Широко открыв рот с рядом пожелтевших, по-щучьему острых зубов, Бисмарк, откинулся на спинку стула и выпустил струйку сизого дыма. Он укутал сто крупную голову колечками, отдалённо напоминавшими нимбы античных богов. Из этих клубов дыма до Павла Петровича донеслись насмешливые слова: «Так что о влиянии сигары на мировую политику можно только догадываться». Бисмарк рассмеялся, хотя хохот его больше походил на кашель простуженного моржа, если моржи вообще умеют кашлять.
Убри с готовностью кивал. Бургундское вино приятно кружило его голову, а доступность «этого великого человека» (der grosse Mensch), который так щедро и, главное, открыто делился своими политическими взглядами, действовала на него магически. Как взгляд удава на кролика.
— Давайте же договоримся, как немец с природным немцем, (а ваша покойная матушка носила славную фамилию фон Герман), — подчеркнул Бисмарк, переходя от приятных моментов к полезной фазе переговоров, — действовать согласно интересам наших великих держав. Вы — достойный слуга государя, я — верный немецкий слуга кайзера. Изменения, которые требует граф Андраши, так ничтожны, что не стоят и выеденного яйца.
Наутро Бисмарк распорядился вызвать к нему редактора популярного еженедельного сатирического журнала «Кладденратдах»:
— Надо слегка пошутить над нашими добрыми друзьями из России, да так, чтобы об этом задумались в Англии.
Художник всю ночь пыхтел над незамысловатой карикатурой, больше напоминающей протестантскую аллегорию из учебника для церковной школы. Однако редактор был вполне доволен. Она изображала лестницу уступок, сделанных якобы Англией России, где последней ступенькой была изображена сцена, позволявшая оккупировать Англию русской армией с согласия британского правительства. Через два дня эту карикатуру уже перепечатала лондонская «Пэлл-Мэлл Гэзетт»...
13 апреля Убри направил секретную депешу Горчакову: «Князь Бисмарк и я — мы никогда не оспаривали значительности требуемых Австрией уступок. Мы лишь выразили мнение, что размеры Болгарии, то есть уменьшение её западной стороны, не стоят войны между двумя христианскими державами. Эта часть Болгарии, как свидетельствует история, не всегда входила в состав собственно Болгарии; болгарское население даже не везде господствует». Предложения Игнатьева, который выставляет болгар как наших единственных единоверцев на Востоке, заключал Убри, «не будет способствовать облегчению улаживания восточных дел и увеличению наших друзей». Убри также настаивал на необходимости установления предварительной программы конгресса и радовался, что намёк маркиза Солсбери, английского министра иностранных дел, о возможном соглашении между Россией и Англией развязывает руки графу Шувалову, русскому послу в Британии, вступить в переговоры по этому предмету.
— Каков стервец! А как спелись! — Игнатьев в раздражении скомкал депешу от Горчакова, в которой излагалась суть переговоров с Бисмарком. Старик, как всегда, беспомощно жаловался на некие «затруднения», возникшие в связи с новыми предложениями со стороны Германии и обозначенные в письме Убри. Тот предлагал отказаться от военных позиций, закрепивших положение России в обмен на уступчивость Европы в плане проведения предстоящей мирной конференции в ... Берлине.
Полученная бумага настолько встревожила его, что Николай Павлович никак не мог успокоиться и переживал: «Хитрый лис, Бисмарк, опять всех провёл, оставшись над схваткой. Получалось, что наши дипломаты облегчили его положение и добровольно отказывались от выгодных мирных условий с Турцией, уже оплаченных дорогою ценой русской крови. Теперь нас вовлекут в бесполезные переговоры с Англией, которая через наши головы договорится обо всём с австрияками, к явному ущербу России».
Оживились и турки, почувствовав поддержку со стороны европейских держав. Они придирались к тому, что окончательный договор ещё не заключён, и, подписывая соглашение в Сан-Стефано, якобы считали, что исполнение некоторых статей поставлено в зависимость от последующего переговорного процесса.
Нелидов, убеждённый и ревностный защитник Сан-Стефанского договора, помогавший Игнатьеву на протяжении этих двух месяцев, выдохся совершенно и чувствовал себя полностью разбитым. «Я человек конченый, — жаловался он Игнатьеву, — десять дней нахожусь в постели и не могу поправиться». Он настаивал на немедленном предоставлении ему отпуска, совершенном освобождении от дипломатических занятий, божился, что никакой практической пользы более принести не может из-за крайнего расстройства нервной системы и головы.
На поле дипломатической битвы остался только граф Игнатьев.
Теперь оставалось убрать его фигуру с политической доски.
16 марта 1878 года император Вильгельм I как бы невзначай намекнул в письме к Бисмарку, что извещение о «грозящем» появлении графа Игнатьева на Берлинском конгрессе «способно заставить его заболеть» и вообще «появление Игнатьева будет в высшей степени неприятно и вредно для успеха переговоров». На удивление, Александр II не уступал желаниям дяди, перед которым он всегда благоговел. Тогда, по мановению палочки невидимого дирижёра, против Игнатьева дружно выступили все европейские дипломатические «зубры» — Дизраэли, Бисмарк и Андраши. Финальным аккордом стало общение с царём его любимца и конфидента, немецкого посла Швейница. Во время интимного обеда пруссак насплетничал про Игнатьева, и в «женской» душе Александра что-то сломалось. Он сдался.
Уже с 15 апреля в Петербурге сочли удобным не только не советоваться с Игнатьевым, но и не показывать ему дипломатическую переписку, хотя это был самый напряжённый период в политических переговорах, которые велись в тот период в Вене и Лондоне накануне предстоящего конгресса. А 5 мая на совещании у царя кандидатура Игнатьева в качестве посланника на конгрессе была окончательно отклонена.
— На податливость Игнатьева, как вы понимаете, нам нельзя рассчитывать, — Жомини, товарищ министра иностранных дел, скомкал салфетку и, вытерев подбородок, встал из-за стола, — вынужден откланяться, дела-с!
Вездесущий Ляморт подал свою холодную руку собеседнику:
— А кто же будет уполномоченным от России на переговорах?
— Скорее всего, Шувалов.
«Игра сделана! Джокер!» — Ляморт был счастлив. Эта новость воистину открывала радужные перспективы для его последующей деятельности.
Капитуляция была оформлена в виде русско-английского меморандума от 30 мая 1878 года, который не только отменил ключевое положение Сан-Стефанского договора о расширенных границах Болгарского княжества, но и попутно лишил Россию ряда важных завоеваний на Кавказе. Германскому канцлеру Отто фон Бисмарку оставалось лишь утвердить в Берлине это решение, присвоив себе титул главного балканского миротворца.
Наконец-то всё у него получилось именно так, как он и замышлял. И это главное. Это ли не чудо?
КАК УНТЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ ЧУТЬ НЕ СТАЛ ЭНТОМОЛОГОМ
Жили в этом городке Сан-Стефано они уже с месяц. Провизии теперь хватало: ели вдосталь — белый хлеб из Одессы, суп каждый день, то рисовый с мясом и лимонами, то с коровьим маслом и теми же лимонами. По вечерам чаёвничали. Кто-нибудь приносил большой медный чайник. Солдаты усаживались, доставали краюшку хлеба, по-мужицки завёрнутую в тряпку, делили её поровну и балагурили, подначивая друг друга, вспоминая пережитое на войне.
— Войне теперь шабаш. Штабные сказывают, скоро и нам по домам.
— Да кто их разберёт. Турки вот стоят рядом, говорят, что мы не хотим замиренья.
— Никому на войне страдать-то не хочется: ни нам, ни турку. Своего хлеба хорошо если хватит до Великого поста. А что нам с этих Дарданеллов?
— Значит, нужны...
Весть о возвращении домой подтвердилась. 7 марта, когда был Никита ординарцем у полкового командира, сам услыхал, как господа офицеры говорили об этом. То-то радость! В те дни у офицеров были свои заботы: подвести итоги похода за Балканы, составить отчёты, а ещё солдат муштровать, чтобы не разболтались от вольной и сытной жизни. А им и здесь хорошо: пища вкусная, вино дешёвое — всего-то по 10 копеек. Время летело быстро. В свободное время повадился Никита ходить на прогулки по городку, смотрел, как цветут здесь разные деревья и виноградники, а потом шёл вдоль моря, любуясь на бушующие волны, плавающие суда, пароходы и разные греческие выдумки.
Раз как-то стало душно в квартирах. Дело было часов эдак в десять вечера: кто-то уже лежал, а кто-то сидел, разговаривал. Вдруг Никита почувствовал, что дом как будто вздрогнул, потом стала крыша скрипеть и лестница страшно затрещала. Вначале унтер закричал, кто, мол, там балуется — лестницу трясёт, а потом смекнул, что это землетрясение, и сейчас поднял всех на ноги: «Уходи, ребята, а то подавит нас всех!» Тут они все в одних рубашках, босиком, кто в чём был, так и выскочили из дома. «Все живы тут? — в дальнем конце улицы послышался встревоженный голос батальонного командира Дидевича. — Да вроде все. — Тогда приказ: отойти дальше от построек, оно ещё повторится». Ломанулись все с улицы да на огороды, а кто и попросту встал посередине двора. Ничего, Бог миловал. Греки потом говорили, что у них это часто случается.
4 мая они получили приказ снова готовиться в поход. Отдохнули, слава Богу, довольно. Через день, в восемь утра, их повели будто бы на бомбардировку Константинополя. Тут все и приуныли. «Это работа — не шутка: Константинополь — не что-либо, тут будет работёнка адская! — хмурясь, объяснил своему взводу Никита, — ляжем, ребята, костьми. Кто думал домой, вот тут ему и будет вечный дом». Пришли на позицию и расположились лагерем в три линии. Впереди в ослепительном голубом мареве Царьград — целый город стен, мрачных крепостей, стрелообразных минаретов, свинцовых и золотых куполов, воздушных башен, посреди некоторых гигантский полушар с четырьмя белыми башнями.
Айя-София. Святая София! А над ней обескровленный глаз солнца.