– Да, – согласилась она. – Но от Илиеску мы знаем, чего ждать. А от других нет. В этой стране нельзя никому верить. Румыны не любят саксонцев. Мы работаем. Они нет. Когда в 1945 году пришли русские, мы бежали в леса и прятались несколько недель. Румыны помогали русским искать нас. Мою сестру поймали и услали в Россию работать. Там она и умерла.
Мать Лоренца открыла банку присланных из Германии мясных консервов, чтобы закусывать сливовицу и вино. От такого количества выпитого посреди жаркого дня я уже был готов заснуть прямо в кресле. Но Лоренц с матерью захотели показать мне местную церковь.
Церковь была построена в XVIII в. Мы с Лоренцем поднялись на колокольню. Деревянные детали сильно обветшали и крайне нуждались в покраске. Коммунисты запрещали ремонтировать церковь, а теперь в деревне осталось лишь несколько саксонцев. Лоренц сказал, что когда-то на колокольне были часы, но их украли турки после сражения с Габсбургами. В самой церкви было просторно и чисто, как в любой церкви в Германии, за исключением прогнивших балок. Ветер посвистывал через отверстия в потолке, странным образом напоминая о звуках органа. Я задумался о том, как течет время. Когда-то в деревянных органных трубах звучали хоралы Баха. У алтаря я обратил внимание на мемориальную пластинку. На ней были высечены имена примерно двух десятков жителей деревни, которые погибли в Первую мировую войну, сражаясь в рядах австро-венгерской армии.
– А как насчет памятной доски саксонцам из Ройссена, которые погибли во Вторую мировую? – спросил я Лоренца.
Он сказал, что не знает, и переадресовал вопрос матери. Она пожала плечами. Лицо приняло какое-то грустное и неоднозначное выражение. Я инстинктивно понял, что мне пришлось бы пить с ней несколько дней, чтобы понять, что она действительно думает по этому поводу. Она произнесла несколько слов по-саксонски. Лоренц пересказал:
– Она говорит, что при Hitlerzeit было хорошо, но это было ошибкой. Лучше об этом забыть.
Потом они показали мне деревенское кладбище. На каждой могиле были цветы. Некоторым надгробиям было по паре сотен лет, другие недавние. Среди них оказалась и могила молодой двоюродной сестры Лоренца, которая умерла в результате подпольного аборта. Я сообразил, что еще через несколько лет того «поверхностного немецкого», который весьма пригодился Джонатану Харкеру в Трансильвании, хватит лишь на то, чтобы прочитать надписи на этом саксонском кладбище. Когда уйдет из жизни поколение родителей Лоренца, с этим кладбищем произойдет то, что произошло с еврейским в Буковине: его будут охранять и поддерживать цыгане, которым станет переводить деньги из Германии Ассоциация саксонских иммигрантов. А когда-нибудь, возможно, цыгане и поселятся в доме родителей Лоренца. Я задумался, осознает ли это сам Лоренц. Может, поэтому он всегда произносит слово «цыгане» как ругательство: от обиды.
На обратном пути в Сибиу Лоренц опять сказал, что в Германии хочет только зарабатывать деньги:
– Я буду браться за любую работу, лишь бы получать марки, а не леи.
И торжествующе расхохотался.
То, что потеряет Румыния, станет приобретением для Германии. Очередное подтверждение тому, что богатые богатеют, а бедные беднеют. Саксонцы наряду с евреями были единственными этническими группами в Румынии с традиционными буржуазными ценностями. Экономически они располагались между богатым дворянством и массой угнетенного крестьянства. Но в тот момент, когда Румыния начнет освобождаться от коммунизма и ей потребуются саксонцы как движущая сила, способная направить румынское общество к формированию капиталистического среднего класса, последние саксонцы трудоспособного возраста уедут в Германию.
Но в Германию уезжают не только саксонцы. В Германию едут миллионы этнических немцев из Силезии и Померании в Западной Польше, из Восточной Пруссии, с Поволжья, из советской Средней Азии. Все, как и Лоренц, хотят работать, работать и работать. Они готовы браться за работу, которой пренебрегают процветающие немцы, и постепенно становиться средним классом.
Я подумал об огромном потоке ирландцев, итальянцев, поляков и евреев, иммигрировавших в Америку в первое десятилетие XX в., и о том, сколько они сделали для процветания своей новой страны. Германия станет гораздо более сильной державой, чем можно было предположить после ее объединения с Восточной Германией. Эпоха советского господства на Балканах сменится эпохой немецкого господства. Как мне представляется, немецкий экономический империализм способен дать наиболее практические и эффективные средства для укоренения в Румынии западных традиций свободного предпринимательства, демократии и других ценностей свободного мира. Единственная надежда Румынии – это Германия. Европейская история конца XX в. создается Лоренцами, и в этом я вижу большую иронию.
Глава 11Последний взгляд:Тимишоара и Бухарест
Поезд уносил меня на запад, из холмистой Трансильвании на плоскую, монотонную равнину, в Банат[44], граничащий с Венгрией и Югославией, население которого составляют румыны, венгры, сербы, евреи и этнические немцы[45].
Историю и особенности Румынии во многом определяют горы. А кровь – определяющий принцип жизни в горах. Карпаты не только отделяют Молдавию от Трансильвании, а Трансильванию от Валахии, но и одну этническую группу от другой. В Карпатах одна деревня может быть румынской, соседняя венгерской, третья немецкой и т. д. Но на равнине, в приграничном районе, где государственные границы часто менялись на протяжении веков, различные группы перемешивались. Как в Центральной Европе, формировалась некоторая социальная сплоченность. Таким образом, общество представляло собой намного более прочное социальное образование, противостоящее зубодробительным ударам коммунизма.
Более того, из-за близости Баната к Венгрии и Югославии местные жители могли смотреть иностранное телевидение и получать представление о том, как выглядит общество, где нет Чаушеску.
Тимишоару, главный город Баната, называют «лбом» Румынии. Румыны из Ясс, Клужа и даже Бухареста многие годы считали Тимишоару воротами во внешний мир. Тимишоара, наиболее удаленный от Востока и наиболее близкий к Западу, – наименее румынский из всех румынских городов.
Когда в декабре 1989 г. вспыхнула революция, румынский народ был явно удивлен. Века цинизма приучили его к тому, что ситуация может изменяться только в худшую, а не в лучшую сторону. Не удивило их только одно: что революция началась в Тимишоаре. «Это могло произойти только в Тимишоаре» – этот рефрен я слышал неоднократно (хотя студенты Ясского университета надеялись, что революция начнется у них). Тем не менее такой простой и очевидный географический и исторический факт остался не замеченным журналистами, освещавшими ход румынской революции, поскольку их внимание было сосредоточено прежде всего на личностях.
Никто из тех, с кем я разговаривал в Тимишоаре, не был, так сказать, «чистым» по крови. У каждого был как минимум один родственник из другой этнической группы. У многих в роду оказывалось намешано столько, что почти невозможно определить, кто они есть. У одного журналиста из Neue Banater Zeitung («Новая банатская газета»), с которым я подружился, отец «сербский коммунист», а мать «немецкая нацистка».
– И какие у них отношения? – поинтересовался я.
– Спорят о политике, – ответил он. – Трудно сказать, какая еще кровь течет в моих венах, – добавил он, заметив, что вполне вероятно наличие в роду румын, венгров, болгар и евреев. – Здесь у нас больше космополитизма, меньше ненависти. Вся ненависть была направлена против режима. Карточная система во время Первой и Второй мировых войн была лучше, чем при Чаушеску. При кайзере и Гитлере был свежий хлеб и даже иногда апельсины. При Чаушеску ничего этого не существовало.
Я приехал в Тимишоару просто так. В моем блокноте не было ни имен, ни номеров телефонов. Утром я спросил у администратора гостиницы, как связаться с редакциями местных газет, и мне дали их телефоны. Я отправился брать интервью. В каждой редакции, где я побывал, работали секретарши, было чисто, пепельницы не были завалены окурками, стены украшали произведения современного искусства, а не иконы или плакаты с изображениями рок-звезд. Но что более важно, я не встретил ни одного обозленного человека, ни от кого не услышал чего-то возмутительного.
В Тимишоаре мне быстро стало скучно. Город беден, как и другие румынские города. Люди плохо одеты, с фасадов домов облезает краска, меню ресторанов предлагают одно-два блюда, но в Тимишоаре я больше не чувствовал, что нахожусь в Румынии. Румыния была эхом мира Достоевского: внутренней стороной дьявольского византийского символа, населенной страдающими, одержимыми страстями людьми, чье сознание искажено собственной яростью и верой в дикие домыслы и заговоры. В Тимишоаре Румыния стала не столько реальностью, сколько ярким воспоминанием.
Из Тимишоары я вернулся в Бухарест. Вечерами в «Атене-Палас» открывался «дипломатический салон». Столик нужно было заказать заранее или дать взятку: место получит тот, кто сунет больше леев в руки метрдотеля. В отличие от всего отеля дипломатический салон служил прекрасным напоминанием о прошлой эпохе, отраженной в книгах «Атене-Палас, Бухарест» или «Балканская трилогия».
На потолке в виде купола, выкрашенного в желто-зеленый цвет, сияли восемь хрустальных люстр. Их свет отражался в отполированных до блеска зеркалах. Барочные колонны увивала позолоченная лепнина в виде растительного орнамента, гардины украшало золотое шитье. Цыган негромко играл на скрипке. Официанты подавали черную икру и французское шампанское. С учетом курса лея к доллару на черном рынке цена была вполне приемлемой. В мае 1990 г. большинство столиков занимали журналисты, приехавшие освещать первые за пятьдесят три года (после того как Кароль II установил королевскую диктатуру) свободные выборы. Было также несколько молодых и серьезных пар из Англии и Америки, которые приехали в Румынию в надежде взять приемных детей. По некоторым сообщениям, около 40 000 брошенных детей томились в румынских детских домах-приютах средневекового типа, где многие умирали от голода и болезней. Проблемой для потенциальных приемных родителей было не найти ребенка, а одолеть свору коррумпированных чиновников, чтобы вывезти ребенка из страны. Все возбужденно разговаривали, обмениваясь именами юристов и посредников, а также новейшими политическими слухами. Проститутки кучковались у входа в салон, настойчиво предлагая мужчинам-иностранцам пригласи