— Да что же спрашивать? Положительную, историческую работу вашу все мы более или менее знаем, — всплеснул руками Шарапов. — А мне бы хотелось воспользоваться случаем и разъяснить некоторые недоразумения, укрепившиеся на ваш счёт.
— Недоразумение, говорите? — в глазах Игнатьева мелькнула лукавинка. — Впрочем, спрашивайте — такое ваше ремесло.
— Разрешите мне, граф, предложить вам очень щекотливый вопрос: ваша деятельность в Константинополе, разумеется, составляет нашу национальную гордость, но вас обвиняют в том, что вы дали неверную оценку о турецких силах. Вследствие этого мы начали войну с недостаточным количеством войска и потому много потеряли?
— Я вам искренне благодарен за этот вопрос. — Лицо Игнатьева стало серьёзным, а морщинки резче обозначились вокруг глаз. — Как вы знаете, клевета распространяется очень успешно и затем укореняется в обществе. Могу сказать по совести, что мною было сделано всё, что только мог сделать дипломат и офицер генерального штаба. Я всеми силами старался не только облегчить русским военным агентам их дело, но и организовать систематическое изучение Турции в видах русского решения Восточного вопроса. Кто только у меня не перебывал: Ванновский, Обручев, Бобриков, Артамонов. Под видом коммерсантов я их несколько раз пропускал через всю Малую Азию на Эрзерум и Эрдоган. Я также устроил путешествие великого князя Николая Николаевича, будущего главнокомандующего, он сам всё видел. Видел, что у турок английские ружья Генри-Мартини, а следовательно, было не трудно предположить, что англичане будут доставлять им и патроны. Но главное, что снимает с меня тень обвинения, это вот что: в 1874 году нашим военным ведомством был издан труд «Вооружённые силы Турции». Что же там говорится? Там прямо указывается, что Турция может выставить до 800 тысяч человек, что она отлично вооружена и способна к очень упорной и продолжительной борьбе. Эту книгу не прочли, а потом и вовсе забыли. Так я же этому не виноват.
Тут Шарапов решил пойти в контратаку, приготовив давно припасённый аргумент: — Но вам приписывают даже цифру 150 тыс. человек. Вы писали будто бы, что этих сил достаточно...
— Да, писал, но когда? В этом весь вопрос. В 1876 году Турция была совершенно неподготовлена и вела войну на два фронта — в Сербии и Черногории. Силы турок были так истощены, что в казённом арсенале Топ-хане не оставалась и двух снарядов на орудие. У турок реально ничего не было. Вместо того чтобы вовремя поддержать Сербию, мы же что сделали? Мы сказали, как Святослав, «иду на вас», а сами ни с места. Вы помните, как шла мобилизация — чуть ли не полгода. Мы все ждали, теряли время. Турки видят, что мы решились воевать, и стали готовиться. Всерьёз. Оружие и снаряды подвозили каждые две недели из Англии и Америки. На наших глазах подвозили и арабов, и египтян, а мы ни с места. Эта ситуация, если позволите, напоминает мне следующее сравнение. Загорается у меня квартира, я хватаю экстинктор-пожаротушитель и начинаю тушить. Не действует, а комната уже в огне. Будь экстинктор исправен, разумеется, и пожару бы не дали распространиться. Нечего делать — звоню в часть: «пожар!» Пока там копаются да собираются, у меня уже весь дом в огне. Приехала одна пожарная часть — мало. Дают тревогу, а горят уже четыре дома. Совершенно такую картину представляет и наша последняя война.
— Второй вопрос, граф, а как же так получилось, каким образом мы уступили Австрии Боснию и Герцеговину? Неужели вы не знали, что эти провинции нами, так сказать, заранее отданы Австрии?
— Это тоже один из предрассудков, которые история когда-нибудь рассудит. Мы Боснию и Герцеговину никогда Австрии не обещали и не отдавали. Это пятно пора смыть с памяти Александра II. Ещё раньше мне удалось убедить западных дипломатов, что если они хотят серьёзно улучшить участь турецких христиан, то Россия идёт вместе с ними. Если же нет, то у меня были готовы отдельные русские предложения. Этого они боялись пуще всего. Оставлять раздробленной Болгарию туркам было нельзя — продолжилась бы резня, и это не было бы для мировых держав решением вопроса. Англичане подумали и согласились со мной. Тем же австрийцам, которые опасались создания большого сербского государства, я достаточно ясно доказал, что нет ни одного политического или территориального условия, достаточного для занятия ими Боснии и Герцеговины. Соглашение в Сан-Стефано дало независимость Болгарии. На этой почве можно и нужно было стоять и по другим славянским землям. Я же не виноват, что меня не поддержали в родном Министерстве иностранных дел. Мне оставалось только уйти, что я и сделал, а в Берлине всё созданное мною окончательно разрушили...
— Вы сами вот так взяли и ушли? По своему желанию?
— А как вы думаете? — невесело усмехнулся Игнатьев. — Но это не для записи...
Они ещё долго пили чай и говорили, говорили... Только когда большие напольные часы пробили двенадцать, Игнатьев вежливо намекнул, что ему пора собираться в дорогу.
Шарапов вышел восхищенный и очарованный собеседником. Щёки горели, тёплый встречный ветер бил в лицо. «Вот это человек, вот это, да-а! Настоящий политик: сказал, словно отрезал! — думал он, шагая по мостовой. — Он так бодр, так юношески свеж и энергичен, несмотря на свои годы, что сердце подсказывает — своей службы России Игнатьев ещё не дослужил».
ЭПИЛОГ
Последние годы граф провёл в своих любимых Круподеринцах, в «Крупке», как её называли в игнатьевской фамилии. Среди хивинских мечетей и китайских шелков на фоне портрета Гладстона Игнатьев неутомимо писал мемуары о своих приключениях и борьбе за Константинополь. В рабочем кабинете графа был специальный «болгарский» шкаф, где он держал розовое масло, болгарские национальные вышивки, ткани. Там же хранились черновики Сан-Стефанекого договора, сохраняемые в доме как реликвии, и перо в футляре, которым он подписал этот исторический документ. Внуки графа весело носились по садовым дорожкам, распевая болгарскую песню «Шумит Марица, окървавена», а дед, подставляя трость, ловил расшалившихся внучат за ноги, чем приводил их в неописуемый восторг.
Графу довелось стать свидетелем своей прижизненной славы. В 1902 году в Болгарии, куда он прибыл вместе с женой и сыном в связи с празднованием 25-летия Русско-турецкой войны, его встречали огромные толпы, осыпали цветами. В Софию он въехал под живой аркой-пирамидой, образованной ополченцами и «юнаками», в его честь организовали фейерверки и даже факельное шествие... Николай Павлович смотрел на всё это со слезами на глазах. Выступая там же, в Софии, где в его честь назвали улицу и школу, Николай Павлович сказал: «...Мой идеал был и есть свободная Болгария. Я мечтал об этом ещё с 1862 г., и в душе я благодарен, что смог увидеть его осуществлённым. Моё сердце принадлежит болгарам, и я желаю болгарскому народу процветания...»
Между тем в воздухе чувствовалось приближение грозовых революционных событий. Сам граф был убеждён, что старая Россия, некогда пребывавшая в «медвежьей спячке», катится в пропасть, а власть не замечает этого: царя все успокаивали, сколь прекрасен и велик народ русский и сколь чисто и многотерпеливо его сердце. Его племянник — будущий дипломат, разведчик, генерал-лейтенант Алексей Игнатьев — вспоминал, как однажды, после традиционного воскресного завтрака, он, ученик старшего класса Пажеского корпуса, заглянул в рабочий кабинет к дяде.
Николай Павлович сидел у письменного стола, заваленного но привычке какими-то бумагами. Племянник, ожидая, когда он кончит писать, смотрел в окно, выходившее на Мойку, напротив красного здания придворных конюшен.
— Смотрите, дядя, — юноша не удержался от возгласа, — казаки идут! Едучи к вам, я слыхал от извозчика, что на Казанской площади студенты бунтуют. Неужели казаки будут их рубить?
— Какое там рубить! Всё это, братец, пустяки.
— Почему? — недоумевал Алексей, — ведь студиозусов-то этих самых казаки в лучшем виде могут нагайками разогнать?
Старик не придал значения его словам, а лишь ухмыльнулся: «Сейчас это значение не имеет. А вот когда с топориками народ пойдёт, тогда ты обо мне вспомни».
Последующие годы принесли графу новые трагические испытания: в 1905 году в Цусимском сражении погиб его младший и любимый сын Владимир, «Димка», офицер адмиральского флагмана, а в 1906 году пуля террориста унесла родного брата Алексея. Николай Павлович стал стремительно стареть, к этому добавились неизбежные болезни — стали отказывать почки и мочевой пузырь. На старых выцветших снимках того периода мы видим его в старой генеральской шинели и шлёпанцах, ослабевшего, с обвисшими усами, опирающегося на руку располневшей, но всё такой же статно-прямолинейной супруги.
Утром 21 июля 1908 года, огорчённый вестью о кончине своего друга — приходского священника, поднимаясь но лестнице в свой балканский кабинет, Игнатьев упал с последней ступеньки.
Умер он, так и не приходя в сознание, вечером, когда последний луч солнца рассёк комнату над кроватью и навсегда её покинул, скользнув по дороге, ведущей от усадьбы вниз к церкви и реке, где рассыпался яркими бликами — большими на разводьях засыпающей Роси, крохотными на болотной траве и осоке. Наступали сумерки.
Узнав о кончине Игнатьева, из Болгарии в Круподеринцы приехала целая делегация. На панихиде царила не скорбь, а какое-то светлое чувство, как будто провожали очень близкого человека, но не навсегда, а в дальнюю дорогу. Смуглые лица болгар были торжественны и мрачны. Екатерина Леонидовна Игнатьева всю службу стояла, как неживая. Глаза были сухие и воспалённые — она выплакала все слёзы. Неожиданно на её усталом и увядшем лице впервые за последнее время загорелась знакомая улыбка, когда дьякон затянул слова молитвы об усопшем: «Бури жизни миновали, страдания земная окончена, безсильны врази с их злобою, но сильна есть любовь, избавляющая от вечнаго мрака и спасающая всех, о ком возносится Тебе дерзновенная песнь: Аллилуйя!»
После панихиды все присутствующие прошли в склеп церкви, где возложили бронзовый венок на могилу графа. На нём были выгравированы слова: «Графу Н.П. Игнатьеву. От болгарского народа и его князя».