, и какие чудеса вижу».
На следующий день, чуть рассвело, он вышел на улицу. Вчерашняя жара сменилась таким же резким холодом — пронизывающий ветер дул с моря. На посту он заметил сгорбленную фигуру часового, одетого в ветхую и прожжённую шинель с накинутым сверху полотнищем переносной палатки; на ногах у него изорванные сапоги. Рядом уже разжигали костёр его сослуживцы, а кто-то пытался раскурить за неимением табака сухие древесные листья. Подошёл к своему взводу Никита, посмотрел на озябших товарищей. «Эх вы, бабы хохлацкие, а не солдаты! Ну кто вас учит так греться!» Стал приседать, ладонями бить по всему телу, а потом и вовсе под общий гогот прошёлся в приседе. «Ну, и молодчина наш взводный!» — говорили про него солдаты, а некоторые вообще полагали, что Никита «что-то такое знает», что не суждено знать каждому. Под словом «что-то» разумелось либо колдовство, либо хитрость, доступная немногим. После жидкого чая с сухарями велел Никита своим подчинённым почистить ружья, чтобы заблестели они как игрушки, и лично проверил взводные устройства. Оставив свой взвод на попечение Бихневича, решил Никита пройтись по селу, по сторонам посмотреть, что здесь и как.
На улице, как назло, никого не видать. Хитрые греки по хатам сидели, запёрлись, и шабаш! Однако женщины их, как зорко приметил Никита, всё же высматривали русских молодцов из окошек, боязливо поблескивая тёмными, как сливы, глазками. Но тут и отдыху конец — не до амуров с гречанками. 23 февраля получили они приказ двигаться обратно в город Силивии. Погода испортилась — с моря подул сильный ветер с дождём, налетели тучи, и волны стали накатывать на берег, совершенно размыв дорогу. Идти выше, полем, одна грязь. Потому и шли они полком по колено в воде, вдоль самого моря, где почва была чуть твёрже. Некоторые солдатики пробовали храбриться: «Во, я пройду по берегу». Когда же подходили к самому берегу, обдавало их с головы до пят солёной морской водой. То-то было смеху, зато и идти было веселее.
Через два дня они были уже в Силивии, где собралась вся дивизия. Здесь их снова развели по квартирам, отдохнули они, поправились, пообчистились. Пошёл слух, что смотреть их собирался сам начальник дивизии и жаловать самых достойных Георгиевскими крестами. На следующий день их построили на улице. Явился ротный командир и заявил, что вот, ребята, выслана награда за 4-е и 5-е января по восемь крестов на роту. «Я мешаться не буду, — завершил свою краткую речь ротный, — делайте, как хотите — сами выбирайте достойнейших или бросайте жребий». Наши все, как отметил Никита, согласились выбирать сами. И правильно, ибо тянуть жребий — дело шаткое, так и дурак неровен часом в герои может попасть. Унтера и старослужащие стали тут же указывать: «вон тому, ваше благородие, тому, другому — достойны!». И на Никиту указали в том числе. Ротный распорядился, чтобы каждый нашил себе шнурок на левой части груди к смотру. Вот и настал этот торжественный день. Вывели будущих кавалеров перед своими полками. Прозвучала команда: «На плечо! На караул!» Заиграла музыка, и Никита словно одеревенел, вытянув вверх свой тщательно выбритый подбородок. Краем глаза унтер заметил, как уже совсем близко от него — вдоль соседней шеренги — шёл начальник дивизии — суровый генерал с седыми усищами и бакенбардами, а за ним дежурный офицер с корзиночкой, в которой поблескивали кресты. Начальник дивизии брал кресты из корзины и лентой затыкал их награждаемым за шнурок, спрашивая только, какой губернии и уезда родом, как звать-величать, а ещё один офицер быстро всё записывал вслед. Вот и настала очередь Никиты. А он не то что смотреть, говорить не может. Казалось, язык его прилип к нёбу.
— Ты что, одеревенел, что ли? — слегка подтолкнул унтера офицер, сопровождавший генерала. Но Никита упорно молчал. Только по щеке скатилась подлая слеза. Хорошо, ротный подсобил — прытью подскочил к генералу, козырнул и представил Ефремова: дескать, бравый унтер, достоин высокой награды. Тут же их поворотили кругом, лицом к своим полкам, и крикнули: «Ура! За здравие кавалеров!» А потом и сам генерал произнёс прочувствованные слова. «Вы, ребята, — он так и обратился к ним по-свойски, «ребята», — теперь кавалеры, в случае чего не должны ударить лицом в грязь, должны показать себя, что вы достойны столь высокой награды». Ну а когда пришли по квартирам, разделись, стал взвод качать Никиту на руках. И снова, и снова под сводами маленькой комнаты гремело русское «ура».
Надо было угостить своих солдатиков. Оставался у Никиты один полуимпериал — что ж, ступайте, ребята, за водкой. Так он три рубля и израсходовал на обмывку своего кавалерства, а тут ещё одно счастье ему подвалило. Пришло тут к нему нежданно письмо из родных мест и пять рублей денег. Родные его написали командиру полка, спрашивая, жив ли он или убит где. Никита им посылал письма ранее, но они, оказывается, не дошли и все где-то странствовали. А пять рублей, ох, как были ему кстати. Деньги почём зря он тратить не стал: старые сапоги починил и прикупил себе товару: новую рубашку и байковые штаны у одного турецкого солдата за рубль с серебром. Штаны были хороши — просторные и, главное, тёплые. Но и для вшей тоже хороши — каждый день колоти, а их всё много и не убывает. Сколько ни старайся колотить, никак не выведешь. Подвигает эдак плечом Никита, крякнет, выругается, собираясь когда-нибудь с этими душегубами рассчитаться вчистую. А пока что делать — приходилось терпеть.
Вскоре подоспел новый приказ, и переместился Никитин полк в другой город — Кучук-Чекменджи под Сан-Стефано, расположившись на одной горке вблизи залива. Здесь же стояла и вся гвардия. Тут все заговорили — Никита потом долго не мог вспомнить, от кого он эту новость первым услышал, что мир вот-вот будет заключён, а пока, дескать, турок не хочет уступить при договоре каких-то крепостей, что ли, будто бы Варну или Шумлу, или Батум.
ДОЛГОЖДАННЫЙ МИР
19 февраля был очень тревожный день.
Накануне все были возбуждены в такой мере, что из Стамбула масса народу в ночи отправилась в Сан-Стефано, чтобы утром узнать, что произойдёт на следующей день.
За два дня до этого с азиатского берега в Константинополь были собраны войска, ещё остававшиеся у Турции.
Между Сан-Стефано и Константинополем есть громадный луг, Ай-Майнос, на котором могли расположиться до трёхсот тысяч войск. К востоку — у пологих берегов с шумом разбиваются голубые волны Мраморного моря; белый маяк гордо высится в массе пены, взбивающейся вокруг него. Дальше в голубом просторе сияют красивые хребты Принцевых островов, далеко-далеко за островом Мармара азиатский берег чуть мерещится своими снеговыми вершинами. Прямо — очаровательное марево Константинополя с его бесчисленными мечетями и дворцами. Ближе у самого края Стамбула военный лагерь, где располагались турецкие войска Мухтар-паши. Налево — полотно железной дороги, позади — высокие дома Сан-Стефано.
С самого утра стояла отвратительная серая погода. Тучи низко нависли над Сан-Стефано, сливаясь на горизонте с морем. Южный ветер гнал их всё больше и больше. Несколько раз поднимался дождь. Близ самого берега колыхались суда, из Константинополя то и дело шли пароход за пароходом, нагруженными пассажирами, стремившимися сюда посмотреть на объявление мира и на парад.
В час пополудни войска уже были собраны на лугу перед местечком. Всех выстроили в три боевые линии, четвёртую составила кавалерия. Впереди стояли рослые гвардейцы, на груди которых красовались Георгиевские кресты. Солдат было так много, что правый фланг, в котором находился Никита Ефремов, почти упирался в берег, а левый в насыпь железнодорожного полотна. Перед войсками наскоро соорудили походный алтарь, с иконой, когда-то следовавшей во всех походах с Михаилом Кутузовым, а потом подаренной им Опочинину, а им, в свою очередь, великому князю Николаю Николаевичу. Словно тени великих предков осеняли своими победами своих правнуков, находившихся здесь, на Балканах. В начале третьего сосед толкнул Никиту под локоть: «Смотри! Ишь тоже пришли». Никита с любопытством обернулся и увидел, как близко-близко, у самого берега прошёл английский корабль, на палубе которого стояла масса англичан в парадных мундирах. Полосатый «Юнион-Джек» гордо плескался на корме, а грозные жерла канонерок были задраены. «Полюбуйтесь — сладко ли!» — слышалось в рядах русских. Ещё около часа они простояли в безмолвии, ожидая приказа главнокомандующего, как послышалась команда «составь!». Тотчас ружья были поставлены в козлы, и ещё недавно недвижная масса солдат заколыхалась как разноцветная лента.
— Чего ждём? Почему остановка? — волновались офицеры. — Не отложили ли переговоры? Не отказался ли Савфет-паша подписать условия?
Люди заволновались, как бывает всегда, когда назревает что-то переломное, значительное, что может изменить их судьбы. Но в одном Никита был абсолютно уверен. Ружьё его было заряжено, у него и всех его сослуживцев было по сто патронов и более, не то что во время боя под Ловчей. «Либо мы сейчас пойдём на Царьград, либо войне конец», — решил про себя Никита и неожиданно успокоился. Прошёл ещё час, показавшийся многим вечностью. Задул южный ветерок, принёсший вечернюю прохладу. Солдаты уже с «братушками» — греками, турками и армянами — переговорили, успели перекурить по сигаретке и даже стали скучать, когда раздалась команда «к ружью!». Моментально все выстроились, но спустя четверть часа вновь услышали команду «составь!». Туг уже не выдержали самые спокойные:
— Должно быть, не удастся сегодня!
— Да что там с этим Салфетом чайные церемонии разводят!
Показалось открытое ландо — в нём приехала сюда графиня Екатерина Игнатьева, жена посла. Понятно, с каким нетерпением она ожидала развязку этого вечера. Сидя в коляске, она нервно куталась в серую тальму[26]. Ей было не до улыбок — все её мысли были там, в маленьком двухэтажном домике, где напряжённо вёл переговоры её супруг. Генеральный консул в Константинополе Хитрово пытался как-то отвлечь её расспросами, женщина всё молчала. Наконец ответила односложно: «Да». И нахмурилась, замкнувшись в своих переживаниях. Предчувствия были верны: турки в последний момент решили вдруг оспаривать пункт о «совместном отстаивании заключённого мира». Великий князь, не выдержав ожидания, послал Скалона к Игнатьеву узнать, в чём дело. Скалон застал его читающим очередную инструкцию Горчакова.