— Хорошо. Допустим, ваше высочество, вы и не получили разрешение государя идти вперёд. Вы видите, в каком состоянии турецкая армия. Вы знаете, что Англия, не ровен час, вмешается, полезет со своим флотом в Дарданеллы. Не лучше бы заранее предупредить болезнь, чем потом безуспешно её лечить? Иначе благоприятная минута будет упущена раз и навсегда, — веско заметил Игнатьев.
— Для чего вы мне это рассказываете?! — взорвался Николай Николаевич. — Не нужны мне такие вопросы. Не нужна мне ваша высокая политика. Не дёргайте меня вообще — я нервничаю из-за этого!
С этого момента Главная квартира зачислила Игнатьева в ряды «ястребов», «воинствующих дипломатов», как полушутя назвал его великий князь и начальник его штаба, генерал Непокойчицкий.
Общее ощущение, вынесенное Игнатьевым из разговоров с разными лицами и самим великим князем и его начальником штаба, было безотрадным. Повсеместная апатия воцарилась в головах. Все, словно сговорившись, повторяли ему одно и то же: «Поскорее заключайте мир и отпускайте нас домой. Бог с ними, с этими болгарами, из-за которых мы полезли в такую даль». В бой рвались только Гурко и молодой Скобелев.
Не отпускала Игнатьева и проблема пропавших или недошедших царских телеграмм. На крыльце конака — так у турок назывался дворец высокопоставленной особы — дипломат столкнулся со своим старым знакомым генералом Чингисом, главным телеграфистом русской армии. Чингис петлял, говорил о несущественном, «забывал» некоторые детали, но, припёртый к стене фактами, всё же сознался, что шифрованная телеграмма государя была им подана князю 19 января, ещё утром, в день подписания перемирия с турками.
— А связь телеграфная куда пропала? Разве вы не пробовали связаться обходными путями через штабы других армий?
Связь между армиями была прервана, — отвечал Чингис, — вследствие порчи телеграфной сети.
— Почему же не восстановили? В чём проблема? — продолжал настаивать Николай Павлович.
— Потому что не было на то приказа, — признался доверчиво и смущённо офицер. — Приказа его высочества.
Игнатьев вернулся к великому князю, и с порога заявил, что доискался, где же была телеграмма государя о продолжении наступления до высот Царьграда: «Она была вами действительно получена, хотя и с большим запозданием, за несколько часов до подписания перемирия».
Николай Николаевич глубоко вздохнул:
— Признаться?.. Ну что ж. Раз другого выхода нет... Расскажу, признаюсь. То-то и беда, друг мой, красное солнышко (так он ещё с детства называл Игнатьева), что телеграмма пришла слишком поздно. Нелидов уже условился с турецкими уполномоченными, а я дал слово и не мог уже изменить, ты же меня знаешь? Да у меня было желание действительно дойти до Константинополя, но я уже поручился перед пашами и не желал новых компликаций. Притом надо было дать отдохнуть войскам, а артиллерии и паркам подтянуться и догнать свои части. Следовательно, пришлось утвердить перемирие. Скажи теперь и мне, чего ты от нас добиваешься, в конце концов?!
Тут уже не выдержал Игнатьев. С его губ в необдуманном порыве сорвалась фраза, раз и навсегда испортившая личные отношения между ними:
— Я просто хотел удостовериться, что разрешение государя идти вперёд до Константинополя до вас дошло. Но позвольте доложить вам, что, если бы вы были простым главнокомандующим, а не членом императорской фамилии, вы бы как минимум получили выговор. Не только при получении такого разрешения царя, но даже если бы его совсем не было, обязанность военачальника в этой ситуации одна — идти вперёд, гоня разбитых турок до берегов Босфора, пока они ещё не опомнились от разгрома и не вмешались англичане. Нельзя им дать опередить нас. Мир, заключённый при нынешних условиях, крайне хрупок и шаток. И я бы предпочёл вести переговоры из Буюк-дере, откуда открывается чудесный вид на дворцы и минареты Константинополя.
Бывают слова, сказанные сгоряча, без желания обидеть. Но из-за них Игнатьев серьёзно испортил отношения с великим князем. Некогда дружелюбный и открытый Николай Николаевич стал к нему предельно холоден. «Ещё одним врагом больше», — с лёгкой грустью констатировал Игнатьев. Он чувствовал, что вокруг выстраивается незримая и враждебная стена отчуждения: и здесь, в Адрианополе, и там, на родине, — в холодном и сановном Петербурге.
На самом деле Игнатьев даже не подозревал двусмысленности своего положения. Канцлер давно заключил тайное соглашение с Австрией о будущем разделе наследства Османской империи. Келейную сделку с Австрией решено было держать в строжайшем секрете не только от широкой публики (не дай бог, кто-то что-то пронюхает — такой шум поднимут!), но и от российского посла в Константинополе, чтобы не повергать его в состояние психологической раздвоенности. Пока Игнатьев вместе со всем русским общественным мнением продолжал верить, что Австрия — «коварный враг», австрийцы являлись вполне формальными союзниками для царя и Горчакова. Ещё более сложными условиями были обставлены отношения с английским кабинетом. Британцам зачем-то пообещали, что русские войска никогда не вступят в турецкую столицу. Эта декларация была ахиллесовою пятою для России в предпринятой ею войне на Балканах. До поры до времени об этом даже не знал главнокомандующий, царский брат.
Игнатьев инстинктивно чувствовал, что за его спиной плетутся интриги, что-то происходит, что-то выпадает из-под его контроля. Особенно тоскливо было вечерами, когда накатывала волна какой-то давящей безысходности: «Зачем всё это мне? Во имя чего?» Граф заново анализировал свои беседы с царём, канцлером, наследником, военным министром. «Надо смотреть правде в глаза, и я смотрю. Крёстный — царь — вроде бы любит меня и ценит, но поддержать в случае надобности у него характера не хватит. Отступать поздно — уже ввязался в эту драку. Другой бы на моём месте бросил всё и удрал, чтобы не подвергаться личному поражению. Но я-то не могу: наш брат-русак должен служить отечеству верно, не как наёмный немец! Что ж, буду тянуть лямку, пока сил хватит, не Гоняясь за наградами-дешёвками, а за удовлетворением совести. А там — будь что будет».
Мысль эта очень понравилась ему. На душе стало покойно и хорошо, как давно уже не было. Всё ясно: не поддаваться никаким вспышкам эмоций, действовать, невзирая на обстоятельства, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Поступать наперекор — это очень по-русски! Теперь, подчиняя свою голову строгой логике, Игнатьев стал последовательно выстраивать комбинаторику переговоров с турками. Начинать с наиболее приемлемых для них условий, переходя затем к более тяжёлым, требуя визирования по каждому согласованному пункту. Только так возможно связать турок договорными обязательствами. Связать крепко, надёжно. Только так...
Из письма графа П.Н. Игнатьева жене от 31-го января 1878 года:
«Для доставления моих вещей, оставшихся в овраге близ дер. Шипка, был командирован великим князем л.-гв. Казачьего полка штабс-ротмистр Лесковский. Избитым оказался погребец, многое помято и поломано, несколько золотых потеряли футляр и затерялись, бриллиантовая звезда Александра Невского исчезла, седло и сбруя с запасными подковами и ремнями сгинули в овраге и, вероятно, пригодились казакам, разыскивавшим мои вещи в балканских трущобах. Фургон погиб в овраге, коляска дошла до Адрианополя каким-то чудом, одни рессоры пострадали и крылья ободраны... Бедному Евангели, оставленному при вещах у Шипки, пришлось выдержать и голод, и холод. Он не ел четыре дня кряду. С особенным удовольствием я разложил свои вещи. До сих пор у меня ничего, кроме тёплого платья, бывшего при мне, не было... даже почтовой бумаги... Я получил кучу приветствий из Константинополя... Конечно, несравненно лучше было не заключать перемирия, пока высоты над Константинополем и Босфором не заняты нами, и не подписывать с турками тех предварительных условий, которые были мною составлены ещё до перехода нашего чрез Балканы. Но мы теперь предупредили турок, что в случае прихода английской эскадры в Босфор принуждены будем занять высоты над самым Константинополем — соmmе contrepoid set garantie materiael...[15]
Бог сохранил меня чудом в балканской пропасти, куда я слетел с коляской при конце подъёма на гору Св. Николая».
«КАРАЮЩИЙ МЕЧ» СВЯЩЕННОГО АЛЬЯНСА
Скалой проснулся в холодном поту.
Рывком сдёрнул с себя простыню, сел на край кровати, постепенно приходя в себя. Натянув штиблеты на босые ноги, шатаясь, адъютант великого князя пошёл по направлению к выходу из своей комнатки, протянув руку вперёд, чтобы не наткнуться на стены в кромешной темноте. За дверью, прикорнув на стуле, безмятежным сном спал денщик, пуская слюни изо рта. «Мне надобно умыть руки и лицо» — это была единственная мысль, засевшая, как гвоздь, в тот момент в его голове. Дойдя до самодельного жестяного рукомойника, Скалой подставил голову под обжигающе холодную струйку воды, а затем стал бить себя ладонями по щекам, словно пытаясь отогнать от себя пугающее и жуткое сновидение, ещё несколько минут назад казавшееся ему явью.
И вот что снилось ему. Ему снилось, что он сидел в турецкой чайхане и курил кальян. Рядом на пёстрых пуфиках возлежал Николай Николаевич, его начальник, с какой-то глиняной трубкой в руках и меланхолично потягивал её. Перед ними кругами ходил переводчик турок, месье Ляморт, взмахивая чёрными фалдами сюртука, точно крыльями. Мрачная фигура этого человека напоминала Скалону старую ворону на снегу Царскосельского парка, а слова звучали, как сухой треск камней на морозе. Говорил Ляморт тихо, невнятно и невразумительно. Скалой мучительно пытался разобрать хотя бы отдельные слова, нагибался поближе, переспрашивал, но слышал только невнятное бормотание. Вдруг его левое ухо стало увеличиваться на глазах, оттопырилось в сторону источника звука и через ушную раковину потоком полились слова, гудя и отдаваясь в голове как звон колокола. «Бум! Бам! Бом!» — многоголосо звучал медный звон, словно празднуя тризну. Дмитрий Антонович в ужасе попытался закрыть уши ладонями обеих рук, чтобы ослабить чудовищное внешнее воздействие, но