— Это чёрт знает какой вздор, — сказал ему Николай Павлович, — если бы я его держался, мы бы никогда с турками не сошлись.
— Его высочество прислал меня узнать, в каком положении дело? — спросил Скалон.
— Признаюсь, сам с нетерпением ожидаю турок, — с подчёркнутым спокойствием произнёс Игнатьев. — Они бесполезно тянут время, устраивая маленькие азиатские затруднения, и вот всё не едут. Всё равно никуда от нас не денутся, черти этакие. Я уже послал к ним своего помощника Церетелева.
Через некоторое время приехал взволнованный Церетелев: «Они согласились!»
— Слава Богу! Слава Богу! — воскликнул Игнатьев. Голос его ломался, дрожал: — Вы скажите его высочеству, что они опять делали затруднения, но я взял на себя и отстранил пункт о совместном отстаивании заключённого мира. Скажите, что я рассчитываю на поддержку его высочества, а то Горчаков меня съест с потрохами! Помните, как Шувалов мне сказал: «Ты заключай только мир, а уж мы-то тебя поддержим вот чем, — он показал кулак, — против тех, кто будет кричать всякий вздор».
— Скажу, Николай Павлович, будьте уверены, — успокоил Скалой. — Его высочество вас поддержит, потому что у него нет разногласий с вами.
В томительном ожидании прошло ещё часа два или три. Надо было ещё дописать оба чистых экземпляра, перечесть их, потом всё подписать, причём сторонам приходилось делать по восемь подписей, приложить печати, составить акт, что все находились при здравом уме, и прочее. В итоге финальный договор, а также полномочия графа Игнатьева и Нелидова были заключены в красный бархатный переплёт с тиснёным государственным гербом и печатью. Так на карте мира в муках переговоров рождалось новое славянское государство Болгария....
Пока работа дипломатов близилась к успешному завершению, великий князь не мог найти себе места, загоняв адъютантов взад-вперёд. В четвёртом часу вечера он заготовил телеграмму царю и спустился вниз, где вместе со Скалоном сел у окна. Минуты казались непомерно длинными, но вот Николай Николаевич, не отрывавший глаз с площади, закричал:
— Скачет Фишка! (Адъютант Афиноген Орлов).
Орлов вошёл с преувеличенно торжественным видом, держа в руке масленичную ветвь, символ мира, и доложил: «Начали подписывать, ваше высочество, но нужно ещё минут десять, потому что каждый подписывает в разных местах, всего восемь раз».
Тем временем солдаты совсем разбились на кучки и разбрелись по сторонам. Вдруг со стороны Константинополя показался поезд, в вагоне которого ехал адъютант султана. Почему-то между солдатами прошёл слух, что «султан присылает свою дочь в подарок великому князю». Наконец в семь часов вечера к войскам прискакал адъютант главнокомандующего Муханов.
— Всё, кончено... Сейчас великий князь едет.
— Так мир или война?
— Мир, мир!
Не успел погаснуть радостный гул, как последовала команда «к ружью!». На дороге с выезда из Сан-Стефано показался несущийся экипаж. Граф Игнатьев, радостный и возбуждённый, стоял в нём, высоко держа подписанный документ. К нему сразу кинулись толпой.
— Ну что?
— Мир, господа, мир... Тридцать пять тысяч квадратных вёрст у турок отняли, — задыхаясь не столько от быстрой езды и усталости, сколько от переполнявших его восторга и счастья, русский посол повторял и повторял, как заведённый: «Всё, всё! Сейчас только подписали всё!»
— А условия?
— Блестящие, господа, блестящие... Не стыдно вам будет домой вернуться! Черногория в четыре раза увеличена, Сербия получила территориальное вознаграждение. Устья Дуная отданы нам, но государь не желает отнимать их у Румынии... Граница Болгарии у Люле-Бургаса... Крепости срываются... Адрианополь остаётся туркам, но вкрапленный среди Болгарии... мы получаем Карс, Батум, часть Армении...
Игнатьев поначалу сам опасался, что люди его не поймут и в чём-то осудят, но все вдруг разом стали улыбаться ему, подходить, жать руку, и Николай Павлович понял, что победил. ПОБЕДИЛ!
Глубоко, всей грудью он вдыхал воздух и не мог надышаться. Таким воздухом, казалось, он ещё ни разу не дышал: «Господи! Как же хорошо!»
Послышалось отдалённое «ура!» и звуки музыки. Звуки росли и ширились, пока не перешли в один радостный крик, сопровождавший появление великого князя и многочисленной и блестящей свиты. Игнатьев, победно подняв над головой свёрнутый договор бумаги, поехал навстречу главнокомандующему. «Это же мой генерал, вашблагородие, вашблагородие!» — истошно заорал Никита, расталкивая ряды. Привычно строгий взводный не обратил внимания на эту дерзкую неуставную выходку: войска зашевелились, а люди заговорили разом. Напряжение спало. В центре площади великий князь, приняв из рук Игнатьева этот бесценный свёрток, приподнялся на стременах и, сняв фуражку, своим ясным и сильным голосом закричал:
— Бог даровал нам после стольких усилий, — в этот момент в его тоне прорвались какие-то несвойственные, визгливые интонации, — славный мир. Ура! — И он махнул фуражкой.
Рёв тридцатитысячной армии, подобный майскому грому, трудно описать словами. В турецком лагере солдаты в испуге повыбегали из палаток, а раскаты русского «ура!», разносившиеся над берегами вечернего Босфора, были слышны жителям Константинополя, священного Царьграда.
— Я вам этим обязан, — надрывался Николай Николаевич, обращаясь к войскам. — Спасибо вам, родные мои! Родные! Спасибо!
У многих на глазах стояли слёзы, люди обнимали и целовались друг с другом. Солдаты с офицерами, зрители и зеваки друг с другом.
Это была русская победа. Как обычно, со слезами на глазах...
Подана в Петербурге 19 февраля 8 ч. 30 мин. пополудни.
Получена в С.-Стефано (время не обозначено).
Благодарю Бога за заключение мира. Спасибо от души тебе и твоим молодцам за достигнутый славный результат.
В.-Уч. Арх., отд. сек., д. № 42а.
Подана в С.-Стефано 19 февраля 5 ч. пополудни.
Получена в Петербурге 19 февраля 7 ч. пополудни.
Имею честь поздравить Ваше Величество с подписанием мира. Господь сподобил нас, Государь, окончить великое Вами предпринятое святое дело. В день освобождения крестьян Вы освободили христиан из-под ига мусульманского.
В.-Уч. Арх., отд. сек., д. № 42 б.
Подана в С.-Стефано 19 февраля 10 ч. 30 мин. пополудни.
Получена в Петербурге (время не обозначено).
Искренне благодарим за милейшую депешу. Минута, когда объявил войскам на параде о мире, была невыразимо величественная, особенно, когда молились на коленях и пели «Тебе Бога хвалим» под стенами Царьграда и в виду Св. Софии. Думал о тебе в эту чудную минуту. Счастие всех невыразимое.
В.-Уч. Арх., отд. сек., д. № 42 б.
У СТЕН ЦАРЬГРАДА
Армия глухо роптала. Настроение в офицерской среде становилось всё более тоскливым и унылым. Их отцы и деды побеждали величайших полководцев мира — Карла XII, Фридриха Великого, Наполеона. Теперь же с нашим прекрасным солдатом, сломив сопротивление Османа и Сулеймана, мы не вошли в Константинополь! Почему? Англия не позволила! Дип-пло-мат-ты вмешались!.. мать их так растак! И Государь сдал. Перед дипломатами. С такими солдатами — нам бояться Англии? Когда до этой вековой русской мечты, до города-сказки Царьграда, казалось, можно было дотянуться рукой.
Да и он был у русских ног. Выздоравливающие в госпитале солдаты и офицеры частенько приходили на горный уступ, чтобы полюбоваться этим сказочным пейзажем и закурить папироску на ветру. Из лагеря Константинополь был виден как на ладони. Город лепился по кручам перламутровою россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный заливами, за которыми открывалось море глубокого тёмно-синего цвета, а по другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовели оранжевые горы азиатского берега. По заливу и проливу сновали каюки, белели паруса, дымили трубы немногочисленных пароходов. «Если осознать, что всё это, что мы видим теперь перед собою, — думали офицеры и солдаты, — вся эта несказанная красота — наша, нами завоёванная. Русская. Тогда всё можно простить и забыть. И мёртвых, и страдающих оправдать. И всё, что мы пережили на этих чёртовых Балканах. Эх...» И ветер уносил окурки и печальные взгляды вдаль с горных круч в сторону перламутровой морской глади.
Ночью по узким улицам Стамбула, низко опустив свои капюшоны, ходили турецкие военные патрули — правительство опасалось возможных беспорядков в случае вступления в город «московитов». Самим туркам казалась дикою мысль остановиться у ворот столицы и не занять её, хотя на время. Население готовило цветы и флаги, христиане подняли головы, на азиатском берегу Босфора рабочие отделывали дворец для султана на случай занятия европейской части столицы.
Военный корреспондент Василий Немирович-Данченко только смыл пену с подбородка, как в его комнате в отеле раздался требовательный стук.
— Войдите!
На пороге в штатском платье стоял Михаил Скобелев, самый знаменитый генерал минувшей войны. За любовь генерала к белой униформе и белоснежному коню — суеверный Скобелев верил, что так он будет неуязвим на поле брани — турки его называли «Ак-пашой» (белым генералом), а его портрет болгары держали в красном углу в одном ряду с иконами.
«И конечно же тут Скобелев. Прежде всего Скобелев! Чуть свет — уж на ногах! И я у ваших ног», — журналист стал гоняться за приятелем но комнате, размахивая в воздухе влажным полотенцем. «Хватит, хватит. Повеселились — и будет!» — Скобелев ловко увернулся от очередного шлепка, стряхнув с рукава капельки мыльной пены:
— Нас ждут дамы, Вася.
— Они ждут не нас.
— А кого же ещё?
— Своё женское счастье!
— И богатых женихов, — расхохотался Скобелев. — Собирайтесь, Данченко, душно здесь, выйдемте на улицу... Пойдём завтракать к Мак-Гахану, закажем вино, шампанское. Ну-с, ежели идти, так идёмте! Как вы смотрите на променад? А там канкан, томные мадемуазели и полупрозрачные абсентоманки под сенью тюрбанов, а?