Штибер в недоумении воззрился на кардинала.
И тогда монах резко откинул с лица капюшон. Его взгляд тяжёлый, прямой, пронзающий, взгляд бесцветных и бездонных глаз, казалось, проникал в самую душу. Даже такому прожжённому, видавшему виды цинику, как Штиберу, стало не по себе от этих глаз — как будто повеяло леденящим холодом преисподней...
— Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но суть их обнажённые мечи! — улыбнулся Де Лука.
Турецкий уполномоченный Садуллах-бей приехал в Казанлык для переговоров с русскими поздно вечером 31 января 1878 года. Добирался окольным путём через Берлин, Вену и Триест. Игнатьев не хотел вести себя строго по этикету, так как турок был его старым приятелем, и навестил его на следующее утро, не ожидая визита. Он был крайне удивлён, увидев, что Садуллах-бея сопровождает какой-то пожилой господин с явно европейской внешностью.
Так на политическом закулисье Балкан появился Ляморт.
ВЗГЛЯД ИЗ ПРОШЛОГО.ГЛАВА СОВСЕМ НЕПРАВДОПОДОБНАЯ
— Сударь, мы с вами знакомы?
Дмитрий Скалой удивлённо вскинул брови и посмотрел на собеседника.
— Вряд ли, месье. Хотя, впрочем, мы с вами могли пересечься во время моего путешествия с великим князем на Святую землю. Вы были в Иерусалиме или в Яффе три года назад?
— Нет. Хотя ваши глаза, точнее, их выражение, извините, до боли знакомо, — многозначительно заметил Ляморт. — Я плохо помню лица, но взгляд запоминаю почти безошибочно.
«Какой же странный этот тип, переводчик Садуллах-бея, — подумал Скалой. — Лицо совершенно без возраста, учтиво льстит, пытаясь подладиться к собеседнику. Надо держать с ним ухо востро!»
У самого Ляморта были бесцветные голубые глаза с мутными красными прожилками, в глубине которых были глубоко запрятаны «кошачьи» зрачки.
Дмитрий Антонович, не скрывая любопытства, разглядывал своего визави. Переводчик перестал изучать свои ногти и внимательно посмотрел на адъютанта великого князя. Скалой просто физически ощущал на себе его пристальный взгляд. Ощущение было не из приятных. Ляморт, в свою очередь, был готов поклясться, будто однажды уже видел собеседника. Но где и когда?! И тут его осенило: «Боже милостивый, да это же он! Человек из сна!»
Первый раз этот кошмарный сон привиделся ему в ночь поминовения усопших. Ляморт тогда был в Италии. В этом полусне-полуяви Ляморта, который почему-то был в старинных рыцарских латах, убивали. То же повторилось в следующие годы. И вот сейчас черты лица этого русского, его глаза — вдруг всплыли из глубин подсознания самого Ляморта.
«Вещие сны — очень часто это память предков, — говорил ему старец в пустыни. — Верующие сказали бы — глас Божий! Это — тайна. Это пока не для тебя. А слово тайны не произносится просто так. Да и лучше пройди стороной, если тебя это не касается... Сон и есть туман, облака и след ночи, облака и след в памяти нашей, оставляемый предками и самой ночью. Веря снам, легко подпасть козням врагам, но бывают сны и благодатные». Ляморт хорошо помнил заметно тронутые возрастным пигментом руки на груди старца, своё путешествие вдоль выжженного солнцем каньона Иудейской пустыни до монастыря Георгия Хозевита. Его каждый раз тянуло туда. Может быть, потому что его душа уже была здесь когда-то?
Угрюмые коричневые скалы, жёлтый песок, безоблачное синее небо и палящий зной были его спутниками на протяжении всего маршрута. Лишь изредка на склонах гор мелькали пасущиеся стада овец кочевников-бедуинов. Тысячи лет тому назад в этих местах почитали Эля и Ашеру, Ваала и Ашторет, библейских патриархов и пророков, мусульманских и христианских святых. Безжизненные земли были выбраны тысячи лет назад, по наитию или откровению древних мудрецов, потому что именно в них человеку легче всего искать благодати. Ляморт обычно делал остановку в Иерихоне — единственном оазисе в Иорданской долине, подкрепляясь водой и финиками. Затем следовал последний рывок, и после двух-трёх часов напряжённой ходьбы перед ним открывался висящий над пропастью в теснине Кельта удивительный монастырь Мар-Джарис — преподобного Георгия Хозевита. В этом горном ущелье, на стыке христианских цивилизаций, палестинское монашество синтезировало египетский, сирийский и каппадокийский монашеский опыт и сформировало на его основе свою собственную оригинальную религиозную систему. Здесь, в одной из пещер, вырубленной прямо в скале, жил монах-затворник, ставший духовным отцом Ляморта. Отшельник растолковал ему видение, объяснив, что видимые образы — это ключ к событиям, некогда происходившим в далёком прошлом. Знание потаённого смысла сна не освободило его от ночных кошмаров: Ляморт вновь просыпался в приступе мистического страха...
14 августа 1099 года на рассвете герольды возвестили о начале сражения. Арнульф де Роол, патриарх Иерусалима, обошёл ряды воинов, показывая им древо Животворящего Креста. Затем крестоносцы выступили навстречу неприятелю к Ашкилонской долине, окаймлённой с востока холмами, с запада — плоскогорьем, возвышающимся над морем, а с юго-запада громадными песчаными заносами. На западном плоскогорье возвышался древний город Ашкилон. Армия сарацин стояла лагерем на скате песчаных холмов. С ночи дул хамсин — сухой и горячий ветер. Волны раскалённого воздуха обрушились на осаждённых и их противников. Мириады острых, как иглы, песчинок шуршащим дождём струились по кольчугам, шлемам и щитам крестоносцев. Навстречу им летели тучи стрел. Мусульманские полководцы пытались сомкнуть ряды своих воинов, но Готфрид Бульонский, предводитель рыцарей, предпринял новую быструю атаку. Вырвав своё белоснежное шитое золотом знамя из рук человека, нёсшего его, с криком «За мною, нормандцы!» — сам бросился в толпу сарацин. В следующее мгновение всё смешалось в водовороте человеческих и конских тел. Не выдержав напора, египтяне и сарацины в панике бросились к городским укреплениям.
Жоффруа, цепкий как кошка, первым вскарабкался через пролом на стену Ашкилона, яростно работая двуручным мечом. Ляморт (во сне его звали Пьером) шёл за ним по пятам. Отбросив в сторону бесполезный щит, расколотый надвое мощным ударом сарацинского копья, несмотря на летевшие сверху камни и стрелы, упрямо лез наверх. Ещё один рывок — и он на крепостном валу. Пот и кровь заливали лицо.
— Пьер, справа! — успел крикнуть ему Жоффруа, с трудом выдерживавший натиск трёх арабских воинов. Пьер едва успел увернуться от смертельного удара пики. В ответ последовал его коронный выпад, подрубивший темнокожего египетского копейщика, как будто это был не человек, а стебель травы.
— Жоффруа, я твой должник! — крикнул храмовник и ринулся на помощь к другу.
Через час всё было кончено. Граф Готфрид Бульонский, чьё закалённое палестинским солнцем лицо напоминало терракотовую маску, обходил своих прокопчённых и забрызганных кровью воинов. Полководец остановился перед Жоффруа. — Как звать тебя?
— Я Жоффруа из Лангедока.
— За доблесть, проявленную в этом бою, так как именно вы, сударь, первым из братьев взобрались на крепостную стену, властью, данной мне Богом и императором, жалую вас и ваше потомство благородным рыцарским званием. Отныне и навеки вы, в честь вашего доблестного подвига, именуетесь рыцарем д’Аскалоном!
Жоффруа, не веря своему счастью, рухнул на землю, а на плечо ему лёг тяжёлый меч полководца.
Вечером у костра крестоносцы шумно праздновали победу, безудержно хвастались самими собой, своей сообразительностью, ловкостью, восхищались распорядительностью своих предводителей. Пьер пил не меньше других, но весь вечер оставался мрачен, молчалив и вял.
— Не грусти, — похлопал его но плечу Жоффруа, — обойдётся. Сегодня определённо весь мир сражался на нашей стороне, и, если бы многие из наших не задержались бы при разграблении лагеря, немногие из великого количества врагов смогли бы сбежать с поля битвы. Твоя добыча и награда ещё впереди!
Жоффруа и Пьер были близкими друзьями и немного соперниками. Но если Жоффруа — полуграмотный южанин из солнечного Лангедока, отличался жизнерадостным нравом, любил грубые шутки, вкус к которым унаследовал от предков-крестьян, то Пьер, незаконный сын аббата из Нормандии, был холодным и расчётливым авантюристом. И цели у них были разными. Оставив семью и опостылевший ему огород, Жоффруа с усердием неофита овладевал воинской наукой, мечтая о карьере наёмника. Такая слава отнюдь не прельщала Пьера. Ещё в детстве он был заворожён рассказом о чудодейственной силе Грааля — чаше божественной мудрости, из которой Иисус Христос вкушал на Тайной вечере и в которой хранится его кровь. Тому, кто узрел её, чаша Грааля давала бессмертие и вечную юность, а главное — чаша могла исполнять любое желание своего владельца. На выжженной от солнца библейской земле её тщетно искали многие. Искал её и Пьер. Предметом его вожделений была власть. Безграничная власть собственного ущемлённого самолюбия «бастарда» над людскими душами...
После празднования победы войско возвратилось в Иерусалим. Как-то вечером Пьер и Жоффруа через Яффские ворота спускались вниз по улицам, грязным, узким и тёмным, где стоял тяжёлый запах нечистот, крови и человеческих испражнений. За воротами Святого Гроба друзья повернули к югу — к церкви Святой Марии. Пьер набожно перекрестился, завидя её: — Помилуй, Господи, меня, недостойного и грешника великого, — и пояснил новоиспечённому рыцарю. — Это особый храм. Ассиряне говорят, что сама блаженная Матерь Божья стояла при распятии Сына своего, Господа нашего на том самом месте, где алтарь помянутой церкви. — Ага, ясно, — понятливо кивнул головой Жоффруа. Внезапно до них донеслись истошные женские крики. Крестоносцы прислушались, пытаясь определить, откуда доносятся звуки и, выхватив оружие, побежали на них. Что-то происходило в маленькой прилегающей церкви, где, как знал Пьер, всегда жили монахини. Глазам их предстала следующая картина. В центре храма был клубок барахтающихся тел. При их появлении клубок распутался, на полу осталась только женщина с бесстыдно задранным подолом. Рядом лежал труп священника с крестом в руках.