ма русские были насильственно подняты на первую ступень цивилизации, остальные же ступеньки были вымощены трудолюбивым прусским гением. Высокомерие и неприязнь к русским не помешали молодому человеку составить довольно неплохую карьеру. Благодаря связям в аристократических придворных кругах, Поггенполь возглавил информационное агентство при Министерстве иностранных дел, что вполне соответствовало поставленной перед ним задаче. А задача заключалась в том, чтобы исправно снабжать своих берлинских родственников и их покровителей доступными ему сведениями военного и политического свойства. Его двоюродный дядюшка был близок к «железному канцлеру» Германии Отто фон Бисмарку. В декабрьском письме дядюшка сообщил племяннику, что канцлер в интимном дружеском кругу прямо заявил о своём наплевательском отношении к болгарам, этим «овцекрадам с нижнего Дуная». Однако политические результаты войны, которые Бисмарк увязывал с будущим международным положением Германии и её соседей, его крайне интересовали. Поэтому германский посол в Константинополе получил инструкцию, по возможности, «утопить в чернилах» весь болгарский вопрос. «Железный Отто сложил свою карту Балканского полуострова, по которой следил за ходом войны, — писал Поггенполю берлинский родственник, — и сказал, что до весны она ему не понадобится. Зимой наступление через Балканы невозможно. Эту точку зрения разделяет и старик Мольтке».
К такому же выводу пришло и правительство Австро-Венгрии. Все исследователи Балкан считали Шипкинский и Траянский перевалы непроходимыми для войск в зимнее время и, тем более, для артиллерии. На этих крутых горных склонах бесследно исчезли римские легионы, а турки, покорившие Византию и болгарское царство, предпочитали искать обходные пути. И невозможное возможно. Особенно с этими русскими, которые действовали вне рассудочной логики. Шипка и Траян пали в считанные недели перед натиском небольших отрядов, едва ли превосходивших турок, защищавших эту твердыню природы. Решительный поворот событий, произошедший за две новогодние недели, сильно встревожил и Берлин, и венский двор. «Поистине, положение немцев и австрийцев было бы весьма приятным, если бы мы, а не славянские дикари имели бы свой естественный выход к Адриатическому и Средиземному морям, — меланхолично рассуждал Поггенполь, покуривая кальян, — а пока восточная часть Германии искромсана, как объеденный крысами хлеб!»
Чуть слышно отворилась дверь.
— Это я, эфенди, сёлам алейкум! — сказал горбоносый, входя в комнату.
Поггенполь поднёс к холодным светлым глазам кисть левой руки с плоскими часами в кожаном браслете и медленно перевёл глаза на помака.
— Вы опоздали на целый час. С таким чудовищным отношением ко времени вы так и останетесь средневековыми варварами, живущими в европейской части Турции! — произнеся эту фразу, Поггенполь сделал акцент на слове «европейской». — Толку с того, что мы снабжали вас новейшими орудиями, собранными лучшими немецкими мастерами на заводах Круппа и Бокум феряйн? Вы будете снова и снова проигрывать славянским ордам, пришедшим с Востока, чтобы насиловать ваших женщин и надругаться над вашей верой, пока мы не приучим вас к немецкому порядку и точности!
— Успокойтесь, эфенди! Всё прошло наилучшим образом, — Петко присел на ковёр и, наклонившись прямо к уху европейца, стал ему что-то торопливо рассказывать. За дверью, в прихожей, послышался скрип половиц. Петко по-кошачьи гибко вскочил на ноги. Его рука потянулась за пояс, где был спрятан нож.
Широкая фигура смотрителя заслонила светлый дверной проём. Голос у него был самый почтительный, а всё же чудилась насмешка:
— Ещё кальяну уважаемым гостям?
— Да, Гасан, — расслабленно кивнул Петко, — и подай нам ракии. Сегодня особенный день. А вам, господин Поггенполь, придётся раскошелиться не только за ракию!
«Чох яхши, помаклар, — морщины на лице смотрителя расползлись в широкой и лучистой улыбке, — как говорят, «йи акшамлар» — посидели, поговорили и ушли. Только учти, любезный, что в час акшами — час заката — порядочным людям не полагается вообще говорить о важных предметах. Иначе злые джины сотворённые, как сказано в Коране, из чистого огня без дыма могут всё это проглотить». Духанщик беззвучно смеялся, обнажая белёсые малокровные дёсны. Тут же принесли ещё один украшенный перламутром кальян с длинным мундштуком. Старик заранее положил в кальян немного семян конопли и одурманивающего средства. Вода весело забулькала в сосуде, как только помак, развалившийся на мягких подушках, с мечтательным видом начал тянуть из него наркотический дымок…
С утра Поггенполь стал первым посетителем телеграфной станции. Это была одна из немногих турецких телеграфных станций, занятая теперь русскими телеграфистами. О турецком присутствии ничего не напоминало, за исключением свежей репродукции с портретом султана Абдул-Хамида на стене: напыщенный мужчина в красной феске, с выпуклыми бараньими глазами, сластолюбивым ртом и традиционной «священной бородой калифа», к которой какой-то шутник умудрился пририсовать изображение мужского полового органа с крылышками. Ниже на гвозде болталась копия приказа по войскам от 15 января 1877 г. № 5 о приёме служебной корреспонденции на станциях государственного телеграфа и последняя депеша, которую турецкие телеграфисты так и не успели отослать адресату. При переводе её узнали, что это было послание казанлыкского головы своему вышестоящему начальнику в Филиппополь. «Громадные силы русских разбили наших в большом сражении. Казанлыкское население бежит поголовно. Учреждения Красной Луны пока остаются на месте. Приходится так плохо, что администрации надо выбираться», — жаловался градоначальник.
— Примите срочно телеграмму! — с порога заявил Поггенполь.
— Никак не могу! — русский чиновник, не отрываясь от стакана с чаем, увлечённо читал газету.
— Я утверждённый корреспондент. Вот мой знак, — Поггенполь показал ему нарукавную повязку.
— Ну и что? Не помню когда, но было твёрдо приказано — не принимать телеграмм, — несколько развязным тоном ответил телеграфист.
— У меня есть официальное разрешение от государственного канцлера. Вот печать. Известие крайне важного политического характера.
— Не могу принять и всё. Не велено. Сказано же вам. Извольте получить разрешение в штабе. Каждая телеграмма должна быть снабжена подписью и казённой печатью лица, от которого она исходит, — служащий военно-телеграфной команды вдруг откровенно зевнул и скучно посмотрел вокруг, как бы недоумевая, когда наконец уйдёт докучливый посетитель.
— Монголы! Русские свиньи! Варвары, дикари! — Поггенполь плюнул себе под ноги и, резко хлопнув дверью, побежал в штаб.
Дежурный офицер в штабе, ознакомившись с текстом телеграммы, снял фуражку и в возбуждении стал ворошить русые волосы на голове.
— Вы ручаетесь за этот текст, господин корреспондент?
— Конечно! Это информация из надёжного источника. Надеюсь, вы в курсе, что редакционным телеграммам, которые прочитаны и разрешены начальником штаба, даётся преимущество перед всеми частными. Такие телеграммы идут наравне с правительственными. Всё цивилизованное русское общество с нетерпением ожидает телеграмм и сведений из Болгарии.
— Обождите пару минут, — офицер встал, поправив ремень на поясе и, надев фуражку, вышел в соседнее помещение.
Пока он отсутствовал, Поггенполь достал серебряный портсигар и прикурил папироску. Быстро перегнувшись через деревянную стойку, он бросил взгляд на бумаги, разложенные ровными стопками в папках на столе. К сожалению, папки лежали достаточно далеко от него, чтобы можно было дотянуться, а предусмотрительный офицер перед уходом ещё и перевернул их с лицевой стороны. Поггенполь едва успел отпрянуть от деревянной конторки на прежнее место, когда услышал приближающиеся шаги.
В комнату вошёл дежурный и ещё двое мужчин. Один — с погонами полковника, по-видимому, начальник штаба. Второй — в штатском — дородный, с кошачьими пепельно-русыми, усами. К его широкому лицу, оттенённому резко очерченным мужественным подбородком (выпуклость которого, если верить френологам, выдаёт исключительно сильную волю), как будто приклеилась постоянная улыбка. На щеке красовался свежий порез от бритья на скорую руку: капелька крови даже испачкала жёсткий воротник белой рубашки. Ещё корреспондент обратил внимание, что руки у незнакомца были холёные, почти красивой формы, если бы не коротковатые пальцы. На каждой руке — по витиеватому перстню с бирюзой от сглаза в золотой оправе. А ещё Поггенполь заметил, что полковник держался с ним независимо, но с той долей чиновной почтительности, которую нельзя было не оценить. Краем уха журналисту удалось уловить обрывок их разговора.
— Я рад, что уговорил великого князя главнокомандующего допустить иностранных корреспондентов в армию. По крайней мере, не станут оспаривать существования наших успехов и подвигов, как бывало прежде. В Европе отдадут справедливость чудным качествам русского солдата, и истина восторжествует над ложью, интригою и коварством наших порицателей и врагов, иностранных и доморощенных. А свои воры, милостивый государь, хуже чужих вдвойне, — сказал дородный господин.
Его собеседник вежливо поддакивал: «Согласен, Николай Павлович, согласен. Но, как вы сами…» — на этой фразе полковник резко замолк, увидев Поггенполя. Тем не менее и полковник, и дородный господин приветствовали корреспондента простым, но довольно холодным поклоном.
— Так значит, вы берётесь утверждать, что граф Игнатьев погиб в результате несчастного случая на перевале? — обратился к нему штатский. Глубоко под надбровьями поблескивали умные и чуть ироничные светлые глаза.
— Да, мой господин. К сожалению, не имею чести вас знать. Это крайне важная новость, имеющая мировое значение. Вместе с графом Игнатьевым погибли и все дипломатические бумаги. Мирные переговоры с Портой, как я могу предположить, по этой причине могут быть отложены на неопределённый срок или вообще сорваны. Это же вопросы войны и мира, — запинаясь, ответил Поггенполь.