Гильермо встретил меня у входа в «Гранд-отель Болгария». Я сообщил ему заранее о своем приезде.
– Поторопись, Робби, нам надо идти. Ты приехал как раз вовремя. Вещи разберешь позже. Тебя ждут хорошие новости, друг мой! Руководитель БТА дает пресс-конференцию в клубе журналистов по поводу преступных провокаций Запада. Помнишь, Уилфред говорил о «новой холодной войне»? – Гильермо трепетал от предвкушения.
Было одиннадцать утра 1 декабря 1982 г. В клубе журналистов на улице Графа Игнатьева уже плавали облака табачного дыма и явственно чувствовался запах сливовой ракии. В глубине зала стоял лысеющий мужчина с землистым цветом лица, который только что прервал свое выступление, чтобы закурить сигарету. Боян Трайков, директор Болгарского телеграфного агентства, был идеальным официальным оратором для жесткого коммунистического режима. После того как международная пресса заговорила о «болгарском следе» в покушении на папу, впервые появилась возможность услышать реакцию высокопоставленного болгарского чиновника на это событие. Не считая нескольких западных дипломатов, я был единственным иностранцем в зале. Гильермо переводил мне.
– Тебя ждет сенсация, дорогой мой! Сейчас ты узнаешь, как все было на самом деле.
Трайков сказал, что статья Стерлинг и задержание Антонова итальянской полицией являются «частью заговора, организованного западными спецслужбами, чтобы подорвать процесс разрядки и разжечь антиболгарские настроения в Польше в тот момент, когда там только стала нормализоваться ситуация». По мнению Трайкова, «нормализация» началась в предыдущем году после разгона «Солидарности» и заключения в тюрьму ее лидера Леха Валенсы. Выступление Трайкова подавалось как пресс-конференция, но никто не задал ему ни одного вопроса. Я не заметил, чтобы болгарские журналисты спешили передавать в свои редакции горячий материал. После того как Трайков закончил говорить, все остались и продолжили выпивать.
Позже Гильермо договорился для меня об интервью с Трайковым в его офисе, располагавшемся неподалеку. Трайков сообщил мне, что Стерлинг, как и все остальные журналисты, с пренебрежением пишущие о Болгарии, является либо платным агентом ЦРУ, либо дурочкой, которая стала невольной жертвой манипуляций со стороны спецслужб. Обвинения в адрес Болгарии, безусловно, являются провокацией против Советского Союза и его нового лидера, Юрия Андропова (который был руководителем КГБ в момент покушения Агджи на папу), и, если эта «полнейшая чушь» о болгарском следе не прекратится, это будет означать конец разрядки. Может, именно этого добивается Запад? Когда я пытался задавать вопросы о конкретных обвинениях, в частности, находились ли или продолжают находиться на территории Болгарии известные деятели турецкого преступного мира, Трайков менял тему. Он ни разу даже не приблизился к тому, чтобы сообщить мне какие-то реальные факты или хотя бы намекнуть на них.
Впрочем, более интересным мне показалось поведение Трайкова и Гильермо в его присутствии. БТА занимало массивное здание на бульваре Ленина в Софии. Кабинет Трайкова представлял собой длинную, темную, прокуренную щель, производившую устрашающее впечатление. Чтобы в него попасть, нужно было пройти череду кабинетов поменьше, в которых сидели секретарши и охранники. Атмосфера больше соответствовала полицейскому управлению или Министерству внутренних дел, нежели информационному агентству. У Трайкова была блудливая и развратная ухмылка. Блуждающие глаза, налитые кровью, буквально пожирали собеседника. Будь я женщиной, я бы не чувствовал себя рядом с ним в безопасности. В отличие от Гильермо на нем был хороший импортный костюм. Он предложил мне импортные сигареты с фильтром – роскошь по болгарским меркам. Гильермо, крайне взволнованный, был чрезмерно любезен, представляя Трайкова мне и меня Трайкову, словно хотел сказать: «Великий, познакомьтесь с великим» (поскольку если бы я не был очень важной фигурой в мире международной прессы, а не только в Болгарии – что не соответствовало действительности, – то зачем бы Трайкову тратить на меня время?). Трайков смотрел не на Гильермо, а скорее сквозь него, как главарь банды смотрит на своих шестерок. Когда я вспоминаю похвалы, которые расточал Гильермо в адрес Трайкова, на память приходят слова убитого диссидента Маркова о прославлении Сталина: «Это все равно что оплевать самого себя».
После встречи с Трайковым Гильермо пригласил меня в свою софийскую квартиру в ветхом доме без отопления. Его жена Маргарита устроила пиршество в мою честь. Мы втроем сидели на антикварном сундуке, служившем лавкой у кухонного стола. «Каждый напротив друг друга и каждый рядом друг с другом, потому что так диктует закон выживания. В этой невероятно тесной близости мы чувствуем теплоту наших тел, малейшую дрожь… Мы можем общаться часами, не произнося ни слова», – писал Марков.
Небольшая гостиная в квартире Гильермо оказалась заполнена старинными вещами, которые он собирал в Китае, работая там корреспондентом в 1957–1961 гг.: вазами, статуэтками, шелковыми ширмочками, а во всю стену распростерлась шкура тигра, которого, по словам Гильермо, он добыл сам. Он подробно описал мне весь процесс охоты с китайскими друзьями: костры, ночевки в лесу, долгие переходы в поисках тигра.
– В те годы, Робби, у меня был доступ, я повидал такое, что тебе и не снилось. Можешь представить, что значит в пятидесятые годы объехать весь Китай? Эх, молодость… – Взяв меня за руку, он добавил: – Мужчина, Робби, не мужчина, пока он не выйдет на большую дорогу! Пиши книги, Робби! Копай глубже. Стань таким, как Уилфред Бэрчетт. Не суди свысока. Робби, ты играешь на каком-нибудь инструменте? – внезапно сменил он тему.
– Играл на гитаре. У меня нет способностей.
– Я учился на скрипке. Ненавидел ее. Потом продал.
У меня комок подступил к горлу. Так же поступил мой покойный отец. Заложил ее в ломбард.
Лишенный настоящего, существующий в музейном мире теней, Гильермо мог опираться только на далекое прошлое.
– Гильермо, а что насчет Трайкова?
Гильермо скривил губы и наклонился ко мне, словно собирался говорить шепотом:
– Его жена – известная балерина. Они близки с Живковым. Номенклатура, Робби, – поднял он палец к потолку холодной комнаты и вновь скривил губы. Повисло долгое молчание.
На следующее утро я отправился в крипту храма-памятника Александра Невского, где хранится одна из самых впечатляющих в мире коллекций икон византийской школы. Самые ценные иконы датированы концом XIV в., кануном турецкого нашествия. Несмотря на шестивековой возраст, они прекрасно отреставрированы и находятся в идеальном состоянии. Золотистый, рубиновый и гранатово-красный, охряный, глубокий синий и даже серый цвета светятся, словно драгоценные камни. Глаза святого Георгия, Девы Марии, Иоанна Богослова, святого Иоанна Рильского могли бы быть глазами византийских императоров, императриц и придворных Средневековья: они сдерживают все эмоции, но прежде всего создают ощущение, что скрывают, хранят какую-то тайну. И я понял, что является массовым символом для болгар: византийская икона, мир пульсирующей страсти, которая хранится в глубокой тайне.
Глава 13Цена дружбы
Это было осенью 1985 г., во время моего пятого визита в Софию. Как и раньше, я приехал на поезде из Румынии. Гильермо снова встречал меня у входа в «Гранд-отель Болгария».
– Робби, надо поторопиться. Тебя ждет Николай Тодоров, вице-президент болгарской Академии наук и директор Института балканских исследований.
Я приехал в Софию в связи с тревожными новостями. Коммунистические власти насильственно заставляли 900 000 человек, 10 % всего населения страны, сменить имена. Это имело отношение ко всем этническим туркам – человеческому наследию пятисотлетнего турецкого ига в Болгарии. Каждый Мехмет должен был стать Михаилом и т. д.
Обычно это происходило среди ночи. Рокот армейских грузовиков и ослепительный свет фар нарушал сон деревни, где проживали этнические турки. Милиция врывалась в каждое жилище и предъявляла главе дома фотокопию документа, в который он должен был вписать новые болгарские имена всех членов своей семьи. Те, кто колебался или отказывался, становились свидетелями изнасилования своих жен и дочерей. По сообщениям агентства Amnesty International и западных дипломатов, милиционеры убили сотни и нанесли телесные повреждения тысячам человек. Еще тысячи оказались в тюрьмах или были отправлены в ссылку.
Николай Тодоров запомнился мне как серый человек в сером костюме в холодной и темной комнате. Мне пришлось, не снимая пальто, сесть у окна, чтобы иметь возможность делать записи в блокноте. Речь Тодорова звучала монотонно. В голосе не было никаких эмоций. Гильермо переводил: «Государство обязано защищать интересы нации, а на Балканах нация означает одну конкретную этническую группу. Сохранение мира в этом регионе означает, что все меньшинства должны полностью ассимилироваться с доминирующей нацией».
Затем Гильермо проводил меня к другому болгарскому чиновнику, который оказался более откровенен: «Если бы не турецкое вторжение в XIV в., нас сейчас было бы восемьдесят миллионов (вместо девяти). Они нас ассимилировали. Теперь мы их ассимилируем. Турки еще не расплатились за убийство Левского».
«Когда Баязид[54] пришел сюда в XIV в., это было как гром и молния. Тысячам болгар пришлось сменить свои имена. Где в то время была ваша западная пресса? Сейчас нас прижали к стенке, отступать нам некуда», – продолжал он, имея в виду 2,5-процентный ежегодный прирост населения у турок-мусульман на фоне нулевого прироста у болгар-христиан.
Когда я сказал Гильермо, что собираюсь в посольство США, где устраивают брифинг по этому поводу, он забеспокоился.
– Что они могут сказать тебе?! – воскликнул он, нахмурив брови. – Брось, парень. Пообещай, что не станешь автоматически верить всему, что тебе наговорят дипломаты. Не забывай, ты журналист. Ты должен быть скептиком.