[1105]. Попытки Экобеску предложить другое, более отдаленное время для подобной подготовительной конференции были также отвергнуты. Румынская сторона призывала «в интересах европейской безопасности и сотрудничества, а также конференции… использовать различные площадки ООН, особенно имея в виду юбилейную сессию и Европейский Экономический Комитет ООН»[1106]. Глава советской делегации Л. Ф. Ильичев отверг и это предложение в связи с негативной позицией Европейской Экономической Комиссии по многим вопросам в прошлом и невозможности рассматривать ЕЭК как общеевропейскую структуру из-за отсутствия среди её членов ГДР[1107]. Со своей стороны, Н. Экобеску отверг предложение венгерской стороны о создании Комитета по внешней политике, подчиняющегося ПКК. Он обосновал это прежней позицией Бухареста, выступавшего за право стран-членов ОВД иметь собственное мнение по внешнеполитическим делам[1108]. После софийской встречи советская сторона усилила давление на румынскую с целью добиться от неё следования курсом, принятом ОВД под руководством СССР[1109]. Особенно болезненно воспринимала Москва предложение Бухареста о проведении предварительной (подготовительной) конференции накануне общеевропейского совещания по безопасности. Румынское руководство выдвигало эту идею не только и не столько из-за стремления пропагандировать роль Румынии как важной международной силы. Прежде всего, оно стремилось добиться принятия процедурных правил, способных обеспечить румынской стороне право активно и самостоятельно участвовать в консультациях по безопасности в Европе. Бухарест хотел получить возможность включить во время проведения конференции в итоговые документы важные с его точки зрения положения о предоставлении гарантий суверенитета и не допустить давления на Румынию со стороны СССР и союзников по ОВД. В то же время, для Кремля становилось ясно, что решение многих вопросов, связанных с созывом конференции в желаемые для советской стороны сроки, требует большей гибкости и времени. Именно поэтому на встрече первых советников посольств СРР и СССР в Лондоне Г. Густи и Н. Макарова последний выразил «своё личное мнение» о пользе проведения подготовительной встречи, как предлагал Бухарест на софийской встрече, с участием министров иностранных дел или их заместителей, так как, с одной стороны, решения, принятые на ней могут быть не обязательными, а с другой, представители внешнеполитических ведомств будут выступать по поручению своих правительств[1110]. Столь резкое изменение отношения к прелиминарному совещанию с советской стороны было связано с желанием добиться активизации «европейского процесса», который блокировался США, Великобританией, ФРГ и Италией. Москва была готова согласиться на проведение консультаций, которые в любом случае будут способствовать приближению общеевропейской конференции. Особое значение румынское руководство придавало легитимации на международном уровне принципов уважения национального суверенитета, отказа от использования силы или угрозы силы в межгосударственных отношениях и соблюдения принципа невмешательства во внутренние дела государств[1111].
Румынская сторона исключительно внимательно относилась к любому признаку возможной угрозы советского вторжения, и особенно это было важно для Бухареста во время контактов с его союзниками по линии Варшавского пакта. В выступлении Н. Чаушеску перед руководящими кадрами Министерства обороны страны 5 февраля 1970 г. вновь было заявлено (что отметили и зарубежные аналитики)[1112], что Варшавский блок носит оборонительный характер, прежде всего, против «империалистического нападения», а вооруженные силы Румынии никогда не будут подчиняться кому-либо ещё, кроме «Румынской коммунистической партии, правительства и верховного национального командования». Глава РКП подчеркивал, что передача этих полномочий в любом, даже незначительном объеме, невозможна. Вместе с тем Чаушеску подтвердил верность союзническим обязательствам и указал, что «сотрудничество между нашими армиями [стран Варшавского пакта], в соответствии с отношениями между социалистическими странами и существующими соглашениями, исключает любое вмешательство во внутренние дела другой страны или другой армии, которые сотрудничают в рамках этих договоров»[1113].
Позиция Москвы в отношении проводимого Румынией курса, направленного на недопущение присутствия на румынской территории иностранных войск, способных стать инструментом государственного переворота с целью отстранения действовавшего руководства и замены его на лояльное Кремлю, отчётливо проявилась в начале января 1970 г. Во время встречи 9 февраля 1970 г. заместителя командующего ОВС ОВД с румынской стороны генерал-майора Ф. Труты с начальником Штаба ОВС ОВД генералом армии С. М. Штеменко последний, имея в виду отказ румынской стороны разрешать размещение воинских подразделений стран-членов ОВД на своей территории во время учений, сказал о том, что знает о принятом Бухарестом решении «в связи с событиями в Чехословакии». Затем, сославшись на отсутствие в Уставе ОВД, утвержденном в 1968 г., упоминания о необходимости заключения специального договора по вопросу о проведении военных учений на иностранной территории, достаточно прямолинейно заявил собеседнику: «Законы, законы, законы! Но если войска будут на поле боя, они что, будут спрашивать о законах? У Дубчека были тоже свои законы, ну и кто спрашивал у него о них?»[1114]Пересказ этой беседы, изложенный в специальном сообщении Труты 11 февраля 1970 г. в Министерство обороны СРР, был серьезно воспринят румынским руководством. Вероятно, сказанное Штеменко рассматривалось как ещё одно доказательство в пользу версии возможных действий СССР и его союзников на «румынском» направлении.
Буквально несколько дней спустя, 19 февраля 1970 г., на встрече Главнокомандующего ОВС ОВД советского маршала И. И. Якубовского с руководством Румынии – главой РКП и Главнокомандующим вооруженными силами СРР Н. Чаушеску, а также председателем Совета министров Румынии И. Маурером, вопрос о заключении особого договора был поднят вновь. Чаушеску в жёсткой форме заявил о необходимости принятия такого соглашения всеми странами-членами ОВД. Он добавил при этом, что Румыния не может участвовать в каких-либо действиях ОВД без предварительного уведомления о них, сославшись на то, что «мы (Румыния – А. У.) хотим знать, почему мы должны посылать наших людей умирать»[1115].
Жёсткая позиция Бухареста и явное несогласие с ней Москвы заставляли румынскую сторону искать способы включения в список обсуждаемых на женевских переговорах по разоружению вопросов тему уважения национального суверенитета (отказ от использования силы во взаимоотношениях между государствами или угрозы применения силы, невмешательство во внутренние дела), связав его с основной проблемой. Это нашло своё отражение в выступлении 5 марта 1970 г. И. Датку – посла СРР на конференции по разоружению в Женеве, опубликованном также в партийном органе РКП газете «Скынтея»[1116].
Череда последовательных советско-румынских консультаций, посвященных как этому вопросу, так и подготавливавшемуся к подписанию Договору о дружбе, свидетельствовала об увеличивавшемся значении «румынского фактора» для Москвы в вопросах, касавшихся европейской безопасности.[1117]Тем временем сами румынские официальные лица подчеркивали в беседах с западными, включая американских, дипломатическими представителями нежелание румынской стороны «модифицировать» советско-румынский Договор о дружбе с тем, «чтобы отразить принципы заключенного недавно советско-чехословацкого договора». Более того, имея в виду подготовку к конференции по безопасности в Европе, они были заинтересованы в том, чтобы «доктрина Брежнева была, разумеется, поднята на этой конференции, но в широком контексте взаимоотношений среди суверенных государств, а не как прут, которым хлещут Советы»[1118].
Советские эксперты по коммунистическому движению в конце 1960-х годов уже начали нащупывать (хотя и весьма робко) основную тенденцию его развития, постепенно отказываясь от мало что объясняющих характеристик двусторонних межпартийных конфликтов. При этом они, однако, использовали традиционный лексический набор, позволяющий «посвященным» понять суть происходящего. В их терминологический словарь вошло возникшее в западной политологии определение «национальный коммунизм». В этой связи в одной из не предназначенных для широкой аудитории работе партийных интерпретаторов отмечалось, что «термин этот призван охарактеризовать такое явление, как обращение ряда коммунистических и рабочих партий к националистическим лозунгам, к националистическим позициям во внутриполитических проблемах и в практике межпартийных и межгосударственных отношений. Появление, закрепление и распространение идей “национального коммунизма” объясняется целым рядом совершенно объективных обстоятельств. Первым среди них необходимо отметить сам факт роста и расширения масштабов коммунистического движения»[1119]. Анализу (насколько это было возможно в условиях тоталитарного режима) подвергались и различные направления мирового коммунизма, причем советские эксперты пытались обнаружить их сущностные характеристики. Так, в частности, отмечалось, что «Коммунистическая партия Китая и Албанская партия труда, с одной стороны, и Союз коммунистов Югославии – с другой, рассматриваются в марксистской литературе как примеры соответственно “левого” и правого уклона. Что же касается Румынской коммунистической партии, то хотя общепринятым является мнение о правом характере её деятельности в масштабах международного коммунистического движения, с нашей точки зрения, РКП являет собой образец крайней “деидеологизации”… Таким образом, в будущем, возможно, марксистско-ленинской науке придётся иметь дело не со столь откровенными проявлениями “левого” и правого оппортунизма как в случае с КПК и СКЮ, а с более утонченной и лучше замаскированной формой оппозиции генеральной (читай: советской – А. У.) линии международного коммунистического движения…»