– Вот, идут, – произнес стоявший рядом со мной журналист, серб из Белграда. – Ранкович был прав, он знал, как найти управу на этот народ[19].
Толпа грозно выглядевших прыщеватых парней, сжимавших в руках пивные бутылки, вывалилась с футбольного стадиона и двинулась в нашу сторону. Они были в куртках из искусственной кожи с множеством молний. Некоторые – в бурых шлепанцах на босу ногу. Я встречал таких мужчин в Приштине повсюду. По субботам они прогуливались с женами, чьи лица были наполовину закрыты темными головными платками. По воскресеньям они шли на футбол. Всю остальную неделю они ходили на плохо оплачиваемую, тупую работу или сидели без дела.
Милиция стояла с окаменевшими лицами. Один даже, как мне показалось, закатил глаза. Такое происходило уже на протяжении почти десяти лет – на шесть лет дольше, чем палестинская интифада.
– А-зем Вла-си, А-зем Вла-си, А-зем Вла-си! – начала скандировать албанская молодежь, словно пыхтящий паровоз. Азем Власи был местным албанским политиком, «распутником», по словам матери Татьяны, которого сербские власти Милошевича недавно привлекли к суду по обвинению в заговоре.
– Э-Хо, Э-Хо, Э-Хо! – это уже относилось к Энверу Ходже, покойному албанскому тирану-сталинисту.
– Ублюдки, – заметил сербский журналист. – Ходжа – единственный герой, который у них есть.
Один парень бросил в нашу сторону пивную бутылку. Милиция включила водяную пушку и погнала демонстрантов вверх по холму. В отдалении другая группа албанской молодежи подожгла гору автомобильных покрышек. Люди высыпали на балконы. «Фашисты!» – начали выкрикивать они, глядя, как милиционеры бодро вооружаются дубинками. Дальше началось настоящее избиение. Подо мной простирался горизонт «новой Приштины»: блевотина геодезических бетонных форм, созданных Тито, чтобы ликвидировать вызывающее распри «реакционное» прошлое. В ответ в Приштине прошлое восстало и развалило эти сооружения.
Темнело. Стаи крупных черных ворон громко каркали в голых акациях, высаженных вдоль главного бульвара Приштины. Я невольно вспомнил о черных птицах, которые пожирали трупы воинов Лазаря. Я вернулся в «Гранд-отель» и включил новости BBC.
Было 8 ноября 1989 г. Югославия еще не присутствовала в мировом сознании. Власти Восточной Германии только что сообщили, что собираются проделать проходы в Берлинской стене и в полночь объявить Берлин открытым городом. Холодная война и искусственное разделение Европы заканчивались. Я понимал, что начинается другое, исторически более обоснованное разделение Европы. Вместо демократической Западной Европы и коммунистической Восточной Европы отныне будут Европа и Балканы. Но кого это интересовало? Я, безусловно, оказался не там, где творилась История. И меня поразило, насколько далеко от Истории – во времени и пространстве – находятся Балканы.
Глава 3Македония:«рука, рвущаяся к звездам»
Местный ландшафт надо читать, а не только разглядывать. Я закрыл глаза, стараясь представить зернистые, закопченные списки национальных и лингвистических требований и различных интерпретаций истории. Шрифт был мелким, предложения длинными и запутанными.
Путь мой лежал на юг, из Старой Сербии в Македонию. Скошенные крыши плавильных фабрик тянулись параллельно склонам, покрытым снегом, но не белым, а сероватым от угольной пыли. Я видел хвойные леса и величественные тополя. Снег лежал не везде. Гладкие бархатистые шали красно-коричневого и охряного цвета покрывали холмы, между которыми петляли речушки с поросшими ивняком берегами. Снова появилась пелена сажи, и я закрыл глаза. Когда вместо реальности только утраченный идеал, изысканная красота земли лишь усиливается. Теперь я понял, почему в поэзии этой земли много горечи и гипербол.
В Скопье, столице Македонии, над серебристыми куполами и расходящимися во все стороны базарными рядами парят турецкие минареты, подчеркивающие монотонное горизонтальное пространство долины, где нет преград ветру: намек на азиатский хаос.
Турецкий след в Скопье заметен везде. Мужчины в белых тюбетейках играют в нарды и пьют каркаде из конусообразных стаканчиков. Я снял грязные ботинки и погрузил ноги в глубокий ковер мечети Мустафа-паши XV в. Взгляд заблудился в арабской вязи, покрывающей стены. Непонятные узоры тянулись бесконечно. Ислам, как очертания пустыни, – мир абстракции, математической в своей строгости, пугающий и чуждый самым завзятым мистикам из восточных христиан.
На этих границах православное христианство защищается благожелательной магией. В близлежащей церкви Святого Димитрия я видел иконы за стеклом, которое отражает свет таким образом, что лики святых находятся в постоянном движении и выглядят как живые. Их фигуры, скрытые окладами из дешевого серебра, изображают скорбь; у этих святых больные просят об исцелении. Я вдыхал запах пчелиного воска от леса горящих свечей. Стены церкви были практически черными от свечного дыма, похожего на теплое дыхание патриотов. Это был мир, навеянный волшебным мраком предрождения, мир, в который еще не пришли турки.
Я прошел по мощеному мосту через Вардар, построенному на римских опорах, выдержавших сильные землетрясения 518, 1535 и 1963 гг. (последнее оставило без крова сто тысяч человек). Ветер дул в лицо идущим мимо людям, увеличивая их в моих глазах. Они могли быть греками, турками, сербами или болгарами в зависимости от конкретной народной мелодии, которую я насвистывал, или от последней книги, которую прочитал. На мосту мальчишка-цыган разложил на картонной коробке наручные часы. Часы придавливали стопку купюр достоинством в сто динаров, чтобы их не разнесло ветром. Инфляция превратила эти деньги почти в ничто даже по скромнейшим цыганским стандартам.
Впереди у меня был «новый» Скопье, упрямо поднявшийся из руин землетрясения 1963 г.: массивные треугольники и сферы из монолитного бетона, которые, как и в Приштине, уже потрескались и позеленели от сырости. Всюду попадались граффити не на македонском, а на причудливом английском жаргоне «Заводного апельсина»:
Hors hav hardons… bad end… no future, mucky pup
Гане Тодоровски, поэт города, понял, что все это значит:
Вардар безмолвно мчится и бурлит,
веками день и ночь в воде смывая
иллюзии и скверну, имена
умерших, похороненных, забытых,
несет стволы и пни, людские судьбы,
империи былые и величье,
уносит все в своем водовороте,
и все крушит, и снова катит волны.
Все зыбко, недостойно и непрочно[20].
Похоже, только у турецкой мечети, церкви с закопченными стенами и опор древнеримского моста есть прочная основа. Македония, откуда Александр Великий отправился покорять мир, где началось знаменитое восстание Спартака, была историческим и географическим ядерным реактором. Здесь во времена упадка Османской империи впервые прозвучали взрывы этнической ненависти, излучая радиацию европейских и ближневосточных конфликтов XX в. Македония была словно хаос, существовавший до начала времен, в котором, как сказал мне поэт Тодоровски, «маленький лучик света мог зародиться, а мог и умереть».
«Кто, как не дьявол, мог создать такой склеп?» – восклицала британская писательница и историк Мерсия Макдермотт в книге «Свобода или смерть: Жизнь Гоце Делчева» (Freedom or Death: The Life of Gotse Delchev) – истории о человеке, который возглавил в Македонии партизанское движение против турок. По словам Макдермотт, Делчев был болгарином, а Македония в то время – Западной Болгарией. Претендентов на македонскую землю и кровь – легион. Здесь сталкивались европейские, азиатские и африканские тектонические плиты, формируя наиболее причудливые земные ландшафты и изливая самые широкие потоки лавы. К примеру, племя африди из Восточного Афганистана хвалится происхождением от македонцев – воинов Александра Великого, дошедшего на востоке до Индии.
Я закрыл глаза, пытаясь избавиться от очевидного эффекта сорокапятилетнего влияния югославского коммунизма. В этот момент я увидел ландшафт Северной Греции: ясность эгейского света; озера, подобные запылившимся зеркалам, которые усиливают самые миролюбивые мысли; осеннюю листву, хотя и менее впечатляющую, чем в Северной Америке, но все же не имеющую себе равных в тонких оттенках серого и красновато-бурого. И я видел – игнорируя завывания ветра из Центральной Азии – восточную форму тайны и магии, освоенную Западом и превращенную в нечто совершенно безопасное: в основу волшебной сказки. «Македония – страна, которую я всегда представляла между сном и явью, – пишет дама Ребекка, – с самого детства, когда мне надоедало то место, где я находилась, мне хотелось, чтобы оно превратилось в город наподобие Яйце… Битолы или Охрида».
XX в. начался и может закончиться упоминанием об этих городах. Я достал из рюкзака книгу Джона Рида «Война в Восточной Европе». В 1916 г. Рид писал:
В последние пятьдесят лет македонский вопрос был причиной каждой крупной европейской войны, и, пока он не разрешится, мира не будет ни на Балканах, ни за их пределами. Македония – самая дикая смесь наций, какую только можно представить. Турки, албанцы, сербы, румыны, греки и болгары живут здесь бок о бок, не смешиваясь, – и жили так со времен святого Павла.
Продолжая тему Джона Рида, Македония, по словам лорда Кинросса, – это «проекция в миниатюре» всей Османской империи. Она расположена в самом центре Южных Балкан: в начале века этот регион назывался «Турцией в Европе», а сами турки называли его Румелия – от арабского названия Византии «Рум», что означает «Восточная Римская империя».
«Турция в Европе» начала разваливаться в начале XIX столетия, когда греки, сербы и черногорцы победили в ожесточенной борьбе за независимость от Османской империи. Однако война русского императора Александра II за освобождение болгар от турецкой оккупации, начавшаяся в апреле 1877 г., заронила первые вполне различимые семена современного конфликта великих держав.