старческой откровенностью рассказывал о значении богатства и о том, как он успел сделать богатыми своих сыновей женитьбой на богатых и покупкой задешево выгодных имений.
Любые низкие помыслы претили Анучину. Однако то, что он услышал от самого князя, подтвердило давно ходившие слухи — экономиями и биржевыми спекуляциями Горчаков нажил не менее двух миллионов рублей серебром!
САМАЯ ЧЁРНАЯ СТРАНИЦА В СЛУЖЕБНОЙ КАРЬЕРЕ КАНЦЛЕРА
Почти всё лето Игнатьев провёл в Киеве и у себя в деревне, в ставшей уже родной ему «Крупке». Но всё это время он пристально следил за событиями, разворачивающимися в Берлине. Новости были неутешительные. Он понял, что в Петербурге так и не отдали себе отчёт в степени политического поражения, которое понесла Россия в результате Берлинского конгресса.
В августе 1878 года Игнатьев прибыл в столицу. На этот раз по семейным делам: надо было отдавать старшего сына Леонида в Пажеский корпус. В этот же день на Михайловской площади, в людном месте, среди белого дня был убит Мезенцев, шеф жандармов. Царь тем не менее нашёл время для встречи со своим крестником. Расстроенный Александр старался держаться, будто ничего не случилось, но Игнатьев сразу заметил его состояние.
— Послушайте, Игнатьев. Я понимаю вашу обиду. Но чувство обиды никогда не было хорошим помощником ни в каких делах. Что скажешь, не правда ли, хорошо меня угостили в Берлине?
— Вам виднее, ваше императорское величество, — повёл плечами Игнатьев. — Теперь, когда я в отдалении от дел — улеглись страсти, улетучились обиды. Все мои помыслы о семье. Сын уже большой — надо определять на учёбу в корпус.
— Раз я прошу поделиться мнением, значит, это мне нужно. Сан-Стефанский договор порядочно обрезали, как считаешь? Чем можешь меня утешить?
Повисла пауза, затем Игнатьев, прерываясь, будто заново переживая давнишние впечатления, ответил императору: «Ничего почти не осталось от моего договора. Весь смысл или вкус утрачен, ибо Сан-Стефанский договор был сделан под русским соусом, а Берлинский под австро-венгерским. Вкус получился другой».
Император помрачнел и полез в карман за папиросой с жёлтой длиннейшей гильзой-фильтром...
Игнатьеву пришлось дожидаться окончания доклада министров, пока государь повторно вызвал его к себе. Выходившие из кабинета сановники явно сторонились его, приветствуя холодно, едва заметным кивком головы, хотя некоторые, как ему показалось, смотрели явно сочувственно.
Александр II ходил но кабинету лихорадочно возбуждённый, с каким-то сумрачным блеском в глазах. На столе, в картонной папке, были сложены депеши и телеграммы. «Они меня обманывали, понимаешь?! Они меня — и Шувалов, и Горчаков — пугали, грозя постоянно войною с Англией. А я дал слово», — горячился царь. По его словам, выходило, что Шувалов вымаливал и вымогал, шаг за шагом, уступки, пользуясь тем, что ему было известно, насколько он измучен войной и опасается разорения России. Эмоциональная вспышка заняла минуту-две. Александр сумрачно сел в кресло, откинулся на спинку, как бы в изнеможении прикрыв лицо ладонями. Затем отнял руки от лица, точно просыпаясь, потёр массирующими движениями переносицу. Большие голубые глаза навыкате пытливо смотрели на Игнатьева: «Меня обобрали врасплох. Можешь ли ты составить объяснительную записку с указанием на разницу между Берлинским и Сан-Стефанским договором?»
Игнатьев утвердительно кивнул, потом добавил: «Будучи вполне знакомым с нашими интересами в Турции, мне ничего не стоит по внимательному прочтению Берлинского договора, сделать сопоставление между его постановлениями и статьями договора».
На следующий день он привёз императору сравнение Берлинского договора с Сан-Стефанским.
После прочтения этой бумаги последовала минута молчания, а затем дрожащим голосом, как бы сознавая, что необходимо поскорее кончить эту неприятную для него сцену, Александр пробормотал: «Подумать только! Меня, Николай, провели, как самого настоящего дурака! Честное слово, я не ожидал, что наши, так называемые друзья, до такой степени унизили результаты войны».
Уже после войны и конгресса, в Европе, английский посол в Константинополе Лэйярд столкнулся с прославленным полководцем Михаилом Скобелевым. Разговаривая о Берлинском конгрессе, он сказал так: «Когда галлы взошли в Капитолий, гуси закричали, и галлы испугались. Мы сделали как гуси, и русские испугались».
Через четыре года в беседе с редактором «Русской старины» Михаилом Семевским, Горчаков неожиданно сделает несвойственное для себя самокритичное признание, рассказав, как в отчёте царю о Берлинском конгрессе написал: «Берлинский конгресс есть самая чёрная страница в моей служебной карьере!»
На что царь отреагировал лаконичной карандашной припиской: «И в моей тоже».
МОСКОВСКИЙ ПРЕТЕНДЕНТ НА БОЛГАРСКИЙ ПРЕСТОЛ
Странные люди были эти славянофилы.
Странными их назвал не я, читатель, а великий русский критик Белинский, «неистовый Виссарион», возмущавшийся тем, что представители этого идейного течения русской общественной жизни, ненавидя всё чужеземное, «рабски подражали немецкой фразеологии и туманности». И вообще, правильнее было бы назвать эту партию «народниками», «националистами» или «русофилами», так как все их убеждения базировались на простой антитезе: «Запад гниёт, а Россия цветёт».
Славянофилы яростно отстаивали русскую самобытность, считая, что все беды идут от реформ Петра Первого, оторвавшегося от русских корней. Поэтому они не любили Петербурга, построенного по европейским лекалам, а восторгались Москвой. «Вот Русь-то, вот она, настоящая Русь-то!» — радостно восклицал Константин Аксаков, один из основателей этого движения, глядя на Московский Кремль. Духовные искания славянофилов порою граничили с чудачеством: они отпускали длинные бороды, носили сапоги, косоворотки и мурмолки, выдумывали особенные народные костюмы, даже не подозревая, что простые мужики принимали их за диковинных иностранцев-персиян. А после того как в Москве, а затем и в Питере были основаны отделения Славянского благотворительного общества, руководители этой партии от забот о русской народности перенесли своё внимание на заботы о славянских народах Балкан.
Эта странная увлечённость носила характер морового поветрия. Министр внутренних дел Пётр Валуев ехидно записал в своём интимном дневнике: «Мы дошли до славянофильского онанизма... Все бредят «южными славянами», не разбирая и даже не ведая, кто они».
Летом 1878 года в Москве, в доме видного публициста и негласного лидера российских славянофилов Ивана Сергеевича Аксакова, старшего сына писателя Сергея Аксакова и брата Константина Аксакова, возник нешуточный спор.
Чашка с чаем была так резко поставлена на блюдце, что мухи, доселе спокойно вившиеся над другим блюдцем, со сдобой, в испуге закружились над столом. Монотонное жужжание сменилось звуками женского голоса, чьи разгневанные камертоны с каждой секундой набирали обороты:
— Ну, что, собственно, дало твоё славянофильство русскому обществу? Чем было полезно? Какие его результаты? Я вижу только один: что в обществе перестают читать и говорить на иностранных языках. Но ведь это оглупление и одичание! Это бросается в глаза! Сравни только общество, которое мы знали двадцать лет назад, с теперешним!
Иван Сергеевич, огорчительно мотнув бородкой, попытался возразить своенравной супруге:
— Разве славянофильство виновато в том, что нет теперь больше таких людей, как, например, твой отец или Хомяков?
— Ты сам себя опровергаешь, — закричала Анна Фёдоровна, в возбуждении перейдя на более привычный французский язык. Дочь великого лирика Ф.И. Тютчева, по матери немка, она воспитывалась в Германии, а затем большую часть жизни провела при дворе покойной императрицы Марии Александровны, где русский язык был не в чести. По-русски Анна Фёдоровна также говорила с сильным иностранным акцентом и хотя понимала этот язык, но более получаса говорить на нём не могла — быстро уставала. Западные и южные славяне, к которым испытывал трепетную любовь её муж, Иван Сергеевич, вызывали в ней глубокое презрение и отвращение. Правда, она их знала лишь по тем образчикам, которые могла видеть в Славянском комитете и в кабинете супруга, где понятие о славянской взаимности принимало несколько узкую форму выспрашивания денежных пособий. Не с таким отвращением и брезгливостью, но всё-таки презрительно относилась госпожа Аксакова к русскому простонародью (отрицательная оценка Анны Фёдоровны сложилась в результате личного опыта общения с русскою прислугою), которое обвиняла в неисправимом мошенничестве и лживости.
Когда случалось Анне Фёдоровне рассказывать в присутствии мужа о каком-нибудь подвиге доверенного домочадца, она обобщала рассказ следующим, например, образом: «Наш такой-то, как неиспорченное дитя того «святого» русского народа, которому поклоняется Иван Сергеевич, конечно, должен был произвести такое-то мошенничество». — «Ну что ж, этак и я, как русский, должен быть мошенником?» — проворчит, бывало, Иван Сергеевич. «Нет, ты не должен, потому что ты испорчен европейским образованием, которое тебя научило, что народная святость не освобождает от личной честности». На это Иван Сергеевич, как правило, ничего не возражал.
— Мой отец и Хомяков были, прежде всего, люди европейски образованные, и если это было нужно для них, то тем более нужно для теперешних, которые без помощи культуры совсем пропадут, сделаются такими же животными, как твои возлюбленные мужики, — горячилась Анна Фёдоровна.
Взгляд Ивана Сергеевича после этих слов потускнел. Кротко и без воодушевления он попытался ещё раз возразить своей дражайшей половине на безукоризненном французском, что значение Хомякова и Тютчева зависит не от их образованности, а от их русских убеждений.
— Неправда, неправда! — прервала его, горячась, Анна Фёдоровна, — никаких русских убеждений нет, а есть только русская дикость. Ты сам если имеешь какое-нибудь достоинство, то вовсе не потому, что ты русский, а лишь потому, что ты только наполовину русский. Всё, что в тебе есть хорошего, происходит от твоей татарской крови и от твоего немецкого образования! А теперь вот нашим болванам, вместо того чтобы их сколько-нибудь очеловечить, внушают, что они и так хороши, что им нужно оставаться только русскими, что Европа нам совсем ни к чему, что у нас с нею нет ничего общего! Этого, я думаю, ни мой отец, ни Хомяков не предусматривали. Но вот к каким отвратительным глупостям привело ваше славянофильство. Послушайте, что теперь пишут и читают!