о стёрлись аналогичные слова в свой адрес, сказанные ровно пятьдесят лет назад ненавистным «Карлой»: «Александр Горчаков! Посмотрите, он уже теперь метит на моё место!» Вот почему Горчаков продвигал на ведущие позиции двух престарелых ветеранов министерства — Жомини и Гирса. Канцлер, будучи умным и проницательным человеком, был просто уверен в их природной трусости: эти проверенные кадры его не подсидят, не сделают опрометчивого шага, дорожа чиновничьим местом.
Сегодня принято говорить, что Горчаков создатель «русской школы» дипломатии. Позвольте усомниться. Берём «Адрес-Календарь» за 1878 год, в котором приведена роспись «начальствующих и прочих должностных лиц в Российской Империи». Что ж, смотрим отделение пятое, где содержатся сведения о чиновниках Министерства иностранных дел России. Замом Горчакова в ту пору или, как говорили, «товарищем министра» был Николай Карлович Гирс, обязанный своей успешной карьерой не столько своим деловым качествам, хотя Гирс, к слову сказать, не был глупым человеком, сколько женитьбе на племяннице канцлера. Совет министерства, коллективный исполнительный орган, в 1878 году был представлен из следующих фамилий: Фредерикса, Жомини, Бека, Миллера, Фон-Дер-Остен-Сакена и случайно затесавшихся среди них двух русских — Николая Жеребцова и престарелого миллионера-фабриканта Ивана Мальцова. Идём дальше. В ближайших советниках канцлер держал Жомини, Капниста и Гене. Чиновники особых поручений при канцлере — Фредерикс, Привитц, Мартенс и тот же Жеребцов. Канцелярией заведовал Миллер, секретарём был кабинетный человек, никогда за границею но ведомству не служивший, по образованию камер-паж, по склонности гомосексуалист, балтийский помещик граф Владимир Ламздорф, позже возглавивший министерство. Архив возглавлял Фойгт, экспедицией управлял Блессиг, делопроизводством ведал Бюш. Центральные учреждения Министерства иностранных дел состояли в ту пору из канцелярии, Первого департамента (Азиатского), Второго департамента (Внутренних сношений), Департамента личного состава и хозяйственных дел, Петербургского главного архива (сочетавшегося с Государственным архивом) и Московского архива. Азиатским департаментом ведал Гирс, за внутренние сношения отвечал Фон-Дер-Остен-Сакен, за кадры — Гамбургер, архивами в Петербурге и Москве заведовали Бек и Бюлер. Та же картина царила и в зарубежных представительствах российского внешнеполитического ведомства: посол в Японии — Струве, в Швейцарии — Коцебу, в Норвегии — Теттерман, в Швеции — Моллериус, в Кёнигсберге — Фридрих Вильгельм Вышемирский, в Германии — Убри, в Румынии — Стюарт, в Риме — Икскуль, в Гаване — Мейер, в Копенгагене — Моренгейм и т.д и т.п. Изредка русские фамилии Сабуровых, Столыпиных, Лобановых-Ростовских, Орловых, Окуневых и Глинок «прореживали» эту густую немецко-остзейскую «щетину». Если волею случая им приходилось играть первую скрипку, то всё равно в плотном окружении остзейского оркестра. На более низком уровне, в консульствах, засилье немцев было ещё более ощутимым. Даже на Сандвичевых островах в Гонолулу русские интересы отстаивал некий Иоганн-Вильгельм Пфлюгер. Вот вам и «русская» школа дипломатии Горчакова!
«Будь ты прирождённый Талейран, но если у тебя или у твоих родителей нет нескольких тысяч рублей в год тебе на твоё содержание, то отходи в сторону. Отечество обойдётся без Талейрана», — возмущался один из немногих русских дипломатов Владимир Лопухин. Корень проблемы, по его мнению, крылся в поголовном оскудении и обнищании русского поместного дворянства. В этих условиях зажиточные прибалтийские бароны, имевшие связи при дворе, прочно забронировали за собой все ключевые позиции в министерстве. Как тараканы лезли изо всех щелей, корпоративно держались крепко друг за друга, педантично выживая русский дух из стен здания на Певческом мосту. Никогда, даже при ненавистном всей мыслящей России «Карле» Нессельроде, немецкий голос в стенах Министерства иностранных дел не звучал столь громко и напористо, как при русском канцлере Горчакове. Возникает резонный вопрос: почему? Только ли всё заключалось в пресловутом денежном цензе и сословной принадлежности? Может, потому, что сам «счастливец с первых дней» ощущал свою кровную связь с немцами, свои немецкие корни? Ведь его матерью была вдова саксонского посланника в Петербурге баронесса Елена Доротея Ферзен (по первому мужу Остен-Сакен). Посему, не желая обижать поклонников таланта этого выдающегося, при всех его плюсах и минусах, внешнеполитического деятеля, рискнём высказать мысль об отсутствии особой «горчаковской» школы дипломатии. Её, как вымышленной античной химеры, попросту не было природе.
Даже по-русски в русском Министерстве иностранных дел практически не говорили! Это породило известную шутку публициста Каткова об «иностранном министерстве русских дел». И сам министр прилюдно щеголял петербургско-французским сленгом. А вот родоначальником школы дипломатии ради дипломатии действительно можно считать Александра Михайловича. Искусно и изящно составленный циркуляр, меморандум или нота представлялись ему целью самой по себе. Горчакова, как логика и блестящего стилиста, прежде всего волновал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?» На такой же стиль управления ориентировались и его подчинённые.
Было как бы две эпохи Горчакова: белая и чёрная. Первая, когда Александр Михайлович прославился своим независимым и гордым поведением, когда морально помог России, униженной союзниками после поражения в Крымской войне, подняться с колен своей знаменитой фразой из депеши, разосланной Горчаковым по всем посольствам: «Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается». К концу десятилетия его министерского правления результаты были налицо: вражеская коалиция лежала в обломках, похороненная, в том числе и его незаурядными усилиями, престиж России поднят высоко, монархи чуть ли не в очередь выстраивались на встречу с Александром II. Горчаков первым стал в публичных мероприятиях и в своих депешах употреблять слова «Государь» и «Россия», отчасти в пику своему бывшему предшественнику, говорившему, что «мы знаем только царя, нам нету дела до России». Благодаря содействию Горчакова Александр объявил полную амнистию бывшим декабристам, политическим ссыльным, многих из которых канцлер знал лично. Поменялась и бездушная атмосфера в самом Министерстве иностранных дел — сократилось количество канцелярий, были введены строгие экзамены, чтобы привлечь на государеву службу талантливых русских людей. А затем что-то сломалось в этом человеке, словно слетела внутренняя резьба.
Наступила вторая эпоха. Эпоха во многом печальная для этого человека. Горчаков стал смешон и, самое страшное, не замечал этого или, по давней привычке скрывать свои истинные эмоции, делал вид, что не замечает ироничные взгляды окружающих. Всё, что относилось до событий первой половины его жизни, канцлер помнил ясно и отчётливо, а вот в текущих делах был довольно рассеян, забывался, заговаривался и даже засыпал во время совещаний. Министр стал забывать название мест, которые посещал: Унгены, Яссы, Плоешти? Старческая склеротическая забывчивость стала приобретать уродливые и комичные формы. Поскольку министр жил там, где и работал, он взял себе в привычку по утрам обходить канцелярию в домашнем байковом халате и с забавной шапочкой на голове. Такие сцены пугали и одновременно веселили молодых сотрудников. Однажды, присутствуя на богослужении в церкви, Горчаков, уже преклонив колена, вспомнил про какое-то неотложное дело и решил сделать распоряжение, поманив к себе рукою одного из своих ближайших подчинённых. Увидав призыв начальника, находчивый чиновник, не вставая с колен, пополз к министру. Оба совещались о служебном деле, стоя на коленях... Вместе с памятью Александр Михайлович утратил политическое чутьё и ощущение реальности. Произошло самое страшное, что может произойти с политиком: Горчаков пересидел самого себя. Ему нужно было уходить ещё десять лет назад, когда прочувственно рыдал над поздравительным адресом императора. Не ушёл... Ещё крепче вжился в роль фразёра, испытывавшего колоссальное удовольствие от того, что часами диктовал свои бесчисленные ноты, депеши, записки, телеграммы, очаровывал собеседника интеллектуальной словесной игрой.
— Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило, слышишь меня, Иван? — говорил Александр Михайлович Горчаков. Иван, к которому обращены эти слова, согласно кивал головой, подавая барину чай с лимоном. — Благодаря Богу, дух бодр и не унывает, голова свежа, но физические силы истощаются. Мне нужен настоящий апофеоз. В истории останутся имена Талейрана, Меттерниха, Бисмарка и моё. Ты знаешь, что такое апофеоз? — вопрошал канцлер бесстрастного камердинера.
Хотя сам для себя Горчаков давно всё решил. Его уходу должен предшествовать политический спектакль на крупной международной сцене и игроки соответствующего тяжеловесного калибра. Предложение Бисмарка, «любезного друга Отто» о проведении большого конгресса с участием всех крупных европейских держав как нельзя было кстати. Важно было справедливо распределить места для публики, назначить судейскую коллегию, провести ритуальные действия, справедливо определить победителей среди авторов, актёров, хорегов; наградить их. Античность умела чтить своих героев. В древнегреческом театре апофеозом называлась заключительная сцена, посвящённая прославлению героя или автора пьесы, когда зрители аплодисментами торжественно приветствуют его участников. Успех театральной постановки зависел от всех этих факторов, но решающее значение имела игра актёров. Горчаков предвкушал своё появление на этой сцене, как deus ex machina[18] античного театра. Это будет его финальный аккорд, его лебединая песня. Поэтому загодя Горчаков тщательно собрал и переплёл в несколько десятков томов все, когда-либо написанные им ноты и дипломатическую переписку. Оставалось поставить решающую точку для будущих историков и биографов.