и пели женщины а капелла, обычно в семейном кругу, потом к вокалу добавилось музыкальное сопровождение на сазе — разновидности лютни, в австро-венгерский период севдах-ансамбли пополнились скрипачами и аккордеонистами. По оценкам этнографов, к концу XIX столетия в Боснии и Герцеговине циркулировало около 4 тысяч севдалинок. Тексты для них писали известные поэты (не только мусульманские), лучшие певцы становились кумирами публики. Считается, что современный канон севдаха задала в начале позапрошлого века первая боснийская поэтесса Умихана Чувидина. Одна из самых знаменитых севдалинок, сочиненная в 1902 году «Эмина», принадлежит перу Алексы Шантича. Эта песня воспевает красоту жившей по соседству с поэтом дочери мостарского имама. Она, прекрасная Эмина Сефич, надолго пережившая прославившего ее поэта, родила в законном браке 14 детей. В Мостаре стоит памятник Эмине и песне о ней, и смотрится он куда естественнее, чем золотого цвета монумент голливудскому киноактеру Брюсу Ли в парке Зриньевац. Севдалинка веками составляла важную часть гражданской исламской традиции Боснии, была эпизодом кодифицированного патриархального ритуала романтического знакомства. Такие контакты, согласно правилам, проходили после полуденной пятничной молитвы у входа в дом юной красавицы. Она не выходила на улицу, дожидаясь ухажера за забранным деревянной решеткой окном. Юноша, не имевший возможности даже взглянуть предмету своей страсти в глаза, открывал общение песней, девушка песней же и отвечала. Так, в целомудрии, и рождалась любовь. Популярный исполнитель и исследователь фольклора Дамир Имамович (его дед Заим считается легендой севдаха), впрочем, указывает, что в севдалинках часто слышны и субверсивные, идущие вразрез с традицией мотивы, что существовала цензура, удалявшая из текстов табуированные темы. Многие в Боснии полагают севдах основой национальной идентичности. В португальской культуре схожее значение придается эмоциональному состоянию саудади и его музыкальному выражению, стилю фаду. Считается, что певец, не вошедший в состояние севдаха, не способен «с душой» исполнить севдалинку. В XX веке, в югославскую эпоху, севдалинки опростились, эти восточного разлива мелодии звучат и в Скопье, и в Сплите, и в Нови-Саде. Чистота жанра не сохраняется, севдалинка послужила основой местной эстрадной попсы, стала экспортным фольклорным товаром. Севдалинки в блюзовых аранжировках, например, успешно продает в Европу ансамбль Mostar Sevdah Reunion. Сверхсовременный севдах исполняет утонченный боснийско-сербский музыкант Божо Вречо, талантливо продвигающий женско-мужской творческий дуализм. Густо бородатый, богато татуированный Вречо носит яркие дамские наряды и украшения, часто поет о любви от женского имени, и на его концерты — это в традиционной-то Боснии! — непросто достать билеты. Мне доводилось вживую слушать и экстравагантного Вречо, и традиционный севдах в мусульманском доме, и ресторанного пошиба шансон. Моя любимая севдалинка далека от классики жанра: это баллада автора-исполнителя из Воеводины Джордже Балашевича. Естественно, в песне фигурирует и мост.
Для кого Дрина течет налево,
Для кого направо.
Но сильны ее глубины,
Мир наш рассекают на две половины.
Тайный брод, голубка, знаю, путь нам странный.
Там и будет мост мой, где я встану,
Твердый подо мной,
Там, куда уносит конь мой вороной.
Только счастья мне не будет,
Если ты идешь другою стороной[27].
Поэт и османский царедворец Дервиш-паша Баезидович первым заявил, что над Неретвой воссияла радуга: при протяженности 27,34 метра и ширине всего 4,56 единственная каменная арка поднялась над водой на 19 метров, то есть мост получился едва ли не выше, чем длиннее. Необычные пропорции придавали колоссальному каменному строению элегантную легкость. Географ Мустафа Абдуллах не зря считал: этот мост удивит всех мастеров мира. Предание гласит, что, не будучи уверенным в точности инженерных расчетов, архитектор Хайреддин скрылся со стройплощадки, не дождавшись разбора лесов, боялся, что его творение не выдержит собственной тяжести. Но зодчий все спроектировал дальновидно; христиане к середине XVI века еще не изобрели бронированные боевые машины с пушечным вооружением, так что мост Хайреддина, так и не увидевшего свою лучшую работу во всей ее красе, еще четыре столетия собирал восторженные отзывы чужеземцев. Эвлия Челеби, посетивший Мостар в середине 1650-х годов, оставил в мемуаре восхищенную запись: «Скромный слуга Аллаха, я прошел шестнадцать стран, но нигде не видал такого моста. Он переброшен со скалы на скалу на высоте неба». Оказавшийся в Мостаре французский путешественник заметил, что местный мост во всех отношениях круче Риальто.
К 1664 году относятся первые свидетельства о прыжках с моста в Неретву, через 300 лет превратившихся в популярные международные соревнования. У оконечностей каменного коромысла поставили сторожевые башни — Тару на левом берегу и Халебию — на правом. Они служили казармами для сборщиков налогов (их, собственно, и называли мостари), а позже были переоборудованы под пороховой склад и тюрьму. Вот так новый мост, постепенно превращаясь в Старый, и служил за небольшие деньги людям, а во второй половине XX века еще и югославскому кинематографу: на его арке снимали драматичные сцены исторических картин, вроде экранизации романа «Дервиш и смерть». Но служил этот мост, замечу, для разного: из сербских источников мы узнаем, что османские мучители иногда выставляли над Неретвой отсеченные головы христианских героев. Их потомки, выходит, ответили потомкам других угнетенных преимущественно за то, что те молились иным образом, — точными танковыми выстрелами. Помню надпись на дорожном указателе у въезда в город: «Мостар мертв!»
Мостар и Старый мост. Открытка. 1890–1900-е годы
Но теперь Мостар скорее жив, чем мертв. Центральные кварталы восстановлены, весь обновленный город — своего рода проект Европейского союза и разных меценатов, среди которых много арабов, во все это вложены тонны денег и труда. Мусульманские районы, как могут, держатся за свою старину: исламские памятники снабжены табличками «аутентичная Босния». В концепцию аутентичности входят понимание ислама как ежедневной традиции и, я полагаю, сопротивление тому, что мешает эту традицию поддерживать. Ислам в Боснии и Герцеговине действительно воспринимается скорее как бытовой обряд, чем как строгая и тем более воинственная догма, если только политика не превращает религию в инструмент борьбы за власть. Как сказал мне в полушутку мостарский мулла: «Еще совсем недавно никто не понимал, шииты мы или сунниты, это не имело никакого значения». Национализм раскрасил вооруженные конфликты в цвета религиозной нетерпимости: мечети, минареты, монастыри, кресты на куполах и колокольнях становились первыми мишенями артиллеристов.
То тут, то там в Мостаре натыкаешься на законсервированные руины, скелеты домов зияют глазницами выбитых окон. Таких рушевин в городе несколько десятков или несколько сотен, кое-что выставлено на продажу. Вечерами в уличных кафе — типичная балканская туса, юные красавцы и красавицы, рожденные и выросшие среди развалин, других городских декораций не видевшие и не знающие, выходят на романтическую охоту. Еще пять или десять лет — и последние раны сражений зарастут, исчезнут их архитектурные следы. Останется только память о войне, своя для каждого народа, и останутся скорбные мемориальные знаки: «В этом здании 20 сентября 1993 года погиб майор Халил ‘Хусо’ Джемич, кавалер награды ‘Золотая лилия’».
В июне 1994 года, едва конфликт хорватов и мусульман затих, останки Старого моста осмотрели специалисты ООН. Весной 1995-го я перебирался с одного берега Неретвы на другой по шаткой подвесной переправе. Река глубока, костей убитого моста над гладью воды не было видно. У развалин Тары меня окликнул с достоинством державшийся пожилой господин в поношенном пиджаке и сером берете, предложил за пять дойчемарок осмотреть «дом настоящей мостарской семьи». Уцелевшее при обстрелах двухэтажное здание с тенистым двором и мраморным фонтаном и впрямь напоминало музей: жилые помещения, в коврах и с низкими скамьями, по исламскому обычаю, делились на женскую и мужскую половины. Молчаливая хозяйка в цветастом головном платке принесла поднос с чаем и сухим печеньем. Подозреваю, это все или почти все, что было съестного в доме: жители Мостара, не считая тех, кто зарабатывал грабежами или контрабандой, кормились гуманитарной помощью и денежными переводами от родственников из-за границы. На подоконнике стояли фотографии двух темноволосых парней в рамках с траурными лентами…
Восстановление Старого моста началось в 2001 году и обошлось международному сообществу в 15,5 миллиона долларов. Обломки обрушившихся конструкций подняли со дна реки венгерские военные водолазы. Все тот же светлый камень «тенелия» 26 мастеров турецкой строительной компании вырубали все в том же карьере и под заунывное пение обрабатывали по тем же османским технологиям, что и 500 лет назад. Летом 2004 года мост-радугу торжественно открыли и сразу провели соревнования по прыжкам в Неретву — как знак того, что в Мостар возвращаются мир и согласие. Самый известный прыгун, почтенного уже возраста Эмир Балич (до войны он выступал в соревнованиях 20 раз — побеждал 13, все остальные разы попадал в призеры), участвовать в параде-алле отказался. В книге мемуаров Балич написал: «Я прыгал с этого моста более тысячи раз. Более тысячи раз я обнимал Неретву, более тысячи раз она принимала меня в свои холодные воды. Кем только не довелось мне быть в жизни — и кинооператором, и каскадером, и парашютистом, и боксером, и заключенным, и даже членом Олимпийского комитета. Но прежде всего я был прыгуном с моста. В тот день, когда мост был разрушен, случилась моя первая смерть. Поэтому из уважения к Старому мосту, которого больше нет, я ни разу не прыгну с нового