зренческих ценностей.
В Белграде в 1980-е годы набрали популярность новые рассуждения о том, что сербы больше всех других дали Югославии, но меньше всех других народов от Югославии получали. Массовый послевоенный энтузиазм и эпизодическая жестокость титовского социализма приглушали такие разговоры, потом их сгладило пусть относительное по западным меркам, но невиданное прежде в этих краях хозяйственное процветание; и вот ко времени прихода к власти Слободана Милошевича дискуссии о судьбе и воле сербов оживились. Антрополог Иван Чолович в этой связи обращает внимание на то обстоятельство, что коммунисты не только выкорчевывали националистические идеи, но и периодически вступали в диалог с их проводниками-интеллектуалами. Скажем, памятник героям Косовской битвы под Приштиной воздвигли в 1953 году, когда в Югославии царил режим вполне сталинского образца. В тот же период правительство Сербии заказало маститому сербскому художнику-монументалисту Петару Лубарде фреску «Косовская битва» для одного из своих административных зданий. Коммунисты использовали «политику символов», считает Чолович, чтобы национализм не слишком сильно противоречил их идеям. Конечно, главным для страны товарища Тито оставался героический партизанский миф — о семи наступлениях нацистов, о битвах на Сутеске и Неретве, о братстве-единстве, о не менее славных, чем косовские, юнаках-коммунистах, но на более низком, республиканском уровне позволялось жить и националистической идее. Как только коммунисты, предложившие принцип классовой, а не этнической идентичности, потеряли контроль над ситуацией, национализм вернулся, то есть выяснилось, что он никуда и не уходил.
Концентрированным выражением этих общественных настроений стал обнародованный в 1986 году меморандум Сербской академии наук и искусств, в котором выражалась обеспокоенность по поводу якобы имевшего место ущемления прав сербов и предлагалась свежая, но по сути все та же наступательная национальная программа. В складную литературную и митинговую форму выдвинутые кабинетными учеными идеи привел ставший политиком (впоследствии и первым президентом Союзной Республики Югославия) писатель и теоретик национального движения Добрица Чосич: «Сербы побеждают в войнах и проигрывают в мирное время», «Сербия может или быть великой, или не быть вовсе». Тут Чосич ошибся: теперь-то понятно, что Сербия вполне может быть и не великой, но осознание этого пришло через целую череду новых жестоких войн. Ироничный итог подвел в остроумной книжке «СФРЮ для второгодников» журналист Деян Новачич: «В историческом смысле понятие ‘югославы’ обозначает балканский народ, который вымер в последнем десятилетии XX века».
Успех литературной экспедиции зависит от того, сколь тщательно она продумана и как плотно спланирована. График работы над книгой отпустил на поездку по Сербии, в которой я не бывал с середины 2000-х годов, семь дней. В путь я пустился в лучшее время года из всех возможных — стоял дождливый январь. Но согреться на Балканах всегда помогут гостеприимство и ракия.
Я дважды пересек страну по ее главной оси, с севера на юг и обратно: из столицы добрался до Ниша, потом отправился к границе с Венгрией и опять вернулся в Белград. Политические драмы последних десятилетий сделали Сербию компактнее, но никак не ограничили пределы метафизического национального пространства. Небольшая теперь страна, показалось мне, существует в двух измерениях: в реальной повседневности сербов окружают почти всеобщая бедность, горькие и сладкие воспоминания о материальном достатке и политических притеснениях югославских времен, безотчетный страх перед будущим, но в воображаемом мире многие по-прежнему питаются нектаром национального величия. Главные препятствия для превращения сказки в быль, как правило, видят в кознях мировой закулисы: империализм (американский, конечно) якобы расчленил Югославию для того, чтобы получить доступ к дешевой рабочей силе. Парадоксальным в этом контексте выглядит желание многих сербов старшего и среднего поколений воспитать умных детей, чтобы они получили пристойное образование, вызубрили пару иностранных языков и немедленно уехали в США, Норвегию или Германию счастливо жить, то есть строить чужие дома и развивать заграничные интернет-технологии. Такими жизненными планами сербы делятся непринужденно, Балканы вообще являют собой зону ограниченного частного пространства. Здесь сложнее сохранить анонимность, здесь чаще спрашивают о личном и охотнее делятся информацией, которая в других районах Европы открыта только для близких.
В Белграде я ощущаю себя не очень уютно, для меня этот город чересчур бетонный, излишне хаотичный, почти совсем бесстилевый, вот примерно как родная с детства Москва. Речь идет о субъективном ощущении — возможно, мне просто не удалось прочувствовать и понять душу Белграда, говорят ведь, что у каждого города есть бессмертная душа. Другими словми, я все знаю и про савско-дунайскую панораму со стен и террас древней крепости, над которой каменно-бронзовым карандашом торчит голая скульптура Победителя, и про австро-венгерского разлива кварталы Земуна, и про веселые шаланды на речной набережной, и про квартал гурманских соблазнов Скадарлию, адрес самых вдохновенных гедонистических строк, какие только сочинили сербские поэты, и про парки Ташмайдан и Топчидер знаю, и про площадь Теразие с гостиницей Москва и фонтаном-чесмой, и про благородную тишину (только воробушки чирикают) в респектабельном вилловом районе Дединье, и про виртуальную перекличку звонниц старого храма Святого Михаила Архангела и новодельного собора Святого Савы.
Продавец шербета в Белграде. Рисунок. Конец XIX века
Но, когда думаю о Белграде, благостная картинка не возникает. Не помогли изменить отношение к этому городу ни вдумчивые прогулки, ни попытки взглянуть на хорошо знакомое новыми глазами, ни посещение корчмы Tri šešira («Три шляпы») с народной музыкой, ни утренний кофе от приветливого официанта в том же отеле Москва, под пианинный наигрыш. Бессильным оказался авторитет воспевавших Белград талантов: и классик Иво Андрич с «Белградскими рассказами», и автор «Магии Белграда» Момо Капор, неплохой прозаик с плохой репутацией националиста, и популярный у отечественного читателя магический реалист Милорад Павич пытались своими книгами переубедить меня, да не переубедили.
Нет, впрочем, оснований сомневаться в том, что именно Белград — первая столица и главный град южнославянского мира. В последние годы этот тезис получил новое неформальное подтверждение: на разные праздники, а то и просто на выходные сюда охотно, тысячами тысяч, съезжается балканская молодежь. Здесь безопасно и совсем недорого, здесь мощная туса, открытые к общению девушки, клубные площадки европейского уровня и повсюду горячий ночной танцпол. Так что добродошли в Hangar с его рейв-вечеринами, в Drugstore c его славой лаборатории техно, в KPTM («Сколько денег, столько и музыки») с его бесконечными афтерпати, в навсегда пришвартованный неподалеку от скейт-парка Ушће танцевальный кораблик 20/44. Правда, все это насквозь прокуренное: Сербия логично использует то обстоятельство, что свои законы устанавливает, не подчиняясь евросоюзовским прописям. В кабаках, отелях, а то и в квартирах можно вешать топор, общение проистекает только под сигарету, что заставило меня вспомнить о насыщенной интеллектуальными и куртуазными дискуссиями московской жизни 1980-х.
Белград — всебалканский магнит. В этом городе собирается воедино все самое превосходное сербское, так хозяйка отсортировывает в кастрюлю для борща лишь отборные овощи. На линии Вена — Константинополь, прямо скажем, особых мегаполисов не наблюдается еще и потому, что умные здешние города завоевывают сердца отнюдь не архитектурным размахом, а небоскребы ведь способны все только испортить. Соревнование со своим естественным конкурентом, Софией, которой Белград уступает по формальным показателям, он выигрывает вследствие особенностей урбанизации, случившейся с югославской столицей во второй половине XX века. Белград расстраивался как центр 20-миллионной страны площадью в четверть миллиона квадратных километров. Для России, положим, это пустяк, но Болгария о таких параметрах и не мечтала. И кто же тогда знал, что в конце XX столетия история отпилит от титовских владений две трети и площади, на которых воздвигнуты фараоновские здания вроде Палаты федерации, окажутся велики для съежившегося государства?!
Южнославянской федерации уже и в помине нет, но нервный центр, откуда коммунисты управляли ее полетами, по-прежнему украшает плоское левобережье Савы, стоит между многоквартирными коробками 12-го и 17-го микрорайонов Нового Белграда. Пролетарские партизанские мозаики в гулких фойе Палаты, как и полвека назад, переливаются всеми цветами марксистской радуги. Этот крупноформатный административный комплекс возвели в 1950-е годы по проекту загребских архитекторов силами молодежных бригад на болотистой — чтобы не отступать перед трудностями — местности как образец стабильности самоуправляемой Югославии. Главный зал заседаний на 2 тысячи человек с девятитонной сверкающей люстрой под потолком именно так — «Югославия» — и назывался, шести просторным салонам для приема почтительных делегаций присвоили имена шести республик-сестер. Теперь, когда сестры разбежались, гостевые салоны называются как тюбики с красками: «Голубой», «Бежевый», «Красный». В самом роскошном из 744 кабинетов работал над документами Иосип Броз Тито, хотя здание своего правительства, Союзного исполнительного совета, он навещал нечасто. Мне доводилось пару раз бывать в Палате федерации (здесь ныне размещается несколько министерств, причем места еще полно осталось), так что свидетельствую: тень маршала маячит в бесконечных и бесцельных коридорах власти. У парадного подъезда, даром что мокрая зима, бьет фонтан и посетителей приветствуют, слева-справа, по 15 государственных флагов.
Центральные кварталы Белграда межвоенного периода. Фото