— Вы что, приехали торговаться с нами? — спросил Николай Николаевич. Глаза его жёстко смотрели на турка сверху вниз. Савфет-паше сразу же захотелось съёжиться от этого пристального взгляда. Присесть послу Николай Николаевич преднамеренно забыл предложить. Так они и стояли друг напротив друга. Почти двухметровый внушительный русский и маленький, пузатый турецкий паша с огромным носом, представлявший интересы Оттоманской империи.
Ваше высочество, я уполномочен одним министром иностранных дел, а в Стамбуле, как вы знаете, теперь новое министерство, новые люди. Поэтому я не вправе, не сносясь с новым руководством, соглашаться на те уступки, которые я сделал прежде. Поймите, я хоть и уполномоченный, но чиновник, у которого есть своё начальство...
Великий князь резко прервал его:
Идите и помните — если через двадцать четыре часа не получу ответа, согласного с нашими интересами и соответствующими достоинству России — я на штыках императорской гвардии внесу свои условия в Стамбул. Я с боя возьму столицу Оттоманской Порты!
Савфет-паша вышел окончательно расстроенным и обескураженным. «Чёртов гяур Ляморт!» — в сердцах он проклинал своё легковерие. Лицо паши подёргивалось от тика, особенно левая сторона. Он сослепу полез в комнату адъютантов, воображая, что идёт на крыльцо. А там, наступив кому-то на ногу, вместо извинения, — спросил, как его здоровье.
После беседы с турком в зал вышел и сам главнокомандующий. Потребовав к себе начальника собственного конвоя, Николай Николаевич приказал ему к трём часам пополудни выступить вперёд по дороге к Константинополю, затем такое же приказание получили лейб-казаки. Окончательным пунктом движения была назначена Чаталджа. Во дворец великий князь потребовал Гурко и Нагловского. На военном совещании было решено командование всеми войсками, находящимися между Адрианополем и восточной демаркационной линией, поручить генералу Гурко. Стрелковые бригады форсированным маршем должны были занять форты, находящиеся между демаркационными линиями — русской и турецкой. Обладание этой линией отдавало в руки русских и столицу Турции и её окрестности. Графу Шувалову было дано приказание с гвардией двинуться прямо на Кучук-Чекменджи, за линию укреплений, которые, по слухам, воздвигались турками между своею демаркационной линией и Стамбулом. Храброму Струкову поручили со своими «летучими» казачьими разъездами сделать рейд к самому Константинополю, в тылу турецких войск, чтобы деморализовать их. Таким образом, турки не успели бы опомниться, как оплот Стамбула был бы уже в русских руках.
Все ожидали сигнала, чтобы двинуться к Константинополю. В полдень конвойные казаки получили приказ ехать вперёд. В вагоне авангардного отряда собралась разная публика. Журналист Василий Немирович-Данченко, брат известного театрального деятеля, чью грудь украшал боевой Георгиевский крест отнюдь не за газетные публикации, заносил в свой потрёпанный блокнот путевые впечатления (его военные репортажи печатались не только в русской периодике, но и в крупнейших газетах Европы и Америки, настолько ярки и достоверны были свидетельства очевидца этой войны). Рядом с ним сидел с сумрачным видом командир конвойного эскадрона флигель-адъютант Жуков, его офицеры и бледный как тень переводчик Барановский, некогда бывший турецким чиновником. Сзади в поезде разместились 200 казаков с заряженными ружьями. Последний сигнал, и вагоны оставили за собой демаркационную линию, где на пять вёрст не должно быть ни одной живой души. Одни холмы, и на каждом из них грозно смотрят медные жерла орудий, сверкающих на солнце ярким, режущим глаза, блеском. Вокруг них масса людей, палатки, суетятся фигуры турецких офицеров, слышны их гортайные крики. Немирович-Данченко почувствовал холодок под ложечкой в груди, его спутники стали осматривать револьверы. Только переводчик Барановский заволновался. «Меня повесят, меня обязательно повесят, как изменника, господа», — повторял он, то краснея, то бледнея.
— Как ни умирать, всё равно: под пулей или в петле — философски заметил кто-то из офицеров.
— Да они же меня измучают предварительно! — застонал Барановский.
А поезд между тем въехал уже в окрестности Константинополя. Мимо проскакал отряд черкесов с хищными физиономиями, размахивая ружьями, но выстрелов по-прежнему не было слышно. Они были уже совсем близко, и Немирович-Данченко ясно различал эти смуглые, воинственные физиономии, блестящие чёрные глаза и дикое выражение лиц. Под ложечкой сладко защемило в предчувствии тревоги...
— Ну, решительная минута близко! — заметил кто-то. Барановский забился в самый отдалённый угол вагона, где, по его представлению, было менее опасно в случае боя. Казачий офицер нервно закурил сигару. Направо и налево по дороге, как обратил внимание Немирович-Данченко, повыбегали солдаты в красных фесках. Чем дальше, тем цепи турок гуще и гуще. У последней станции поезд остановился. Казаки стали перекликаться с турецкими аскерами, офицеры стали отдавать честь русским, те отвечали им тем же. Что такое? Эта странность прояснилась через мгновение — оказалось, что отряд гвардии под руководством графа Шувалова прибыл почти одновременно на станцию Кучук-Чекменджи. Турки, не имея приказа, не решились ввязываться в бой.
— Мы на этой станции не можем ничего сделать, — объяснял русским офицерам турецкий паша, — тут только небольшой отряд. Мы собираем наши орудия и снаряды.
— Я думаю, — вмешивается толстый бим-баши, урядник, — что если бы вы теперь дошли и до Мекки, то сопротивления не встретили... Будете в Стамбуле — там весело: там наши кайме, девочки дешёвые, гречанки есть, есть армянки, еврейки. Кофе, чубук, сласти.
— Может нам ещё придётся подраться? — спрашивает Жуков.
— Мы драться не будем. Мы устали, у нас мало войск — почти в унисон ответили оба турецких патриота.
К вечеру на перроне показались серые силуэты солдат — знаменитый Преображенский полк с ходу занял станцию. «Ура!» загремело из поезда и из отряда гвардии. Турки переглядывались, но молчали.
— Фу ты, какая гадость, — кто-то сказал вслух.
Немирович-Данченко обернулся и увидел бледное лицо молодого подпоручика.
— Отчего же гадость?
— Да помилуйте, ни одного выстрела!
Со станции Немировичу-Данченко дали проводника грека. В лунном блеске — почти белою казалась хорошо мощёная дорога к серебристому мареву домов. Э го были отели, разместившиеся в одну линию вдоль берега моря. Тишина, потрясающая тишина после пяти месяцев почти нескончаемых боёв и сражений. Только стрекотание цикад и ровный шум прибоя. Чёрные силуэты кораблей и чёрная полоса пристани, далеко выдвинувшаяся в море, — была видна впереди. Наконец они остановились у одного из высоких домов. Над освещённым входом белела вывеска.
«Гранд-Отель де Сан-Стефано», — прочитал корреспондент. До столицы Османской империи оставались считаные километры. Ни он, ни кто-либо другой не подозревали, что имя этого захолустного городка войдёт в российскую и мировую историю.
11 февраля вслед за передовым отрядом в Сан-Стефано выехал и великий князь со своей свитой. С ними вместе был вынужден поехать и турецкий посланник — Савфет-паша. Старик без конца кряхтел, жалуясь, что все эти передряги, хлопоты и разговоры ужасно утомляют его. В конце концов турок замолк и тупо уставился в окно, в то время как поезд вился вдоль края долины, всё время делая крутые повороты, огибая болотистую почву вокруг реки Марицы. Иногда он делал небольшие остановки, чтобы локомотив мог пополнить запасы воды. На некоторых полянах и откосах, обращённых к солнцу, уже пробивалась зелёная трава, а во впадинах и ложбинах ещё гнездились грязные кучи снега в проталинах. На одной из станций неожиданно возникла заминка: по словам турецкого офицера, полковника, командующего демаркационной линией, Сан-Стефано было ещё не очищено турецкими войсками.
— Я требую, чтобы мои приказания исполнялись! — безапелляционно заявил Николай Николаевич. — Потому что так или иначе, но будет ровно так, как я сказал: я войду в Сан-Стефано, и точка!
Тут же поднялась страшная суета. По телеграфу вновь запросили Стамбул. А к туркам на дежурном паровозе отправили ещё одного офицера, предупредив его о требовании безоговорочного пропуска передового поезда русского главнокомандующего и немедленном отходе турецких войск за демаркационную линию. В ожидании поезда великий князь и его спутники коротали время в домике станционного смотрителя.
Измученный дорогой и переживаниями, Савфет-паша, скрючившись как эмбрион, прикорнул прямо в комнате на маленькой оттоманке, а граф Игнатьев, усевшийся рядом с ним, не стесняясь, прилёг на ту же подушку. На стуле задремал с открытым ртом и адъютант главнокомандующего Афиноген Орлов по прозвищу Фишка. Сонное царство пробудил великий князь, пощекотавший палкой нос своего верного адъютанта. Тот встрепенулся, схватился было за эфес сабли, но, увидев над собой долговязую фигуру Николая Николаевича, громко рассмеялся. Тут же проснулись Игнатьев и Савфет-паша.
— Вот и славно, вот и отлично, — сказал он. — Если бы какой-нибудь редактор газеты видел, как мы с Игнатьевым спим на одной подушке, такая интимная дружба между дипломатическими уполномоченными двух враждебных сторон совсем бы сбила его с толку.
В 4 утра главнокомандующий въехал в Сан-Стефано. На станции его встречал военный министр Реуф-паша, бывший главнокомандующий Мехмет-Али-паша и местное греческое духовенство. Выйдя из вагона, Николай Николаевич сел верхом и, сопровождаемый духовенством, с иконами и хоругвями и хором певчих, поехал к отведённому ему в городе дому, а паши поплелись вслед за ним пешком.
— Ей богу, это смешно, — великий князь обернулся к Скалону, — никто не поверит, каким образом мы заняли Сан-Стефано и вошли в город без боя. Нахрапом.
Подана в С.-Стефано 12 февраля 10 ч. пополуночи.
Получена в Петербурге 13 февраля 0 ч. пополуночи.
Сегодня вступил сюда: преображенцы, гвардейская стрелковая бригада, уланский мой полк и гвардейский сапёрный баталион. Всё в отличном порядке. Всё идёт пока ладно. Удивительные чувства видеть Царьград перед собою. Солдаты в восхищении. Погода чудная, тепло, море великолепное. Сидим на балконе и любуемся.