Здание отеля «Москва», расположенное в самом центре Белграда, обладает всеми подкупающими качествами опустившегося гранд-отеля: предупредительными официантами, комковатыми матрасами, шумным центральным отоплением… Пока Вторая мировая война не коснулась Югославии, главным отелем Белграда был Srpski Kralj («Сербский король»), а не «Москва». Здесь останавливались дама Ребекка с мужем, корреспондент New York Times С. Л. Сульцбергер, писатель и журналист Роберт Сент-Джон и другие, кто приезжал запечатлеть подготовку к войне.
Судя по описанию Сульцбергера в его книге «Длинный ряд свечей», отель «Сербский король» несколько отличался от «Москвы». Это было «большое, старомодное» здание, в котором «сочетание хорошей кухни и приветливого сервиса обеспечивало некий старомодный физический комфорт». Но главное, что привлекало иностранных журналистов в «Сербском короле», было его расположение. Он находился буквально через улицу от обширного парка, который окружает крепость Калемегдан, построенную на лесистом мысу у слияния Дуная и Савы. Именно здесь в III в. до н. э. кельты основали первое поселение в этих местах, тем самым определив, где будет писаться история Белграда и большей части Сербии. Дама Ребекка отметила, что от ее туалетного столика в «Сербском короле» открывался захватывающий вид на пойму Дуная и Савы.
Крепость Калемегдан строили римляне, византийцы, средневековые сербы, османы, габсбургские австрийцы (в период краткой оккупации) и снова османы. За ее прочными стенами разрастался Београд («Белый город»), по которому и получил свое название Белград. Для путешественников XVIII и XIX столетий этот мыс у слияния двух рек означал в буквальном смысле границу между Западом и Востоком: тут заканчивалась Габсбургская империя и начиналась Османская. Действительно, гуляя по длинным пологим зеленым берегам двух рек, я всегда испытывал волнующее ощущение, словно нахожусь в приграничном районе, на каком-то краю.
Весной 1915 г., когда Джон Рид был в Белграде, Калемегдан представлял собой передний край обороны сербской армии. На противоположных берегах Дуная и Савы окопались австро-венгерские войска и артиллерия. В декабре предыдущего года они захватили Белград, но через две недели были выбиты из города. Вернутся они в октябре 1915 г. и простоят три года – до окончательного поражения. Визит Рида пришелся на период между двумя оккупациями, когда в городе бушевала эпидемия тифа.
Мы посетили древнюю турецкую цитадель, которая венчает обрывистый мыс у слияния Савы и Дуная. Здесь стояли сербские пушки и обстрелы австрийской артиллерии были наиболее интенсивными. Вряд ли осталось хоть одно целое здание. Дороги и открытые пространства все в воронках от тяжелых снарядов… мы подобрались ползком на край обрыва с видом на реку.
– Не высовывайтесь, – предупредил капитан, сопровождавший нас. – Швабы, как только заметят какое-то движение, сразу стреляют.
С края обрыва открывался величественный вид на мутный Дунай… и венгерские равнины…
Эту войну «Сербский король» пережил, но следующую уже нет. В Вербное воскресенье, 6 апреля 1941 г., 234 нацистских бомбардировщика обрушили свой смертоносный груз на Белград. Отель оказался одним из семисот разрушенных заданий. В номерах в это время было много журналистов. «Мне казалось, что самолет целится не в крышу, а в меня лично, – вспоминал Роберт Сент-Джон. – По крайней мере десять самолетов спикировали на «Сербского короля».
Я шел по улице Париска к парку Калемегдан, рядом с которым находился «Сербский король». Мне попались на глаза остатки византийского крепостного вала, несколько турецких зданий, православный собор и восстановленные памятники в необарочном стиле. Если смотреть отсюда, то есть от «Сербского короля», центр города выглядит не только красиво, но и понятно. От «Москвы» – нет.
«Мы шли по территории, характерной для всех парков, – пишет дама Ребекка. – Среди кустов сирени и маленьких прудов играли дети, встречались почти прекрасные бюсты знаменитостей. ‹…› Затем мы оказались в изящно спланированном цветочном саду, где стояла величественная и очень красивая скульптура – памятник французам, погибшим в Югославии в Первую мировую войну, работы Ивана Мештровича. Скульптура излучала динамику и мужество. Многим, наверное, хотелось убрать ее и заменить более благородной мраморной статуей».
Скульптура работы Ивана Мештровича по-прежнему стоит у входа в парк Калемегдан. Она пережила и бомбардировку Вербного воскресенья, и всю Вторую мировую войну. Никто ее не убирал и не заменял «более благородной мраморной статуей». «Изящно спланированный» цветочный сад тоже был на месте, равно как и кусты сирени, и так же сюда приходят играть белградские дети. Стоя рядом с памятником, я ощутил плотность времени как комок в горле, словно можно было куда-то убрать долгие и закаменевшие коммунистические десятилетия.
Но я понимал, что это невозможно. Поэтому двинулся обратно, по направлению к «Москве», чтобы понять, что ждет Югославию впереди.
Я не раз приезжал в Югославию в 1980-х гг. в качестве журналиста. Обычно это были одиночные поездки, поскольку мало кого интересовало, что здесь происходит или может произойти. И в каждой поездке я бывал в квартире Милована Джиласа. После первых встреч наши беседы стали приобретать мистический оттенок, потому что я понял, что Джилас всегда оказывается прав. Он обладал способностью предсказывать будущее. Его техника была очень проста для человека из Восточной Европы, но очень сложна для американца: похоже, он игнорировал ежедневные газеты и мыслил исключительно исторически. Настоящее для него было просто этапом прошлого, быстро переходящего в будущее. То, что традиционным аналитикам казалось непостижимым, для него всегда было естественным результатом.
В 1981 г., когда я впервые встретился с Джиласом, ему уже было семьдесят. Во время партизанской войны с нацистами он был одним из ближайших сподвижников Тито. После войны он стал вице-президентом Югославии. Считалось, что он – самый вероятный наследник Тито. Действительно, Джилас проводил с глазу на глаз со Сталиным трудные переговоры, подготовившие почву для разрыва Югославии с советским коммунизмом в 1949 г. Воспоминания Джиласа об этих полуночных встречах, во время которых было выпито много водки, изложенные в книге «Разговоры со Сталиным», представляют собой уникальный личный взгляд на одного из величайших преступников в истории. В начале 1950-х гг. у Джиласа появились серьезные сомнения в титоизме. Требования Джиласа о демократизации системы – о перестройке за три десятилетия до того, как появился этот политический термин, – привели его к исключению из коммунистической партии Югославии; в общей сложности ему пришлось девять лет провести в тюрьме. В камере Джилас написал «Новый класс» и другие критические работы о коммунизме, ставшие диссидентской классикой, а также два романа, две автобиографические книги и несколько сборников рассказов. В середине 1960-х гг. его амнистировали, но лишили гражданских прав; он жил в безвестности. Джилас был величайшим диссидентом-интеллектуалом в истории коммунистической Восточной Европы, великим стариком – инакомыслящим задолго до того, как мир узнал о существовании Леха Валенсы. По мере того как лучи предвечернего солнца покидали его сумрачный, уставленный книжными полками кабинет, лицо мудреца уходило в тень, на передний план выступало прошлое и одновременно вырисовывались очертания будущего.
В 1981 г., когда в Косове началась албанская интифада, к которой внешний мир не проявил ни малейшего внимания, Джилас говорил мне:
– Наша система была построена исключительно под Тито. Теперь, когда Тито нет и экономическая ситуация становится критической, появится естественная тенденция к большей централизации власти. Но централизации не получится, потому что она идет вразрез с интересами этнополитических центров власти в республиках. Это не классический национализм, а более опасный, бюрократический национализм, основанный на экономических эгоистических интересах. Вот так начнет разваливаться югославская система.
К 1982 г. его предсказания начали оправдываться, хотя внешний мир это опять не интересовало. В ноябре этого года мировое внимание было приковано к новому лидеру Советского Союза Юрию Андропову, который, по слухам, коллекционировал современную венгерскую мебель – всю подряд – и мог оказаться великим реформатором. Джилас относился к этому скептически:
– Андропову шестьдесят восемь. Столько же было Шарлю де Голлю, когда он вернулся во власть. Но ты увидишь: Андропов – это не де Голль. У него нет новых идей. Андропов – переходная фигура, он может лишь проложить путь настоящему реформатору, который придет позже.
В 1985 г. такой реформатор пришел: Горбачев. Но на Джиласа он не произвел особого впечатления.
– Увидишь, Горбачев тоже переходная фигура. Он проведет важные реформы и даже создаст до определенной степени рыночную экономику, но потом станет очевиден настоящий кризис всей системы, и отчуждение в Восточной Европе только усилится.
– А что с Югославией? – спросил я.
Он криво усмехнулся:
– Как с Ливаном. Подожди, увидишь.
В начале 1989 г. если не Америка, то Европа точно наконец начала беспокоиться по поводу Югославии, и в особенности по поводу нового сербского лидера, сторонника жестких мер Слободана Милошевича. Но беспокойство было поверхностным. Еще оставалось несколько месяцев до того, как первые беженцы из Восточной Германии ринулись в Венгрию, чтобы попасть на Запад, что спровоцировало цепь событий, в результате которых по всей Восточной Европе начали рушиться коммунистические режимы. Восточная Европа доживала последние месяцы отсутствия в мировой прессе.
Но мысли Джиласа уже были в 1990-х:
– Авторитаризм Милошевича в Сербии провоцирует серьезный сепаратизм. Помнишь, как говорил Гегель: история повторяется, из трагедии превращаясь в фарс. Я хочу сказать, что, когда Югославия начнет разваливаться, внешний мир не станет вмешиваться, как это было в 1914 году. ‹…› Югославия – лаборатория коммунизма. Ее распад будет предвещать распад Советского Союза. Мы зашли дальше, чем Советы.