Простояли так они весь день, но ничего не было слышно. Переночевали — тоже молчат. «Ну и слава Богу», — с облегчением выдохнул Ефремов. А уже поутру пришёл приказ: войска на свои места. Опять вернулись в лагерь, расставили палатки. Так и май месяц прошёл, и навалилась на солдат другая напасть — турецкая жара. Пекла она так, что не было спасения. Ни учений, ни занятий по такой жаре. В палатке парило невыносимо, а снаружи вообще было чистое пекло — даже ветер и тот казался горячим. Потому большую часть дня приходилось лежать в палатках. Только к вечеру можно было выйти прогуляться.
Никита вдруг ощутил себя исследователем-натуралистом: его заинтересовали какие-то светящиеся жучки, каждый вечер летавшие над лагерем. В сумерках, например, один такой летит: покажет свет, потом опять нет, потом опять блеснёт. Как-то прямо перед ним пролетел такой светящийся жук, гудя, как струна контрабаса, и опустился на высокий стебель травы за его палаткой. Ефремову ужасно захотелось поймать этого красавца, он тихонько схватил свою фетровую кепку и стал подкрадываться на цыпочках к насекомому, качавшемуся на тоненькой былинке. Ближе, ближе... Унтер уже видел бархатистые чёрные усики, пушок на светящихся нижних крыльях. Напряжённая рука с кепкой нависла над цветком... И тут жук порх — полетел, трепеща своими узорчатыми крылышками. «Вот незадача!» — искренне огорчился Никита. Это только раззадорило его интерес к странным насекомым. Особенно его восхитил идеально правильный геометрический узор на крылышках. Вот же совершенное создание матери-природы, рассуждал Ефремов. Тогда Никита изменил военную тактику и к ловле загадочных насекомых подошёл основательно, соорудив себе сачок из проволоки и медицинской марли. У полкового фельдшера позаимствовал пустой пузырёк из-под нашатыря, чтобы было куда складывать добычу. На другой день казак залёг в саду в траве на поляне. Небо плыло над головой Ефремова, как бархатные луга его родной Мглинщины. Мириады цикад стрекотали в траве, и казалось: сам он оброс этой травой, слился с землёй в ожидании какого-то чуда. И его терпение было вознаграждено: сразу несколько светящихся жучков опустились неподалёку. Никита плавно взмахнул сачком, опустился на колени и осторожно извлёк из-под сачка первое насекомое, и стал внимательно рассматривать испод его светящихся крыльев. Наловил ещё с пяток таких же насекомых. Гордый сознанием собственных подвигов и достижением чудной награды, Никита радостно побежал в палатку. Ночью за стеклом насекомые светились и мерцали многоцветными огнями, а унтер всё глядел на них, зачарованно улыбаясь своим мыслям...
Утром на следующий день Никита проснулся ни свет ни заря. Но его ждало страшное разочарование: жучки, ползающие в баночке, утратили свой сказочный облик, превратившись в неприметные создания.
— Фу ты, чёрт! — шумно выдохнул Никита. — Это же обычные, не нужные никому серенькие жучки, и более ничего!
Огорчённый унтер вытряхнул жучков за палаткой на траву, надеясь, что те проветрятся, обсохнут на солнышке, вдруг да оживут.
А ещё Никита пожалел, что он так и не съездил в Константинополь на экскурсию. Был даже приказ, чтобы с каждой роты назначать по два человека и несколько офицеров, выдавалось им но рублю и пятьдесят копеек на расходы. До Сан-Стефано добирались из лагеря пешком, а уже оттуда железною дорогой ехали восемь вёрст до Царьграда. Спрашивали желающих унтер-офицеров, подначивали Никиту, не поедешь ли, Ефремов, но он отказался. Потом уже, конечно, каялся, что не поехал, но было поздно: прошёл слух, что конгресс в Берлине окончен и что войска скоро поедут в Россию.
Тут и подоспел приказ подвигать войска к морю к назначенным местам. Через три перехода достигли они местечка Иракли, где накупались вдоволь: вода чистая, от берега мелко, а если с корабельной пристани нырять — там глубоко. На базаре яств полно — виноград, арбузы, размером, правда, больше малороссийских кавунов и сочнее на вкус. Но больно дорого ломили цену турки да греки. Поэтому версты за две от города они с друзьями нашли большой огород, который караулили греки. Однако солдатская смекалка на что? Взяли уловку — один с одного бока арбуз тащит, другие — с другой, пока грек-сторож опомнится — они уже далече. Нашевеливали полные торбы и башлыки.
Но главное было другое. Запела душа у Никиты от сладкого предчувствия.
Домой, едем! Домой!
НА ВОЗВРАТНОМ ПУТИ
Подана в Петербурге 15 апреля 9 ч. пополудни.
Получена в С.-Стефано (время не обозначено).
Христос Воскресе! Увольняю тебя согласно твоему желанию от командования действующей армией, произвожу тебя в генерал-фельдмаршалы в воздаяние славно оконченной кампании. Надеюсь скоро обнять тебя здесь.
В.-Уч. Арх., отд. сек., д. № 42.
Раньше Никиты дома оказался главнокомандующий, Николай Николаевич. Произошло это так.
— На, — небрежно сказал Николай Николаевич, — возьми эту телеграмму, читай.
Скалон быстро пробежался взглядом по дешифрованному тексту: «Желаю, чтобы ты на возвратном пути не проезжал через Москву».
— Что это? — адъютант удивлённо вскинул брови, посмотрев в глаза великого князя.
— Что ты на это скажешь, а? Как тебе это нравится? Он запретил мне ехать через Москву! Скажу по совести: не думал ни о чём другом, как поклониться православным святыням, так же, как это я сделал, уезжая в армию. Господу Богу и Николе-угоднику обещал. Не ему. Понимаю, что в Петербурге не хотят для меня оваций...
— Ваше высочество, — заметил Скалой, — а ведь иначе и быть не может. Вы продолжаете пожинать ваши лавры. Помните, что я сказал вам в Казанлыке, когда была получена первая телеграмма после перехода через Балканы, выражавшая в то время совершенно непонятное для вас неудовольствие? Это был первый листок из вашего лаврового венка, а теперь он обозначился весь. И, судя по всему, он из тёрна. По сухому тону нынешней депеши видно, что государя натравили на вас. С другой стороны, вы и сами не раз сознавали и, помните, говорили ещё в Плоешти, что государь своим присутствием будет мешать кампании. А помните, как вы говорили в Боготе, что пока государь здесь, вы чувствуете, что успеха не будет. Может, и государь ваше настроение постигал, вот и могли наговорить...
— Мне и начальник штаба тоже сказал, что это интриги, — прибавил великий князь, — но больше всего мне интересно, как он меня после всего этого примет? Не может же он игнорировать мою кампанию. То, что я стоял здесь и был, слышишь меня, Митька, был им же остановлен от захвата Константинополя.
— Вы увидите, ваше высочество, что государь вас отлично примет, а как вы поговорите с ним, то многие недоразумения снимутся и разъяснятся.
Николай Николаевич досадливо махнул рукой на эту реплику Скалона: «Вижу из всего, что мне просто пора уходить. Мавр сделал своё дело. Нами весьма недовольны. Надо же кому-нибудь быть виноватым. Вот и валят всё на нас. Государь так привык, что исполняется всё, что он мне поручает, что ничего и не ценит, считая всё заурядным. Хочешь пари?
— Хочу пари, — ответил Скалой. — Оценит, убеждён, что оценит вас, ваше высочество. Примет во внимание и наградит. Вот увидите!
— Ты замечаешь, Митька, что я перестаю быть скромным. Не хочу больше быть скромным — хочу гордиться. Давай гордиться. Я горжусь, я горжусь, — стал повторять Николай Николаевич эти слова словно мантру.
Заложив руки за спину, он как журавель, высоко вскидывая длинные ноги, стал ходить по комнате взад-вперёд. За ним пристроился Скалой, приговаривавший в такт с князем: «мы гордимся, мы гордимся».
Через минуту оба они хохотали до упаду...
В день Пасхи последовало и ожидаемое увольнение Николая Николаевича от должности главнокомандующего, согласно его же «желанию». Царь подсластил пилюлю, произведя своего брата в генерал-фельдмаршалы в «воздаяние столь славно оконченной кампании». Великий князь машинально перекрестился, прочтя предложение, завершавшее телеграмму: «Надеюсь скоро обнять тебя здесь».
...Пароход «Ливадия», на котором отправлялся в Одессу бывший главнокомандующий Балканской армией, покинул цветущие берега Босфора в последние дни апреля 1878 года. Из Одессы великий князь с небольшой свитой отправился через Вильно в Петербург на поезде. По дороге Николай Николаевич был сумрачен. Скалой, наоборот, находился в приподнятом настроении. Мерно стучали колёса, поезд летел вперёд, и каждая верста, каждый столбик приближали его к дому. Всё, что было вчера на войне — все невзгоды и испытания, — всё прожито, всё позади!
Видимо, почувствовав его эмоции, Николай Николаевич, сказал:
— Хорошо тебе, Митька. Ты едешь домой, к жене, детям. А кто меня встретит? Он! — и я поеду к нему, — мрачно заметил великий князь, когда поезд, уже миновав Гатчину и Царское Село, подъезжал к Петербургу.
— Ваше высочество, а сознание свято исполненного долга? Чем государь может упрекнуть вас? Ведь вы испрашивали разрешение довести дело до конца и взять Константинополь, когда на то была возможность? Государь ведь тогда запретил. Ведь вы бы не остановились перед взятием Константинополя, а нас остановили.
— Всё это так, — сухо ответил великий князь. В его голосе чувствовалось раздражение и досада: «Но когда желают или считают нужным, чтобы это было иначе и чтобы я был виноват! Разве ты не понимаешь, какое здесь царит настроение? Государь убеждён, что дал мне приказание взять Константинополь и что я этого не исполнил, а потому всю свою неудачу сваливает на меня».
На платформе заиграла музыка. Выстроился почётный караул. Гвардейцы вытягивались в струну. Вдали, в окружении придворных, маячила поджарая фигура государя в тёмно-синей вседневной венгерке и парадных чакчирах — узких, в обтяжку, гусарских штанах, с расшитыми шнурами и галунами по швам. Стоя у края платформы, ожидая полной остановки состава, Александр курил, напряжённо сжимая зубами мундштук папиросы.
Внешне всё выглядело вполне благопристойно. Под крики «ура!» окружающей толпы, великий князь обошёл с царём солдат и, сев в открытую коляску, поехали в Зимний дворец. По всему пути народ несметной толпой бежал за ними.