Советские солдаты с винтовками со штыками ворвались в дом семьи Пастиор, забрали отца и пятнадцатилетнего брата и угнали на принудительные работы. Брату удалось бежать. Отец умер в 1946 г. на угольной шахте в Донецком бассейне. Семью официально известили о его смерти только в 1973 г. Все эти годы были одним бесконечным потоком страданий. Румынские власти выселили семью из дома. Четырнадцать лет им пришлось ютиться в одной комнате.
– Я не виновата в войне, – со слезами на глазах говорила фрау Пастиор. – Я – это я, обычная немка. И я тоже сильно пострадала.
«Семьсот лет назад здесь не было ничего, кроме диких лесов. Мы пришли с Рейна по просьбе венгерского короля. Мы здесь поселились и построили город, который ты видишь», – говорил старый саксонец путешественнику Э. О. Хоппе в Сибиу в 1923 г.
Я заглянул в Национальный музей Брукенталя на площади Республики, основанный в XVIII в. австрийским губернатором Германштадта. Я проходил из зала в зал. После нескольких недель путешествия по Румынии мой взгляд радовали подлинники Рубенса и Ван Дейка, зеркала в золоченых рамах, мебель в стиле бидермейер, двустворчатые окна до пола на фоне красно-коричневых шелковых обоев. Я подумал, что люди, выросшие в такой обстановке, например фрау Пастиор или тот старый саксонец, могли воспринимать материальные проявления румынской культуры – примитивные иконы, кроваво-красные деревянные кресты, разрисованные в ярком восточном стиле пасхальные яйца – как нечто отталкивающее и варварское.
Рядом с площадью я обнаружил старую книжную лавку, возможно, ту же самую, которую нашел Хоппе в 1923 г., «то и дело переходя с одной стороны улицы на другую, чтобы полюбоваться великолепными старинными зданиями». После недель рысканья по румынским книжным магазинам с полупустыми железными полками, на которых пылились дешевые брошюры технического содержания, написанные авторами из Восточного блока, встретить такую лавку тоже было подлинным удовольствием.
В 1990 г. из 170 000 жителей Сибиу лишь 7000 были саксонцами. Но саксонский дух определял не только атмосферу города, но и его деловой стиль. Я обнаружил, что работа в отеле, как и во многих магазинах и заведениях общественного питания, организована по необычно высоким для Румынии стандартам. Саксонцы могут отрицать, что соседство с румынами было им в чем-то полезным, но румынам оно явно пошло на пользу.
Как-то вечером в отеле я встретился с Беатрис Унгар, молодой и энергичной саксонской журналисткой из Hermannstadter Zeitung, местного немецкоязычного еженедельника, созданного, как и многие румынские газеты, сразу после революции. Но в отличие от румынских журналистов Унгар со своими коллегами использовала новообретенную свободу, чтобы пролить свет на прошлое своего сообщества. «И мы, и румыны сотрудничали с нацистами, – говорила Унгар. – И нам, и им есть в чем себя винить. Но разница в том, что мы открыто признаем вину и готовы говорить об этом, а румыны все отрицают».
На следующее утро на площади Республики я торговался с цыганом из-за стоимости газеты. Проезжавший мимо на старом велосипеде молодой человек остановился и помог нам договориться. Он был небрит, грязен, одет в застиранную белую рубаху. Соломенно-желтые волосы и умные голубые глаза выдавали в нем саксонца. Его звали Лоренц Лук. Он пригласил меня к себе домой на ужин.
Жилище Лоренца и его жены Катарины представляло собой однокомнатное помещение в большом дворе на частично разрушенной улице у железнодорожной станции. Кругом было столько пыли и мусора, что я снова ощутил себя словно в Северной Африке. Мы втроем устроились за столом на расшатанных стульях во дворе. Лоренц разлил по стаканам домашнюю сливовицу. Потом взял несколько щепок, собранных на улице, и сунул их в металлический бак. Полив дровишки алкоголем, он поднес спичку. Костерок вспыхнул, и Лоренц пристроил на него куски свинины и рыбы.
– Вот все, что у меня есть после одиннадцати лет тяжелой работы в этой цыганской стране. Я плачу восемьсот леев в месяц за жилье, свет и воду [во дворе я увидел один-единственный кран]. Работаю техником, зарабатываю десять леев в час. Мы покупаем еду, и к концу месяца денег не остается.
Лоренц показал мне большой пластиковый чемодан. В нем хранилась одежда его и Катарины. Это все, что семья возьмет с собой в Германию: через несколько дней они навсегда покинут Румынию.
– Здесь хорошо было только в Hitlerzeit [во времена Гитлера]. Нацистская армия, в отличие от русских и румынских soldaten, хорошо относилась к саксонцам. Когда я служил в армии, румыны обращались с саксонцами как со свиньями. Сами ходили с оружием, а мы выполняли всю черную работу. Ты знаешь, что нацисты даже угощали Kindern [саксонских детей] шоколадками? А теперь кругом сплошные цыгане, – с гримасой продолжал Лоренц. Цыганами он называл и цыган, и румын. – Все эти демонстрации на площади, разговоры о выборах – это все цыганские штучки. До декабря тут был цыганский коммунизм, теперь будет цыганская демократия. Все то же самое. Цыган не изменить. Я саксонец, мне до всего этого нет дела.
Лоренц пил часто, постоянно подливая всем в стаканы сливовицу. Его жена, тоже саксонка, говорила мало. Лоренц достал коробку с семейными фотографиями и протянул мне одну. Это была их свадебная фотография.
– Возьми на память, – сказал он. – В честь нашей дружбы.
Зернистая черно-белая фотография была сделана в 1986 г., но выглядела так, словно ей было минимум полвека.
Лоренц пошел проводить меня до отеля. Лунный свет играл на брусчатке и фасадах домов в готическом и барочном стиле. Темнота скрывала румынскую бедность. Разговаривая с Лоренцем по-немецки, мне легко было на минутку представить, что мы не в Румынии, а где-нибудь в Германии или Австрии.
– Здесь одни цыгане, – продолжал Лоренц. – Но, знаешь, в Германии немцы будут называть меня цыганом, потому что я отсюда. Плевать. Я только хочу найти работу, зарабатывать нормальные деньги, купить автомобиль, стиральную машину, видео…
В последний день моего пребывания в Сибиу мы с Лоренцем пошли получать их с женой паспорта. В паспортном столе люди толпились у небольшого окошка, из которого служащий выкрикивал фамилии. Через несколько минут прозвучала фамилия Лоренца. Он пробился к окну, протянул туда документы и получил в руки два паспорта – свой и жены. Мне вся процедура показалась быстрой и ординарной.
Проталкиваясь обратно, Лоренц просто светился от счастья.
– Ты не представляешь, сколько лет я ждал этого момента! – Несколько минут он тщательно изучал каждую страницу, даже пробовал их на ощупь. – Теперь я понял, что действительно могу уехать.
Затем мы вышли на окраину Сибиу и поймали попутку, чтобы съездить в деревню к родителям Лоренца.
– Официальное название деревни – Русы, – сказал Лоренц. – Но ее настоящее название Ройссен. Она основана в Средние века саксонцами.
Ройссен находится к северу от Сибиу. Малонаезженная проселочная дорога петляла мимо зеленых холмов. Справа на склоне одного из таких холмов показалась барочная церковь, а затем кластер домов с красными черепичными крышами, по виду XVIII–XIX вв. Лоренц попросил водителя остановиться. Предложение позволить мне расплатиться, подкрепленное заверениями, что в карманах полно леев, которые мне девать некуда, осталось без ответа. Лоренц расплатился с водителем сам, и мы двинулись по грунтовой дороге, вдыхая ароматы ромашек и мяты вперемешку с навозом. Родителей Лоренца мы нашли на картофельном поле. Прикрывая глаза от солнца крепкими загорелыми руками, они осмотрели меня и застенчиво произнесли: «Hello». Лоренц заговорил с ними, но я не мог разобрать ни слова. Они говорили на саксонском диалекте, который сформировался в XIV в., через двести лет после того, как в Трансильвании появились первые переселенцы. Произношение немецких слов в нем искажено до такой степени, что с трудом распознается даже самым тренированным слухом. Лоренц вытащил из кармана паспорта и торжествующе помахал ими в воздухе. Все заулыбались. Мать с отцом взяли паспорта в руки и так же внимательно стали их ощупывать, разглядывая каждую страницу.
Я огляделся. Вокруг была сплошная идиллия. Родители Лоренца выращивали картофель, кукурузу, чеснок, лук, сельдерей и прочие овощи и фрукты. На большом дворе под яблонями они держали несколько овец, свиней, кур с петухом и кроликов. В подвале, как я выяснил позже, хранились бочки с бродящим вином и сливовицей.
– Почти все, что мы пьем и едим, мы делаем сами. В магазинах ничего нет, – пояснила мать Лоренца.
У нее были темные волосы с проседью и красноватое, обветренное лицо. Руки похожи на мужские. Выглядела она лет на шестьдесят – но как знать? Лоренцу было двадцать шесть, а выглядел он на сорок. Отцу Лоренца, как мне сказали, пятьдесят восемь, но выглядел он на все семьдесят пять.
– Отец много пьет, поэтому выглядит намного старше, – сказал Лоренц.
– Больше тебя? – изумился я.
– Намного больше. Я столько не пью. Это вы не привыкли так пить.
При этих словах родители расхохотались. Но пили они действительно много. Полдня я пытался за ними угнаться, опрокидывая рюмку за рюмкой сливовицы и запивая красным вином. Впрочем, они не пьянели и позже пошли в поле работать.
Дом состоял из двух комнат. На стенах плакаты с простыми христианскими изречениями на немецком. Туалет на улице, у амбара.
– Мы всю жизнь прожили в Румынии. Уезжать нам нет смысла, – говорила мать Лоренца. – Но у Лоренца в Румынии нет будущего. В этой стране вообще нет будущего.
– Но ваша деревня выглядит совсем неплохо, – заметил я.
– Да, – кивнул Лоренц. – У нас есть родственники в Германии. Они передавали родителям марки, чтобы давать взятки коммунистам. За это те никогда не покушались на наш урожай. С цыганами без взяток никак.
Родители согласно кивали. Мать Лоренца сказала, что на ближайших выборах будет голосовать за Илиеску.
– Но он же коммунист, – удивился я. – Фронт национального спасения – та же Румынская компартия, только без Чаушеску.