Принципа не казнили, поскольку к моменту преступления ему еще не исполнился 21 год, это минимальный по законам габсбургской монархии возраст для вынесения смертного приговора. Может быть, оказавшись в заключении, он и пожалел, что не родился раньше и не закончил жизнь в петле, потому что смерть этого террориста оказалась медленной и страшной. В тюрьме у слабого здоровьем Принципа быстро прогрессировал туберкулез позвоночника, ему ампутировали руку. Он выдержал за решеткой три года десять месяцев, не дождавшись окончания войны и образования южнославянского государства, ради чего, собственно, и затевал в Сараеве кровавое дело. Приближение кончины не сделало его мягкосердечнее, напротив, еще более озлобило, обострило революционные воззрения (как писал товарищ Принципа по борьбе, у него «были глаза свободного волка»). Узник в буквальном смысле слова иссох; согласно записи тюремного врача, мертвое тело Принципа весило всего 40 килограммов. Как вспоминал один из заключенных Терезина, это свое истаявшее тело Принцип однажды назвал «факелом, который осветит людям путь к свободе».
Латинский мост, Сараево. Открытка, 1913 год
К третьей годовщине покушения у Латинского моста установили памятник с ликами убиенных, но этот монумент простоял только чуть дольше года, его снесла драма распада Австро-Венгрии. В югославские времена считалось, что Гаврило Принцип своими выстрелами «выразил народный протест против тирании и вековечную тягу к свободе». Эти слова в середине 1950-х годов выбили на мемориальной доске рядом с впечатанными в бронзовую площадку на мостовой следами ног — на том самом месте, где в момент выстрелов стоял террорист. Когда я впервые оказался в Сараеве, в военную пору сербской осады, набережную Миляцки уродовали оспины от осколков мин, а памятные знаки были демонтированы или разбиты в результате обстрелов.
Монумент жертвам Принципа не восстановили до сих пор, никаким героизмом здесь теперь и не пахнет. Музей революционной организации Млада Босна переоборудован в довольно скромный музей истории Сараева 1878–1918 годов — австро-венгерского периода Боснии и Герцеговины, ключевым событием которого, как следует из экспозиции, стало покушение на жизнь эрцгерцога. К стене здания прикреплена памятная доска фактографического толка: кто, когда, в кого стрелял. «Бронзовые следы Принципа» изготовлены заново, площадка теперь установлена внутри, у кассы, так что убийцу легко может изобразить любой посетитель. Женщины, как я заметил, стесняются, а вот мужчины охотно ступают в чужие следы. О чем они, интересно, в этот момент думают? Возвышает ли, к примеру, нравственно то обстоятельство, что ты оказываешься в позе человека, застрелившего наследника престола великой европейской державы?
Ажиотаж вокруг имени и дела Принципа и через век с лишним не утихает, кое для кого он выглядит предшественником Че Гевары. В столице Сербии я видел яркое граффити с портретом Принципа и надписью «Бунт!», на одном книжном развале обнаружил хвалебную монографию о нем с оригинальным названием «Принципы Гаврило». В последние годы ему принялись ставить памятники — и в Белграде, и в сербском Сараеве.
Через административную границу мусульманско-хорватской и сербской половин Боснии я отправился на троллейбусе номер 103, который следует от Латинского моста через сараевские районы Грбавица и Алипашино-Поле до последних кварталов Добриньи. За ее домами и дворами улица Мимара Синана как бы сама собой переходит в улицу Сербских правителей. Троллейбус доползает до конечной, пассажиры дальше следуют пешком, рассеиваясь по окрестным новостройкам. Вывески на латинице сменяются вывесками на кириллице, в роли пограничного поста, как кажется, выступает кондитерская Солун, которой заведует отнюдь не грек из Салоник, а хмурый сербский малый в спортивных штанах.
Это другой идеологический мир — края, политкорректно названные Восточным Новым Сараевом. На полках местного книжного магазина покупателей ждут произведения сербских авторов «Русская мощь» и «Россия — Запад: тысячелетняя война». Не нужно даже знакомиться с мужиками, скучающими в пивных, чтобы предположить: уже за первой кружкой тебе убедительно объяснят, что Югославию развалила Америка, и только попробуй не согласись! Новое сербское Сараево — спальный район на 60 тысяч жителей, похожий на какое-нибудь Дегунино, правда, не столь высокоэтажный, но с такими же просторными пустырями, разноцветными торговыми центрами и пафосными православными храмами. Вроде бы это та же Босния и Герцеговина: как и по другую сторону прочерченной войной и кровью линии, здесь совершают покупки в супермаркете Konzum, делают ставки на футбол в букмекерской конторе Premier, расплачиваются за товары и услуги дензнаками с портретами поэтов Йована Дучича и Мусы Чатича, не запятнавших себя националистическими произведениями и заявлениями.
Та же страна, да не та. Я отыскал парк Гаврило Принципа, в котором не было деревьев, но стоял памятник сербскому герою — рядом с большим информационным стендом. Принцип, оказывается, стрелял в наследника престола, поскольку «в ту эпоху с тиранией можно было бороться только таким способом». Сообщается, что на месте покушения в югославское время работал музей, однако «в начале 1990-х годов бойцы правительственной армии Боснии и Герцеговины уничтожили этот мемориал». Тот, кто не удосужится проследовать по троллейбусному маршруту номер 103, может сделать вывод: это и есть вся правда о Принципе. Вот школьники стучат на спортплощадке баскетбольным мячом, вот мамаши гуляют с колясками, вот пенсионеры играют в шахматы — да они наверняка так и полагают, если вообще задумываются о вопросах истории.
Граффити фанатов футбольного клуба Славиja в Новом Сараеве. Надпись «Когда кончается любовь к Отечеству, тогда и государство должно умереть». Фото автора
В столице Боснии я остановился в квартире интеллектуала Фадила Мушича. Он и архитектор, и художник, и социолог, да еще и поэт, автор сборника военной лирики под названием «Сараевская Campo di Fiori». Над своей богемной мансардной квартирой Фадил устроил террасу, где мы и вели долгие разговоры о войне и мире. С крыши дома на набережной Бана Кулина открывается прекрасный вид на все четыре стороны, и я пишу вот эти строки, перечисляя то, что сейчас вижу вокруг себя: и минарет мечети Хусрев-бега, и городской рынок Маркале, и башни католического храма Святого Сердца Христова, и крест старой сербской церкви, и крышу синагоги, и сараевскую библиотеку, сожженную минометными гранатами и восстановленную, и здание Президиума Боснии и Герцеговины, и куст проплаченных арабскими шейхами небоскребов, и закатное солнце, падающее за спину телевышки на горе к юго-западу от города. Горы-то окружают Сараево широким кольцом, с их вершин и шарашила по всей этой красоте сербская артиллерия.
Прямо подо мной — сувенирно-ремесленная Башчаршия, богатый район восточных торговых лавок, харчевен и мастерских, над черепичными крышами поднимается терпкий дымок, потому что мясо в Боснии принято жарить на древесных углях. Жестянщик здесь и теперь соседствует с башмачником, а пекарь с брадобреем. Этот город мастеров сложился в первой половине XVI века, в пору османского расцвета Боснии, при просвещенном султанском наместнике Гази Хусрев-беге. Тогда в Сараеве, сообщает в монографии «Восточная и Центральная Европа под властью Османов» Питер Ф. Сугар, насчитывалось шесть мостов, шесть общественных бань-хамамов, три торговых двора-безистана, несколько библиотек, шесть странноприимных домов для дервишей, пять духовных семинарий-медресе, 90 исламских школ-мектебов и свыше 100 мечетей. Кое-что из османского наследия уцелело до наших дней, поскольку остались и люди, которые верят: такие объекты несут в себе удобства, знания, святость. При этом Сараево, как и вся мусульманская Босния, умеет сочетать в себе вест и ориент. В Сараеве понимаешь: Редьярд Киплинг все-таки ошибался, восток и запад счастливо перемешались, и не в британских колониях, а в Европе. На мостовой одной центральной улицы плиткой выложены стрелки компаса и надпись «Здесь встречаются цивилизации». Но встречаются они по-разному: совсем рядом — Музей геноцида в Сребренице, неподалеку — памятник убитым во время осады Сараева детям.
Сараево австро-венгерской поры. Музыкальный павильон в парке Франца Иосифа на берегу Миляцки. Открытка. 1910 год
Латинский мост — во‐он он, второй от моей крыши к северо-западу — в основе своей тоже древний, может быть, еще древнее вишеградского, хотя доподлинно неизвестно, когда он был построен. К 1541 году относятся упоминания о деревянном мосте через Миляцку, связавшем чаршию с торговой колонией Латинлук, в которой базировались ремесленники и купцы из Далмации. В 1565 году о мосте через Миляцку впервые написали как о каменном. Потом его многократно перестраивали и реконструировали; при благоустройстве речки лет 150 назад мост подрезали на одну арку, лишив его баланса и симметрии. Если и остались в основании конструкции глыбы XVI века, то теперь вряд ли кто рискнет с уверенностью отличить их от новых.
Фадил, интеллигентный дядька в очках и шляпе, из-под которой торчат творческие пряди седых волос, интересно импровизирует о прошлом и настоящем, о «мягком теле мусульманской Боснии», в которое (в отличие, например, от «твердых» хорватских земель) якобы легко проникнуть захватчику, однако приходит к банальному выводу: приказ начать войну сербы получили из Москвы, скорее всего, от православного патриарха. В пивной у парка Гаврило Принципа Фадилу лучше не появляться.
Мост через реку словно крыло ангела, уверен Иво Андрич. В уста одного из героев своей памятной книги, Али-ходжи Мутавелича, югославский писатель вложил притчу о том, что «после устройства источника нет более богоугодного дела, чем построить мост, и нет более страшного греха, чем мост разрушить». Мутавелич и мост через реку не перебросил, и источник не оборудовал, и умер от разрыва сердца в самом конце романа, потому что кончился, умер тот мир, в котором ходжа привык жить, а дальше жить ему оказалось незачем.