Коляска слегка тряслась на булыжниках мостовой, и эти громкие, тяжёлые удары тупой болью отзывались в голове и во всём теле Николая Николаевича. Братья ехали молча, сосредоточенно. Каждый был погружен в свои мысли. Неожиданно Александр произнёс:
— Я встретил тебя лично, чтобы народ не освистал. Ты это понимаешь?
— Николай Николаевич повернулся к нему, его лицо вспыхнуло, но он смолчал. Государь, сняв перчатку, напряжённо вертел её в руках. Только нервно дёрнулась щека. Мельком взглянув на брата, сидевшего с пепельно-бледным лицом, Александр произнёс убийственным тоном:
— Ты всё провалил, всё! Ты не исполнил моё приказание взять Константинополь!
— Помилуй, Саша, — возразил великий князь, — да у меня хранятся телеграммы, коими ты мне запрещал входить в Константинополь.
Государь, отвернувшись, еле слышно пробормотал: «Никогда я этого не запрещал».
Шифры и телеграммы от 29 и 30 января. Всего несколько часов и два маленьких текста, решивших судьбы войны и мира. Но это уже будет другая история.
После Сан-Стефано.
В ПОЛИТИЧЕСКОМ НЕВОДЕ БИСМАРКА
Наши предки, когда наживляли на крючок червей, а иногда и рыбку, приговаривали: «рыба свежа, наживка сильна, клюнь да подёрни, ко дну потяни».
Самым удачливым «рыбаком» в политической игре в начале 1878 года стал рейхсканцлер Германии Отто фон Бисмарк. Аккуратно расставив сети вокруг своих соперников и союзников, он сам не только не клюнул на приманку России, но и поймал её дипломатов на тщательно подготовленную наживку. Сделать это было совсем не сложно.
Министр иностранных дел России Горчаков видел в Бисмарке преданного ученика и слабого конкурента, считая, что Бисмарку тягаться с ним — Горчаковым, признанным кудесником дипломатической закулисы, златоустом международных подмостков, не с руки или, по крайней мере, рановато. Если Александр Михайлович Горчаков заблуждался насчёт Бисмарка, то его подчинённые, граф Шувалов и посол в Берлине Убри, участвующие в сложной дипломатической игре зимою — весною 1878 года, подпали под влияние магнетических чар немецкого канцлера, настоящего демона-искусителя большой политики. Их самолюбию явно льстило, что такой великий человек вдруг соглашается с их мнением, поддакивает, по-дружески сочувствует.
Шувалов сам завёл переписку с Бисмарком в обход стареющего канцлера, не забывая между тем информировать самого императора о наиболее деликатных моментах переписки. «Я надеюсь, дорогой князь, что вы позволите мне повидать вас, когда я буду проезжать через Берлин», — строчил по-французски Шувалов. Подумав, он выделил курсивом строку, — «я чрезвычайно этого хочу...» И патетически закончил письмо такой фразой: «Хотя вы и не католический священник, я, тем не менее, испытываю необходимость вам исповедоваться».
Бывший временщик и шеф жандармов, получивший при дворе прозвище «Пётр IV», граф Шувалов, казалось, достиг зенита славы и был ближайшим советником царя, обладавшим практически неограниченными диктаторскими полномочиями. Про него поэт Фёдор Тютчев написал эти строки:
Над Россией, распростёртой,
встал внезапною грозой
Пётр по прозвищу четвёртый,
Аракчеев же второй.
Однако ничто не вечно под луною. Придворные недоброжелатели Шувалова сумели разными коварными намёками воз будить против него ревнивую подозрительность Александра И. Как рассказывают, за карточным столом государь невзначай произнёс своему партнёру по игре: «А знаешь, я решил назначить тебя послом в Лондон». Сказать, что для Шувалова эта новость была шоком, — это значит не сказать ничего. «Пётр IV» был унижен, сломлен и морально раздавлен. Через неделю после опубликования этого назначения на платформе железнодорожной станции Николаевской железной дороги можно было наблюдать следующую сцену: у последнего вагона первого класса стоял генерал в конногвардейской фуражке, окружённый небольшой группой провожавших. Это был совсем другой человек. Всесильный фаворит поразительно изменился, согнулся и как-то весь поблек. Куда девались гордый подъём головы, надменное выражение лица и презрительное прищуривание глаз! А между тем звание посла при Сан-Джеймском кабинете было по широте и ясности задач, конечно, выше сомнительной прелести начальника III отделения и верховного наушника при русском государе.
Что ж, оступившись, графу пришлось начинать всё сызнова. В Лондоне светские манеры, остроумие и шарм, приятная внешность Шувалова помогли ему быстро стать «своим» среди «высшего света» британской столицы. Лондонские снобы прозвали его «Шу», что было для них равносильно признанию русского посла как своего. Это мало трогало Петра Андреевича. Его заветной мечтою было вновь вернуться в Петербург, взять реванш у судьбы, как в карточной игре в казино. Ведь карты — азартная борьба не столько с партнёрами, сколько со случаем, и граф как опытный игрок понимал, что такая возможность существует только при условии двойного повышения ставки. Поэтому у него должны быть либо хорошие карты на руках, либо какой-то ловкий приём. Тогда можно будет не только «взвинтить ставки», но и мигом обобрать своих противников. Главное — нельзя «пасовать», нельзя пропускать свои ходы. Всё время играть на опережение. Ровно так Шувалов и поступал. И пусть читатель не думает, что русский посол в Англии, лебезя перед Бисмарком, был банальным изменником Родины, германофилом. Если говорить коротко, то на людях он носил маску, за которой скрывался многогранный, сложный характер великосветского авантюриста, по-своему привязанного к России.
На первом месте у него всегда была карьера. Граф, чей фамильный девиз звучал «За верность и ревность», по словам одного из своих близких знакомых, «с ревностью был готов служить всякому, кто облечёт его властью». Бисмарк мог стать для него той спасительной ниточкой от хитросплетённого клубка, потянув за которую, как за волшебную нить Ариадны, можно было достичь многого. К примеру, сместить, престарелого Горчакова и самому стать канцлером. Главное — вернуться в Петербург, поближе к царю, ко двору, к власти! Шувалов затевал свою сложную политическую многоходовую игру. Потому он сейчас здесь, в вотчине Бисмарка — имении Фридрихсруэ, скрытом за кронами деревьев Саксонского леса.
В полумраке кабинета как тигровый глаз вспыхнула гигантская сигара рейхсканцлера, озарив бульдожье лицо Бисмарка в комичных складках:
— Александр II уступил просьбе своего старого канцлера и назначил его первым уполномоченным на конгрессе, господин граф, — заговорил низким, сиплым голосом Бисмарк.
— Это известие из самых достоверных источников! Теперь всё изменилось. К худшему. Мы с вами останемся друзьями на конгрессе, но я не позволю Горчакову снова влезть мне на шею и обратить меня в свой пьедестал!
Граф с трудом взял себя в руки. Его тонкое лицо слегка покраснело, глаза презрительно сощурились. Потом лёгкая усмешка тронула его усы и, глядя прямо в глаза своему собеседнику, Шувалов произнёс с пренебрежительными интонациями:
— Горчаков — скотина! Он лишён всякого влияния. Если он продолжает ещё формально вести дела, то этим он обязан лишь уважению императора к его старости и к прежним его заслугам.
— Погодите с обличительным пафосом в адрес вашего руководства, — перебил Бисмарк.
— За неудачи русской политики князь Горчаков, без сомнения, разделяет ответственность с более молодыми и энергичными единомышленниками, сам от ответственности он не свободен. Мы с готовностью отозвались на переданное вами желание России созвать конгресс в Берлине. Желание русского правительства заключить при содействии конгресса мир с Турцией доказывает, что Россия, упустив благоприятный момент для занятия Константинополя, не чувствует себя достаточно сильной в военном отношении, чтобы довести дело до войны с Англией И с Австрией... Когда я сначала дал вам, русским, это понять и, наконец, потребовал доверительно, но ясно высказать свои пожелания и обсудить их, то в Петербурге от ответа уклонились. У меня создалось впечатление, что князь Горчаков ожидал от меня, словно дама от своего обожателя, что я отгадаю русские пожелания и буду их представлять, а России не понадобится самой их высказывать и этим брать на себя ответственность. Я жду чёткий и ясный ответ от наших русских друзей.
— Вы их скоро услышите — с горячностью заверил его Шувалов. — Будьте уверены, дорогой князь, что вы всегда найдёте в моём лице более чем поклонника, каких у вас достаточно много и без меня. Короче говоря, человека, который к вам искренне привязан и предан вам от всего сердца. Я думаю, что наши интересы здесь полностью совладают.
Подливая хозяйской рукой вино в бокал русского гостя, Бисмарк как бы невзначай обмолвился: «Нынешней напряжённости могло бы и вовсе не быть, если бы генерал граф Игнатьев удовольствовался более скромными результатами».
После отъезда Шувалова Бисмарк вызвал верного Штибера: «Граф Шу, с которым мы так легко нашли общий язык, был бы идеальным заместителем престарелого Горчакова. Мы должны не валить нашего партнёра на переговорах». На другой день немецким послам в Вене, Лондоне и Санкт-Петербурге по секретным каналам ушло указание Бисмарка о негласной политической поддержке «Петра IV».
Пока Шувалов вершил свою полуофициальную «челночную» дипломатию между Лондоном и Берлином, Игнатьева император направил в Австрию. Венский кабинет в штыки воспринял Сан-Стефанский договор, категорически возражая против создания единой Болгарии. По тонкому совету того же Бисмарка, переданному через «августейших» немецких родственников, царю порекомендовали поскорее сговориться с австрийцами.
12 марта 1878 года Игнатьев выехал из Петербурга через Варшаву в Вену, куда и прибыл через два дня, 14 марта, в пять часов пополудни. По сравнению со слякотным и мрачным Петербургом в столице Австрии было тепло и сухо. Николай Павлович успел прогуляться до Штефанплац, наслаждаясь погодой, архитектурой и нарядно одетой публикой. Пахло весной, неумолчно щебетали птицы, по-солнечному ярко и приветливо светились окна домов, а башенки соборов напоминали пряничные пироги. На другой день его принял канцлер Андраши, а затем и сам император Франц-Иосиф, сухопарый мужчина с длинными седыми бакенбардами в элегантной униформе офицера австрийской армии.