпускай их поближе, шагов эдак на тридцать, а потом и лупанём его хорошенько. Не робейте, одним словом! Бодрей держитесь — прорвёмся!
Залегли они в свежий турецкий ров, верх которого был выложен виноградной лозой. Пошли томительные минуты. Когда впереди показалось колыхание тёмной человеческой массы, Никита открыл откидной затвор своей «крымки»[13] и до упора загнал патрон в патронник, затем тщательно прицелился. Тени надвигались всё ближе. Капитан, взмахнув саблей, истошно заорал:
— Рота-а-а — пли!..
Сплошной треск выстрелов покрыл дикие крики. Первый залп скосил добрую половину первой шеренги наступавших.
— Рота-а-а — пли! — послышалось с правого фланга, и такой же грохот там.
— Заряжай, ребята, скорее! Да поторапливайтесь же вы, сукины дети, итить вашу мать! — неистовствовал Альтан.
В сером пороховом дыму и в горячке боя Никита сначала не обратил внимание, а увидев, прямо-таки обалдел: рядом из окопчика раздавались рассеянные, одиночные выстрелы. Это Иванчо почти не целясь палил по врагу, в возбуждении приговаривая «во як, братушко!», «во як!»
— Да ты патроны-то считай! — огрызнулся Никита на болгарина. — Патроны подходят к концу. Хрен его знает, сколько ещё держаться!
Тот даже бровью не повёл, лихорадочно опустошая патронную сумку. Очередной беспорядочный залп принёс наконец-таки результат — турецкий солдат, поймавший его шальную пулю, подпрыгнув, свалился замертво. Братушка вскочил было на радостях, да Никита навалился на него сверху и надавал тумаков: «Лежи, не двигайся, дурная твоя башка!»
Так отбили они ещё две атаки. Наконец, стало светать. Подмоги не видно, а у турок сил в избытке. Поэтому командиры решили отступать. Отходили полуротно. Одна полурота прикрывает, одна тащит ящики с патронами и снарядами, одна орудие. Увязая в заснеженных зарослях виноградника, еле выбрались на шоссе. И тут Никита увидел на дороге серую ленту колонны, над которой реяло белое полотнище с Георгиевским крестом, окаймлённым золотыми и оранжевыми кантами.
«Наши!» — отлегло на душе у Никиты.
«Братушки! — завопил Иванчо. — Скъпи мои братя!»[14]
Весь грязный и мокрый, но сияющий от радости, он то подпрыгивал, то вновь касался земли, выбрасывая вперёд коленца, то выкликивая что-то вроде «хо» и «опа», то крутился на месте как волчок.
Это танцевал не просто Иванчо — в его лице сейчас танцевала вся Болгария: на глазах пятивековое турецкое иго уходило в прошлое.
Навсегда. Как страшный сон поутру.
Из русских газет того периода:
Восточная война 1878 г.
«За эти несколько дней — опять новые славные победы, ещё раз украсившие русскую военную историю! В последнее время победы за победами, приведшие нас, наконец, в Адрианополь — преддверие Константинополя, одерживались нашими войсками так быстро, что ни публика, ни военные политики не успевали делать им какую-либо оценку... Один шаг нас отделяет от Константинополя... Но увы! Теперь, кажется, придётся нашим войскам, разбившим последнюю вражескую армию (Сулейман-паши), остановиться и на этот раз у порога Стамбула...»
Из Казанлыка.
Подробности боя.
«Дело происходило так: граф Шувалов, с лейб-гренадерами, павловцами и тремя баталионами московцев и гвардейской стрелковой бригадою, двинулся от Адакиоя, перешёл р. Марицу по пояс вброд, при ледоходе, и атаковал с фронта турецкую позицию у Кадыкиоя... сделав от Кадыкиоя и Айранли захождение левым флангом вперёд, к ночи стал фронтом к горам, правым флангом против Дермендере, левым флангом против Маркова. Весь день его правый фланг, служивший осью захождения, вёл демонстративный бой у Дермендере, удержал там значительную часть турецких сил: остальные пробирались, между тем, через Марково, Беластицу, Карагач к Станимаки, но на пути наткнулись на колонну Дандевиля; этой колонне выпала главная часть боя... 1-я бригада 3-й гвардейской пехотной дивизии ударом в штыки отбросила турок в горы, сразу взяв 18 орудий. Турки, выждав приближавшиеся подкрепления, перешли в наступление и, несмотря на наш огонь, бросились врукопашную, отбивать свою артиллерию. Будучи отбиты, отошли в горы, опять выждали подходившие подкрепления, вторично ударили в штыки; но, несмотря на отчаянную храбрость, отброшены в горы л.-гв. Литовского и Кексгольмского гренадерского императора Австрийского полков».
ГРАФ ИГНАТЬЕВ. АДРИАНОПОЛЬ
Игнатьев приехал в Адрианополь рано утром, когда только начинало светать: сквозь утреннюю мглу проклёвывались смутные очертания домов и острые шпили минаретов. Стал накрапывать дождь с довольно холодным ветром. Плохая погода соответствовала плохому настроению. И причин тому было несколько.
Переговоры начались без него. А дальше события развивались столь стремительно, что Николай Павлович попал, что называется, к дележу чужого пирога. Соглашение в Адрианополе остановило движение нашей армии к Царьграду. Демаркационная линия не учитывала реальное расположение русских частей, что опять-таки давало передышку и определённые преимущества сильно потрёпанным в боях турецким войскам. Предварительные мирные условия были подписаны без надёжных гарантий со стороны турок. Плохо было и то, что паника у турок, вызванная быстрым наступлением русских войск, улеглась. Они приходили в себя, пытаясь закрепиться на новых оборонительных рубежах. Как опытный дипломат граф понимал, что поспешный приезд турок в ставку главнокомандующего сигнализировал о желании любой ценой затормозить порыв русских войск. Всё было бы по-другому, если бы наши пушки господствовали над высотами у турецкой столицы. Тогда бы и переговоры шли по сценарию, который много раз прокручивал в своей голове Игнатьев. Но тут уж, как говорится, ничего не попишешь!
«Я вступил здесь в свою обычную роль: пополнять опять другими сотворённое легкомысленно», — печально думал Игнатьев, ибо поправить дело, дурно начатое, царский посланник был не в состоянии. Задача ему предстояла непростая и, как подсказывала интуиция — неблагодарная. Главная квартира и штабы устали, ослабли, и войска обносились донельзя. Люди ждали мира, а не войны. Генералы желали наслаждаться уже добытыми лаврами и наградами. С другой стороны, всё, что видел царский посланник на пути из Казанлыка — все ужасы и опустошения, доказывало необходимость раз и навсегда избавить этот богатый болгарский край от турецкого ига.
— Какой повод вашего приезда и что вы будете делать в Адрианополе? — такими «вежливыми» словами встретил Игнатьева главнокомандующий. — Всё уже кончено до вашего прибытия. Понимаете ли вы, Николай Павлович? Абсолютно всё!
— Ваше высочество, в свою очередь я вынужден задать вам встречный вопрос: почему вы остановились, почему поспешили заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения заставляют вести русские войска на высотах Царьграда и Босфора? Я не ожидал такой несвоевременной остановки от вас, ваше высочество, наслышавшись прежде о вашем желании дойти до Константинополя. Тем более и государь этого желал и ожидал, и вам в этом смысле, насколько мне известно, телеграфировал дважды — 11 и 12 января!
При этих словах Николай Николаевич вспыхнул и стал нервно подкручивать свои чуть седеющие усы. «В Петербурге правая рука не знает, что творит левая. Я не получал от государя телеграмм, на которые вы ссылаетесь, о том, что мне дозволено безостановочно идти до высот Константинополя. Горчаков торопил с перемирием, о том же мне сигнализировал и Шувалов из Лондона, дескать, не время раздражать англичан — чревато войной с ними. К ней мы не готовы. Да поймите же вы — мои войска вымотались, оборвались, артиллерия и парки отстали при быстром движении из Филиппополя. Признаюсь, о вашем приезде, друг мой, я также узнал в последний момент», — говоря эти слова, Николай Николаевич старался не смотреть на Игнатьева, своего старого товарища. Ему, по натуре прямодушному и светскому человеку, было совестно лгать вот так, прямо в лицо приятелю, и чувствовать себя нашкодившим кадетом.
Игнатьев, слушая эти неловкие объяснения, незаметно разглядывал пейзаж за окном. Горизонт, как иголками, был утыкан шпилями минаретов. Бывший фракийский город с 1362 года и до завоевания турецким султаном Мехмедом II Константинополя был резиденцией султанов, первой столицей Османской империи. Русские войска в турецкой «Москве», сердце европейской Турции. Всего несколько переходов до Константинополя. Осталось сделать последний рывок. Придётся снова уговаривать главнокомандующего, убеждать, обманывать. Ох, как же нелегко! А может, и не пытаться? Нет, всё же попробую надавить на него:
— Невероятно, ваше высочество, просто невероятно, чтобы царская телеграмма не дошла за семь дней по полевому телеграфу. — Голос Игнатьева был нарочито спокойным. — Если дело обстоит так, то надо просто удивляться беспечности Главной квартиры! Необходимо тотчас же принять меры для установления надёжного сообщения с Санкт-Петербургом, в особенности при нынешних обстоятельствах. Военные действия ещё могут возобновиться, если турки, поддерживаемые интригами англичан и австрийцев, начнут упираться.
— Избави Бог! — нервно воскликнул великий князь, — смотри, Игнатьев, ты нам навяжешь ещё войну с Англией. Пора кончать военные действия и идти домой!