— Не беспокойтесь, все бумаги здесь! — собеседник демонстративно прикоснулся к своей крупной голове. — Я — граф Игнатьев.
— О, майн Готт! — пол поплыл под ногами Поггенполя. От тлевшей в его руке папироски задымился рукав пиджака, а горящий пепел больно ожёг ему ладонь. Поггенполь отбросил папироску на пол и запрыгал на месте, растирая обожжённую ладонь.
— Боюсь, что главной новостью у нас станет пожар в вашем рукаве, господин корреспондент, — сказал Игнатьев под дружный смех офицеров. — Задержите этого молодого человека для выяснения обстоятельств!
УНТЕР-ОФИЦЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ. ШИПКА
Ну и чудной же этот барин!
На своём веку пришлось Никите и вверх, и вниз полазить: корову, свалившуюся в овраг по природной глупости, на верёвках вытягивал, колодец деду Трофиму и нужники чистил, на Масленицу за петухом первый на лысый столб вскарабкался. Да и здесь, на Балканах, много чего на своём горбу перетаскать довелось по этим клятым горам и долинам. Но чтобы лезть в пропасть, как в преисподнюю, да оттуда ещё и целого генерала вытащить! Такого с Никитой отроду не случалось.
А дело было так: спасённый им генерал тискал его в своих объятиях и что-то с жаром говорил ему. Ефремов, наоборот, молчал как убитый, так как в голове у него вертелась неуместная к месту и случаю поговорка: «От у нас в сели кажуть так: чорт в хату лизэ! Абы не кацап!» Не дай бог, откроет рот, скажет этому пану-генералу что-нибудь неприятное, тогда — пиши пропало. Вот и стоял унтер, набычившись: не генерала боялся — себя. Увидел ротный такое дело, как Никита с генералом обнимаются, налетел как коршун. Бурку с плеча своего скинул на генеральские плечи и повёл куда-то. Подходит унтер-офицер Бихневич, известный проныра и тёртый калач из Одессы, и говорит: «Эх, Никита, упустил ты своего Егория. Надо было просить награду у генерала!» Посмотрел Никита на свои стёртые верёвкой ладони, на рваные сапоги, махнул рукой с досады, и пошли они с Бихневичем к своему взводу. Там, на дороге, два орудия почти сползли с откоса. По пояс в грязи солдаты суетились около станка, колёс и запряжки, пытаясь хоть как-то вытащить их на скользкую террасу.
— Впрягайте волов в возы, хлопцы! — скомандовал Никита, сам налёг на постромки грудью: «Потянули, братцы! Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зелёная сама пойдёт! Подёрнем, подёрнем», — затянул он песню, но орудия, как назло, и не думали сдвигаться с места. Пушки вязли в разъезженных колеях, пока к ним не подошёл из восьмой роты Карп Меленчук, здоровенный детина лет двадцати пяти, с бородой на румяном лице и с таким богатырским затылком и мощными плечами, что боязно было смотреть:
— А ну-ка… разойдись.
Быстро распоясавшись и скинув шинельку, давно лопнувшую по швам на крутой спине, этот настоящий богатырь, иначе и не назовёшь, упёрся в станок и поднатужился.
— Тащи за верёвки, ребята! — зычно заорал Меленчук. Ухватившись за верёвки, Никита с товарищами изо всех сил тянули пушку, и вскоре колёса начали медленно вращаться. «Пошла, пошла!» — радостно завопил Ефремов. На ровной террасе решили перевести дух.
— Ну ты и здоров, парень, — искренне восхитился Никита, — откуда только такой выискался?
— Наш закон — тайга, — ответил бородач, — из Сибири мы, паря. На домашнем молоке и сале вырос.
— А фамилия-то хохлацкая?
— Может, и хохлацкая, — добродушно согласился Меленчук, — да только я природный сибиряк.
— Зато и вырос с бугая ростом, — не без зависти сказал Ефремов.
— Это верно, здоров, силы на троих хватит, — улыбнулся Карп. — Ну, пойду я, что ли? Своих догонять надо.
— Иди, — подтвердил Никита. — Мы тут сами управимся. За подмогу спасибо. С тобой, Меленчук, чую, мы ещё скрутим славную цигарку так, шо в мирное время не крутили. Передавай всем мужикам из восьмой привет и мой поклон.
Через час упряжка снова застряла на крутом склоне. Тут уже работали в две смены: одни отдыхали, другие работали. Всё от сапог до башлыка представляло одно сплошное грязное пятно, на фоне которого лихорадочно блестели солдатские глаза под серой коркой грязи и снега. Помимо пушек лейб-гвардейцы ещё тащили на себе снаряды, ружья, манерки с патронами и задки для зарядных ящиков. Провизию оставили в долине. Так вот и шли. Хорошо ещё, турки из-за непогоды попрятались в свои крысиные норы, не шкодили. На половине подъёма пришлось заночевать. Для штабных офицеров подыскали хорошее место — не продуваемое на ветру, под холмом, за правым флагом полка, где и была разбита их палатка. Солдаты же остались ночевать прямо на дороге.
На биваке ротный подозвал Никиту: «Унтер Ефремов, ко мне!» А Никита только было хотел попить горячего чаю. Ребята костёр запалили, водичка вскипела, чтобы побаловать замёрзшие солдатские души. Что делать: служба есть служба. Вздохнул Никита, встал, оправил шинель и поплёлся вслед за ротным. Остановились они возле белой обер-офицерской палатки. Ротный приподнял парусиновый полог у колышка и знаком приказал Никите войти внутрь. Там среди клубов едкого дыма он разглядел своего генерала: с румяными щеками и слезящимися от гари глазами в окружении трёх офицеров. Никита, даром что деревенский, службу знал исправно, с порога зычно оттарабанил:
— Ваше высокоблагородие, унтер-офицер пятой роты гвардейского Кексгольмского полка Никита Ефремов по вашему приказанию прибыл!
— Поди сюда.
— Слушаюсь, ваш-ство!
— Да не горлань ты как оглашённый. Ну-ка, братец, расскажи мне про себя. Ты грамотный?
— Точно так-с.
— И писать умеешь?
— А как же, — с некоторой обидой в голосе отреагировал унтер.
— Как твоя фамилия?
— Ефремов, ваше-ство! Из казаков мы, стародубские.
— Вижу, что удалой. Скоро георгиевским кавалером будешь. От верной смерти меня, господа, этот молодец избавил, — обратился генерал к офицерам, — а водку тебе сегодня давали?
Никита, не зная, что ответить на этот скользкий вопрос, с большим сомнением покосился на своего ротного — тот деликатно промолчал:
— Никак нет, ваш-ство!
— А коли я тебе разрешу как старший здесь по чину?
Снял тогда Никита шапку и ответил: «Не откажусь от такой чести, вашблагородие». Подали ему чарку. Никита, перекрестившись, хрипло сказал своё любимое присловье: «Нам на здоровье, врагам на погибель», — и очень легко ловким взмахом руки опрокинул в рот водку.
«Ну и крепка. Но до чего хорошо!» — выпив, он утёр губы рукавом рубахи, но закусывать не стал. Только когда выпили по второй, Никита осторожно взял с полевого стола сухарь, разгрыз его и с таким наслаждением крякнул, что Игнатьев заулыбался. И пошли тут вопросы о семье, о родине, о житье-бытье.
Надо сказать, что Никита совсем растерялся от такого обхождения, ибо никто ещё из господ никогда в жизни не предлагал ему что-либо обсудить. И растерялся Никита даже не от самого генеральского предложения, показавшегося ему диковинным, а от сознания того, что он не знает, о чём, собственно, говорить. Генерал же, увидав, что Никита заробел, снова протягивает ему чарку: «Пей, солдатик!»
После третьей чарки Никиту совсем отпустило, и страхи куда-то пропали. От самодельной буржуйки, где потрескивали дрова, тянуло домашним теплом. То ли водка генеральская на него так подействовала, то ли тепло от печки, но разговорился Никита, как на исповеди, рассказав за полчаса усатому барину всю нехитрую правду о себе.
СКАЗ О ЖИЗНИ НИКИТЫ
Никита был родом из старинного малороссийского городка Мглина на северной Черниговщине[2].
Если взглянуть на городок сверху, то Мглин напоминал лоскутное цыганское одеяло: дома его жителей были беспорядочно раскиданы на высоких пересечённых оврагами берегах мутной речки Судынки.
Через город шла почтовая дорога, что вела из Петербурга через Смоленск и Чернигов прямиком в Киев. По всему протяжению речки жители понаделали запруды, так называемые копанки, в которых вымачивали пеньку. Ей же в основном и торговали, а ещё конопляным маслом и рогатым скотом. Пенька и масло отправлялись к рижскому порту, а скот сбывали в обеих столицах. Так и жили мглиняне.
Жил так Никита и его семья. Огород, угодья. Лошади, одна корова — вот и всё имущество. Прадед его был казак, дед — казак, отец — сын казачий. Словом, был Никита из казацкого рода, которому, как известно, нет переводу. Предки Никиты лихо дрались с ляхами, крымскими татарами и шведами, а причисленный к Стародубскому полку Мглин сделался сотенным местечком.
«Город наш Мглин против других городов полку стародубовского и прочих на самом пограничу стоит» — так описывали свою роль горожане в послании к полковнику Стародубского полка. После того как матушка Екатерина упразднила полк вместе со всем честным казачеством, занялись казаки бывшей Мглинской сотни хлебопашеством и разными ремёслами. Но, по сложившейся традиции, их потомки продолжали ратную службу в лучших полках российской армии. Так и Никита был призван в 1872 году по рекрутскому списку и зачислен в 19-й резервный батальон в третью роту, которой командовал свирепый капитан Сивай.
Из всего учения только что и запомнились слова капитана: «Помни одиннадцатую заповедь, не зевай, что у вас командир капитан Сивай». Потом муштра сменилась другой напастью — выдумали господа офицеры «грамотность»[3]. Пришлось ему ежедневно, по два часа в день корпеть над буквами по новой тогда методике Столпянского. По ней все буквы считались состоящими из частей круга с придатками и писались со счётом вслух. При написании буквы «О» хором пели: «раз, два, три, О», для буквы «А»: раз, два, три, раз, А». Толку от занятий было мало: от счёта вслух у Никиты стоял шум в ушах. Однако грамоту, к своему удивлению, казачий сын освоил, да так хорошо, что назначили уже его за учителя. Ходил он с палочкой между скамеек и сам кричал уже: «Пиши полкруга с левой стороны, с правой добавь ещё палочку — это будет “А”».