— Дело за малым, — повторил граф, продолжая радужно улыбаться, — разделить Болгарию на два государства, позволить Европе назначать там правителей. На это, милостивый сударь, я охотно согласился, потому что в английских колониях губернатор не имеет права вмешиваться в судебные и административные дела. Это ерунда, мелочи, так сказать. Англичане также потребовали гарантий, чтобы обе части не соединились между собою в одно государство, для чего и хотят, чтобы у султана остались средства препятствовать соединению. Я против этого не возражал: хорошо, пусть так и будет. Главное для нас — это мир! На последних двух заседаниях в Царском Селе у государя мы подробно обсуждали наше положение и пришли к заключению, что оно таково, что следует многое уступить. А после последнего, дорогою в Петербург, Милютин — ваш, кстати, начальник, генерал, сказал мне: «Вы, граф, с потерею даже личных выгод и самолюбия должны скорее всё уступить, чем привести к новой войне, к которой мы не готовы. Ах да, чуть не забыл: англичане настояли на соблюдении интересов лондонского Сити: денежная контрибуция с Турции за военные издержки не должна лишить Англию её права как кредитора Порты. Мы не будем противиться и этому.
После подобной политинформации Анучин пришёл в полный шок. «Боже ты мой, что же мы делаем! Через несколько недель после подписания Сан-Стефанского договора, без видимого давления и по собственному почину, мы теперь режем по-живому Болгарию на две части и вместо прекрасного самостоятельного государства хотим создать пару каких-то недоносков! Это почти то же, что гарантировали нам англичане ещё до начала войны! Из-за чего же пролито столько дорогой русской крови, зачем же брошено столько денег и на долгое время подорвано благосостояние России? А честь нашего имени, а самолюбие нашей доблестной армии — всё, всё попирается и топчется в грязь! От недомыслия ли это, или в самом деле мы так слабы и наткнулись на непреодолимую силу?!»
После графа Шувалова Анучин направился к только что прибывшему канцлеру. Русский посол в Берлине Убри представил Анучина князю Горчакову, который оживлённо переговаривался с несколькими собеседниками. Одного из них Анучин знал ещё по военным временам — это был боевой черногорский воевода Станко Радонич. Вторым оказался председатель черногорского сената Божидар Петрович.
Нарядная одежда черногорцев, расшитая золотом, кстати говоря, одна из самых дорогих в мире, контрастировала с неказистым пальто русского канцлера, его широкими спальными сапогами и старомодной шапкой на голове.
Чуть привстав в кресле, канцлер подал руку Анучину:
— Извините, не могу вставать, но, несмотря на мою болезнь, в руки мои снова отдали интересы России.
— Ваше сиятельство, — ответил Анучин, — в ваших руках эти интересы, несомненно, будут обеспечены. Я уверен, что вы поможете достойно выйти России из затруднительного положения.
— Очень рад пополнению нашей делегации, новым силам, так сказать! — заметил Горчаков и вернулся к прерванному диалогу. Анучин прислушался — разговор шёл о территориальных притязаниях Австрии, намеренной значительно урезать границы Черногории по Сан-Стефанскому договору. Черногорцы что-то с жаром доказывали князю, а Горчаков настоятельно советовал черногорцам быть умеренными, не бряцать оружием и уступить что-нибудь австриякам:
— Если вам так понравилось Антивари, то отдайте Австрии за это хотя бы Спицу, — невозмутимо заявил Горчаков на очередную реплику Петровича.
— С удовольствием, — заявил Петрович, — только, господин канцлер, она и так австрийская. Под густыми усами черногорского уполномоченного на мгновенье промелькнула едва заметная улыбка, и политик обменялся многозначительным взглядом со своим товарищем.
Горчаков, не заметив реакции черногорцев, упрямо гнул свою линию: «Австрия хочет, чтобы путь, оставленный для Турции между Сербией и Черногорией, был расширен. Надо её удовлетворить по возможности. Пусть обе стороны отойдут, что называется, «с миром».
— Это невозможно — отвечал Божидар Петрович, — именно в этом направлении лежат уступаемые нам пахотные земли. Никаких гор там нет. Вы, господин канцлер, должны знать, как в нашей маленькой горной стране на вес золота ценится подобная земля.
— Да зачем вам новые земли? Ведь я вас, черногорцев, знаю. Вы — разбойники по натуре и всех жителей мусульман вырежете, и имущество их заграбите.
Бедные черногорцы судорожно улыбались.
— Право, не спорьте с Австрией, развяжитесь с ней. Она теперь покровительствует Сербии, вы и отдайте сербам Подгорицу.
Все в замешательстве переглянулись после слов канцлера. Убри, наклоняясь, к плечу Анучина, прошептал: «Он опять заговаривается!»
В зале воцарилась напряжённая тишина. Горчаков, заметив неладное, вскинул голову и, щурясь через толстые линзы пенсне, взглянул на собеседников: «В чём же дело, господа?»
— Господин канцлер, нельзя нам отдать Подгорицу. Она лежит на противоположной границе, — возражали всё более и более приходившие в отчаяние братья-славяне.
— Ах, — всплеснул костлявыми руками Горчаков, — нельзя отдать Подгорицу, так отдайте Спуж.
— Спуж ещё дальше Подгорицы, в глуби страны — заметил кто-то из находящихся в комнате.
— Что-нибудь надо отдать, — утвердительно сказал канцлер, — я слаб в географии этих мест. Для меня вообще не существует великих границ.
Затем, как ни в чём не бывало, Горчаков пустился в анекдоты и воспоминания о том, как он, будучи простым поверенным в делах России в Вене, оказал неоценимую услугу черногорцам, оформив русский паспорт для черногорского владыки Петра. «Будьте милы, — повторил Горчаков, прощаясь с черногорцами, — не идти же нам из-за вас в драку с Австрией».
— Обещайте, что не выловите всю рыбу в Адриатике, — шутливо прибавил русский посол в Берлине Убри.
— Мы и так довольствуемся простыми дождевыми червями, господа! — грустно пошутил Станко Радонич.
Старческая болтовня Горчакова, его похвальбы, поразительное незнание общеизвестных фактов, произвели на Анучина самое тягостное впечатление. Ему было стыдно смотреть в глаза Божко и особенно Радонича, своего боевого товарища по войне в Черногории в 1876—1877 годах. «Боже ж ты мой, — думал Анучин, — и это наш первый уполномоченный! И это в его дряблые руки «снова отданы интересы России». Катастрофа! Кто поможет ей, многострадальной?» Да уж. А ведь на первый взгляд Горчаков показался ему пресимпатичным стариком... «Он просто позорящая Россию развалина», — мрачно заключил Анучин. При таких переговорщиках от конгресса, в котором ему предстояло участвовать, ничего хорошего ожидать не приходилось.
Ровно через два дня он записал в свой дневник: «Видел всех наших уполномоченных, говорил с ними, и дело наше стало представляться мне в большем ещё тумане, чем прежде. Подробной инструкции, разъясняющей взгляды России и точно определяющей то, что она желает, — кажется, нет. Сами уполномоченные видимо не спелись между собою и смотрятся врозь. Судя по словам Шувалова, он, кажется, считает себя за главное лицо, а Горчаков — декорация. Впрочем, это моё первое впечатление. Горчаков только хвастается, болтает и рассказывает нелепые анекдоты, а Шувалов говорит — сегодня у меня соберёмся; вы состоите при мне, мне обещал Бисмарк, и проч.».
Казусы начались уже на следующий день. На первом званом обеде у прусского кронпринца, куда были приглашены все уполномоченные великих держав, а всего более 180 человек, победителям в этой войне, по случаю которой собственно и собрался конгресс в Берлине, не нашлось места. Русскую делегацию и двух турок оставили в самом конце стола, впереди которого восседал с высохшей физиономией австрийский министр иностранных дел Андраши.
Оказалось, что уполномоченных рассадили в алфавитном порядке представляемых ими государств, и русским поневоле пришлось занимать предпоследнее место рядом со своими побеждёнными врагами.
«Конгресс открылся, но результаты его совещаний будут, вероятно, до конца храниться в тайне; да и о самом направлении, принятом его занятиями, нельзя сейчас же ожидать известий. Первое заседание было посвящено формальностям, а первое деловое заседание будет не ранее понедельника. Большой промежуток объясняется тем, что имеется в виду «подготовить» успешный ход занятий конгресса посредством предварительных объяснений между уполномоченными. Такие закулисные переговоры уже и начались: граф Андраши совещался до позднего часа ночи с графом Шуваловым, а на другой день в течение утра граф Андраши имел несколько совещаний с лордом Биконсфильдом, который толкует о чём-то со своим товарищем лордом Солсбери у себя на квартире; потом граф Шувалов имел ещё непродолжительное совещание с лордом Солсбери и кое с кем ещё.
Такого рода известия, конечно, не могут представлять интерес. Они только подтверждают, что если эти отдельные переговоры оказались так необходимы, то значит предварительные соглашения между главными заинтересованными державами, которые должны были так облегчить собрание конгресса, были не многоплодны».
Москва, 2 июня // Московские ведомости. 1878
«Нельзя не сомневаться, что теперь сущность вопроса состоит единственно в том: как разделить бывшие владения Турции. Повторяется то же, что было с разделами Полыни. Им легко согласиться, а нам трудно. Им поделить славян всё равно, что поделить азиатов; нам же поделить славян и передать их под неволю немцев и англичан всё равно, что продать в неволю собственных братьев. Мы не дети Иакова, и неужели мы продадим в египетскую неволю Иосифа».
Воскресная беседа// Санкт-Петербургские ведомости. 1878. 4 июня
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ КОНТРДАНС И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ
Корреспондент русского еженедельника «Всемирная иллюстрация», аккредитованный для освещения хода Берлинского конгресса, возвращался в отель с горящими глазами. Невероятное зрелище! Такого он никогда не видел! Четыре чернильные рыбы, извиваясь, плавали в окружении гигантского осьминога в бассейне. За рыбами оставался шлейф мутной воды, по цвету действительно чем-то напоминавший чернила, а лупоглазое морское чудовище тянуло к ним свои узловатые щупальца. Таким образом дирекция берлинского аквариума решила позабавить местную публику и приехавших в столицу Пруссии многочисленных иностранных гостей.