– Да, как вы узнали? – спросил я скорее устало, нежели подозрительно.
– Я представляю агентство София Пресс, мне сказали, что вы остановились здесь. Меня зовут Гильермо. Гильермо Ангелов. Я бы хотел пригласить вас на ужин в клуб журналистов.
Я только что поужинал, и единственное, чего мне хотелось, – это спать.
– Нет, спасибо. Может быть, завтра?
– Почему? – оскорбленно воскликнул человек, который поднимался по ступенькам уже буквально у меня за спиной. – Вы считаете, что если я коммунист, то начну промывать вам мозги? У вас что, за день пребывания в нашей стране уже сложилось такое впечатление? Да, правда, я коммунист, я интернационалист. И я хочу пригласить вас на ужин, чтобы послушать, что вы можете нам сказать. Вы отказываетесь от приглашения. Боитесь? Может, вы боитесь иных точек зрения?
Я наконец остановился и обернулся к нему. Мы уже были в холле, который освещала единственная тусклая лампочка. Передо мной, тяжело дыша, стоял смуглый мужчина лет шестидесяти, с длинными седыми бакенбардами и седыми бровями. Плечи выступали вперед. В руке он держал потрепанный портфель. На нем был черный берет, мешковатое пальто и кроссовки. Под глазами и на верхней губе виднелись капли пота. Пожилой, но взгляд энергичный, целеустремленный, как у молодого.
– Послушайте, я всего лишь хочу пригласить вас на ужин. Вы знаете, что в 1981 году исполняется тысяча триста лет образования нашего государства? Мы уже тысячу триста лет народ, со своими корнями, со своей идентичностью. Сколько лет Америке? Вы же просто младенцы! Вы еще многого не знаете. Прошу, уважьте старика. Не обижайте меня.
Затем он снял берет (под которым оказалась лысина), прижал его к сердцу и галантно поклонился.
Как я мог отказать?
Гильермо вел меня по темным улицам, крепко держа за руку и постоянно пытаясь что-то говорить прямо в ухо. Мы оказались на углу улиц Алабина[47] и Графа Игнатьева, где сходятся две трамвайные линии[48]. Я увидел приближающиеся огни звенящего трамвая и едва успел оттащить Гильермо в сторону. Он так увлекся своей лекцией, что остановился почти посредине трамвайных путей, цепко держа меня за локоть.
– Дорогой мой, мы великая нация. У нас лучшие вина, лучше, чем у французов. Наши женщины самые прекрасные – посмотри на их благородные фракийские фигуры! Просто статуи! У мировой цивилизации три основных корня: французский, китайский и болгарский. Робби, – перешел он на ты, словно уже считал меня своим сыном, – посмотри, что мы потеряли! Добруджа у румын, Фракия у турок, Эгейское побережье у греков, и, что хуже всего, Македония у сербов. – Он произнес слово «сербы» с оттенком величайшего презрения. – Но я не националист…
Гильермо уже водил меня кругами по холодной, заснеженной улице перед зданием клуба журналистов: он не успевал донести до меня свою мысль.
В 1981 г. в этом клубе царило ощущение вакханалии. В помещении стоял неприятный запах куриного бульона, сливовой и виноградной ракии, сигаретного дыма и тяжелого пота. Тарелки с сосисками и козьим сыром стояли вперемешку с винными и пивными бутылками на столиках, покрытых грязными, в пятнах скатертями. Руки мужчин лежали на толстых женских задницах. Раздавались крики и смех. Почти все стулья, обтянутые красным бархатом, были заняты. В огромном, от стены до стены, зеркале отражались волны сигаретного дыма. Я чувствовал кипение эмоций – вероятно, обусловленное закрытостью общества, – которое просто невозможно воспроизвести на Западе. Если на Западе сексуальные связи на стороне, скорее всего, следствие скучной жизни среднего класса, здесь они, как мне показалось, отвечали иным, более глубоким потребностям. При такой ограниченности политической и общественной жизни здесь бил мощный источник подлинных эмоций, который не в состоянии заглушить даже самая идеальная семейная жизнь. И возможно, оттого что нигде нельзя было укрыться от холода, даже в помещении, теплого тела по ночам было недостаточно, такая же потребность возникала и днем.
Крупный, краснолицый, с волосами серо-стального цвета официант в черном смокинге обнялся с Гильермо.
– Это Лупчо, – сказал Гильермо. – Он умеет читать по руке.
– Он похож на Брежнева, – заметил я.
Гильермо перевел мои слова Лупчо, тот просиял, благодаря меня за комплимент.
Лупчо подвел нас к столику.
– Сливова вредна для печени, – заметил Гильермо.
Он заказал нам обоим гроздову – виноградную ракию. Коренастая пожилая женщина подошла и прильнула щекой к Гильермо.
– Робби, помнишь, я говорил, какие красивые у нас женщины?
Он перевел свои слова на болгарский. Женщина прижала Гильермо к груди. Он улыбнулся мне. У него были очень выразительные глаза. Взгляд постоянно менялся в соответствии с его мыслями. Сейчас он говорил: почему бы не доставить удовольствие старушке?
Над столиком навис Лупчо.
– Он хочет погадать тебе по руке, – сказал Гильермо.
Я положил ладонь на стол. Лупчо стал водить по ней пальцем.
– Лупчо говорит, что в ближайшем будущем ты встретишь свою настоящую любовь. (Действительно, через пятнадцать месяцев я встретил свою будущую жену.)
– Я женат третий раз, – сказал Гильермо. – Женщины любят нас только за наши недостатки. Если у нас, мужчин, их много, они готовы простить нам все. Оглянись вокруг, посмотри, как мы счастливы. Все время, даже ночью, когда вы в Америке спите, мы работаем, догоняем, догоняем. Болгария первая на Балканах по роботехнике, – сказал он, словно выдавая строжайшую тайну.
Лупчо вернулся с супом, салатом, виноградной ракией и бутылкой сухого красного вина из региона Мельник, что рядом с греческой границей.
– Я уже поужинал, – заметил я Гильермо.
– Да брось ты, – откликнулся он, проводя широким жестом над столом.
Дальше, как помнится, я горячо защищал Рейгана от первой из многочисленных нападок Гильермо на американского президента.
– Перестань, Робби, не говори, что ты один из этих ковбоев! Один из этих реакционеров из Скалистых гор!
– Ковбой? Лучше быть ковбоем, чем рабом русских. Вы не можете говорить, что вы независимая страна!
Я начинал пьянеть. Гильермо истолковал мое поведение – то, что я начал кричать, спорить и пить с ним наравне, – как комплимент. Думаю, именно в этот момент зародилась наша долгая, сохранившаяся до сих пор дружба. И в этот момент я начал кое-что понимать о Болгарии.
– Ты называешь нас рабами. На Западе еще придумали дурацкое слово сателлит, словно мы, болгары, находимся где-то в космосе. Чушь полная. Ты не представляешь, что делали с нами турки, что значило жить под игом султанов. Русские освободили нас, но мы гордый народ. Мы воевали против них в Первую мировую. Да, сейчас мы слабы и окружены врагами. Поэтому мы используем русских в качестве защитников, пока договариваемся с греками, турками и прочими. Дорогой мой, русские дают нам огромную свободу действий в отношениях с турками, греками, сербами. Как ты можешь говорить, что мы не свободны? Русские дают нам дешевую нефть и сырье. Мы используем русских. Но вы, на Западе, не имеете представления, что происходит в этом уголке мира. Вы, ковбои, даже не найдете Болгарию на карте. Вас интересует только борьба Америки с Россией. Для нас борьба сверхдержав всего лишь преходящее явление в нашей долгой истории. Мы самые интеллигентные из крестьян и поэтому гораздо лучше вас знаем, как выживать.
Эти аргументы подействовали на меня, потому что я только что приехал из Румынии, которая в 1981 г. пользовалась наилучшей репутацией в Америке из всех стран Восточного блока в связи с так называемой «независимой внешней политикой» Чаушеску, а Болгария самой худшей. Но мне уже стало очевидно, что болгары, при всей своей бедности, экономически находятся в лучшем положении по сравнению с румынами, а также пользуются бо́льшими личными свободами. Такая непринужденная, пьяная дискуссия была бы просто немыслима на том берегу Дуная, под тенью Чаушеску, стране которого американские политики предоставили статус наибольшего благоприятствования в торговле.
– Но я более проамерикански настроен, чем любой болгарин, – продолжал Гильермо. – В 1942 году я учился в выпускном классе Американского колледжа в Софии. Я был первым корреспондентом БТА [Болгарское телеграфное агентство, официальная новостная служба болгарского коммунистического режима] в Китае в 1957 году. Как мне тебе объяснить? Наши журналисты не такие, как вы. Я был в каком-то смысле официальным представителем Болгарии в Китае. Я дружил с Мао, с Чжоу Эньлаем. И знаешь, как я попал на эту должность, дорогой мой? Благодаря образованию, полученному в Американском колледже.
– Нацисты закрыли колледж? – спросил я.
– Нет, – несколько смутившись, ответил Гильермо. – Во время войны, после 1942 года, колледж не мог работать, но официально он не был закрыт. Его закрыли в 1946 году…
– Коммунисты, – закончил я фразу.
Гильермо поднял брови и пожал плечами. Это восточный способ сказать: да, а что тут поделаешь?
– Гильермо – это же не болгарское имя? – поинтересовался я.
Он улыбнулся.
– Видишь ли, мой отец в самом начале века уехал в Египет, в Александрию, чтобы сколотить состояние на торговле текстилем. У него там появился лучший друг, испанец, по имени Гильермо. Меня назвали в его честь. Мой отец участвовал в обеих Балканских войнах. Во Вторую мировую я скрывался в лесах и не попал в армию. Ты же знаешь, Болгария воевала на стороне фашистов. Никогда не забуду, как пришли русские в сентябре 1944 года. Наконец я смог свободно вздохнуть.
– А сейчас свободно дышится?
Гильермо усмехнулся и поднял глаза к потолку.
– Ох, Робби, то, что с тобой сделали эти реакционеры, – просто трагедия. Ты такой умный, но, похоже, они запудрили тебе мозги.
К столику подошел седовласый, пожилой и на вид усталый мужчина. Они с Гильермо обнялись и постояли так пару секунд.