Любезность австрийского монарха не могла обмануть опытного дипломата — Игнатьев чувствовал, что за спиной России австрийцы уже успели о чём-то договориться с англичанами, а возможно и с немцами, поэтому и заняли столь жёсткую позицию по отношению к Сан-Стефанскому договору. Глаза Франца-Иосифа никогда не глядели прямо. Приторно-вежливая улыбка растягивала губы. Император заявил послу, что соглашения русских с турками, касающиеся южных славян, затрагивают существенные интересы дряхлеющей империи, вкривь и вкось скроенной из лоскутков разных стран и народов. Мысль об этом неприятно тревожила самолюбие этого правителя из династии Габсбургов. Читателям в это, думаю, трудно поверить, но ещё столетие назад Австро-Венгрия была второй по территории и третьей по численности населения страной Европы. У австрийцев был выход к морю, был флот, молодые лейтенанты австрийской армии были хороши собой, элегантно флиртовали с девушками предместий и 24 часа в сутки танцевали с ними вальсы, хотя большинство населения империи — славяне — в ней жестоко угнеталось.
С имперским канцлером Юлием или Дьюлой Андраши, молодящимся франтом, с подкрученными баками и усами на подкрашенной физиономии, Игнатьев встречался несколько раз. В молодости будущий канцлер щеголял республиканскими правами — во время венгерской революции сражался против имперских войск и даже заочно был приговорён австрийскими властями к смертной казни через повешение. Его нынешняя должность при дворе австрийского монарха стала примером классической социальной мимикрии — от бунтаря к конформисту и пламенному реакционеру. Близко соприкасавшиеся с ним люди называли его «реалистом без порядочности», «макиавеллистом».
В разговоре с Игнатьевым Андраши пробовал угрожать и шантажировать, намекая на мнимый миллион солдат, который Австро-Венгерская империя якобы готова выставить под ружьё, расхваливал достоинства новой австрийской армии.
Игнатьев поначалу только ухмыльнулся про себя, дескать, зарвался, совсем зарвался венгерский торгаш, явно желающий пустить пыль в глаза. Пора вернуть этого типа к реальности. «Допустим, я вам верю, — Николай Павлович прервал словоизлияния Андраши, — но разве не наши государства связаны вековой дружбой и мирные отношения между нами никогда не были нарушены?»
— Безусловно! — недоумённо воззрился австрийский министр на собеседника, словно не понимая: кто он, откуда и зачем явился. Наконец пришёл в себя.
— А почему вы меня об этом спрашиваете?
— Потому что, рассказывая о боеспособности австрийской армии, вы намекаете на возможность её использования против России. Это раз. Во-вторых, хотел бы заметить, что вашу армию не раз ранее бивали не только регулярные войска Пруссии, но и итальянские и мадьярские повстанцы-крестьяне — ваши, кстати сказать, соплеменники, граф. А что касается, как вы выразились, достоинств новой армии, то я бы не рекомендовал распространяться о них до проверки оной на полях сражений.
Андраши покраснел от злобы, до боли сжав костяшки пальцев в лайковых перчатках, но Игнатьев, как опытный лоцман, тут же увёл тему беседы в надёжный для него фарватер.
— Давайте вернёмся к исходной точке наших рассуждений. Вас, кажется, не устраивают новые границы, в частности, Черногории? Так посмотрим их ещё раз вместе.
— У меня нет карты, — довольно грубо отреагировал австрийский канцлер. — Вообще наша империя, располагающая миллионом солдат, не должна сносить требования полудиких славянских горцев.
— Как нет? Посол в Вене господин Новиков ещё в январе лично вручил вам карту, составленную в нашем военном министерстве!
— Не помню такого. Что вы ещё хотите от меня? — как мальчишка упёрся Андраши.
Но Игнатьев решил не уступать.
— Я готов прийти на помощь вашей памяти, ваше сиятельство! Получив карту Балкан от нашего посла господина Новикова, вы заявили ему, что считаете карту столь секретной, что не решитесь отдать её в свою канцелярию. Не будете ли вы в таком случае столь любезны, чтобы посмотреть её в ящике собственного стола.
Андраши вскипел:
— Что же, вы хотите произвести у меня домовой обыск и перерыть мой письменный стол?
— Зачем же обыск, граф? Я просто ещё раз настойчиво прошу проверить, не найдётся ли что в столе? Давайте это сделаем вместе.
Андраши, психанув, стал вынимать из своих ящиков разбросанные в них в величайшем беспорядке карты, записки и прочие бумаги. В одном из документов по обложке Игнатьев узнал карту, принадлежащую российскому военному министерству, преувеличенно громко завопив: «Вот же, она, ваше сиятельство!»
Андраши был готов провалиться под землю от стыда и злости...
Никто в Петербурге не сказал Игнатьеву даже «спасибо» за быстрое и твёрдое исполнение данного поручения. На письменные объяснения о ходе и характере переговоров, а в особенности, суждения о враждебном настрое по отношению к России австрийского канцлера Николай Павлович получил от Горчакова категоричную отповедь, что государь запрещает ему противодействовать благородной личности графа Андраши, так как он считается «лучшим нашим другом и пособником». Позже Игнатьев узнал, что за Андраши маячит фигура ещё одного великосветского посредника и интригана — родного брата русской императрицы принца Александра Гессенского.
— Лучшей гарантией дружбы, Катюша, в наши дни является договор... скреплённый печатью, — Игнатьев печально посмотрел во встревоженные глаза жены, встретившей его у порога. — Дени Дидро — был такой французский энциклопедист — как-то изрёк: «скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты такой».
После возвращения из Вены все усилия были употреблены для устранения Николая Павловича от дипломатических дел. С этой минуты Игнатьев лишь однажды имел случай видеть часть посольской переписки, а именно одну депешу Убри из Берлина и донесение Нелидова из Константинополя. Последнему, как другу, Игнатьев успел сообщить негативное впечатление, вынесенное им из Вены, и осознанную необходимость не медлить и настаивать на полном исполнении турками Сан-Стефанского договора. Держать их за «шкирку» можно было только в том случае, пока наши войска стояли у стен Константинополя. Таково было его твёрдое убеждение. Только такой подход мог затруднить английские и австрийские интриги.
Но и невидимые враги Игнатьева не спали, ничем не выдавая себя. Из Лондона, Вены и Берлина, как по команде, в Петербург полетели сигналы о том, что граф Игнатьев «неудобная персона», нежелательная для участия в будущем мирном конгрессе. На Певческом мосту тотчас ожили прихвостни Горчакова во главе с директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел Стремоуховым и Жомини, который приватно выразился, что «на податливость Игнатьева нельзя рассчитывать». Так Николай Павлович в одночасье стал всем неугоден. В его родном министерстве старым сослуживцам и сотрудникам под угрозой увольнения запретили общаться с опальным чиновником. Место чрезвычайного и полномочного посла в Константинополе прытко занял кабинетный дипломат Лобанов-Ростовский. Ватикан, куда было собирался в качестве посланника поехать Игнатьев, неожиданно отозвал своё согласие на его назначение. Бесприютная звезда Игнатьева, ярко вспыхнувшая над Босфором, закатилась над Невой.
В апреле он свалился с приступом острой вирусной инфекции. А в мае Игнатьев получил долгожданный ответ на своё письмо к крёстному. Царь устами министра двора Адлерберга разрешил Игнатьеву отправиться к семейству в... Киев, чтобы «восстановить здоровье, столь сильно поколебленное».
Игнатьев тревожно спал после бессонной ночи, и Катя не стала будить мужа. Когда она дочитала письмо до конца, оно выпало из её рук на пол.
«Нет никакого сомнения, что лучший климат и некоторое время отдыха, вполне и тяжким трудом заслуженного, вам необходимы. Я надеюсь, что последствия не замедлят сказаться. Прошу сообщить мне, могу ли я вас навестить. Я бы давно это сделал, если бы мне не передали, что доктора это безусловно запрещают.
Искренне преданный вам граф Адлерберг».
А было графу Игнатьеву всего-то пятьдесят лет от роду...
НА БЕРЛИНСКОМ КОНГРЕССЕ
Генерал Анучин, человек умный, образованный, имевший немалый опыт административного управления (до войны он был гражданским губернатором в Радоме) был командирован в распоряжение главнокомандующего действующей армией в европейской Турции. Вначале находился при генерале Гурко, а потом фактически стал заведующим всеми гражданскими делами России в освобождённой Болгарии. Стоит добавить, что Анучин получил известность как военный писатель и публицист, чьи труды, печатались как в специальных изданиях, так и в периодической печати. И если у многих слово «чиновник» стойко ассоциируется с бездушным, непорядочным человеком, то Дмитрий Гавриилович, по контрасту с этим устойчивым определением, был человеком, для которого порядочность — то есть совестливость и в поступке, и в отношении к другим и самому себе, — была жизненной аксиомой. Именно его военный министр Дмитрий Милютин решил отправить на Берлинский конгресс в помощь русским дипломатам.
Выехав в обед из Варшавы 29 мая первым классом, уже следующим утром Анучин оказался в Берлине. Главных русских переговорщиков — графа Шувалова и князя Горчакова там ожидали со дня на день. Первым делом Анучин отправился в русское посольство, располагавшееся в доме № 7 на знаменитой Унтер-дер-Линден, Липовой аллее, и был неприятно удивлён, что не только дипломаты не отличаются особой приветливостью к соотечественникам, но ещё и привратники и остальной персонал ни слова не понимают по-русски. По-немецки Анучин не понимал и совершенно игнорировал этот язык.
Первым, с кем ему удалось пообщаться, был Шувалов. Он обрадовался появлению деятельного и знающего Восток помощника в лице Анучина.
— Новостей очень много. С общим положением вещей, надеюсь, вы знакомы. Давайте, чтобы не терять времени даром, я введу вас в курс дела.
Выяснилось, что Англия с Россией, точнее, Шувалов с маркизом Салюсбери, втайне обо всём уже договорились.