Сербия, очевидно, до сих пор не залечила тройственную травму, выпавшую на жизнь одного поколения, но аукающуюся и детям, и внукам: распад Югославии, бомбардировки НАТО, потеря Косова. Напоминания об этих бедах стали белградской повседневностью, которую горожане стараются не замечать, но которой, похоже, все еще вынуждены жить. Вот безногий ветеран балканских войн в потертом камуфляже продает в подземном переходе иконки православных защитников и значки с патриотическими надписями, все за грош, но никто не интересуется. Книжные магазины полны монографий с заголовками «Агония Югославии», «Распятое Косово», «Как в XX веке убивали сербский народ», но никто не покупает. Вот плакат с объявлением о митинге в защиту Ратко Младича, но озорники испортили портрет боснийско-сербского генерала черным фломастером. А вот будничные последствия этих травм — неважная жизненная устроенность большинства населения. В Белграде популярны подержанные автомобили, потому что мало у кого есть деньги на новые. В рассрочку здесь можно приобрести не только мебель или кухонную технику, но даже ботинки или турпоездку, потому что многим и такие покупки не по карману. Балканы, это я ощутил и в Белграде, не до конца еще вплыли в XXI век. Где-то сортировка бытового мусора и семейный поход в интерактивный музей уже давно стали обыкновением, а где-то посиделки в прокуренных кафе и дискуссии о всемирном заговоре все еще остаются повседневной медитативной практикой.
Под сербское господство Белград впервые попал в конце XIII века, на короткий срок превратившись тогда в столицу князя Драгутина. Вторым, и последним, средневековым сербским владетелем, обустроившим в этой крепости свой княжеский двор, стал деспот Стефан, сын косовского героя-мученика Лазаря, управлявший Белградом до 1427 года, тоже в качестве вассала Венгерского королевства. Венграм город был известен как Нандорфехервар, и он долго оставался самым южным мадьярским оплотом. Окончательно отбившие Белград у христиан в 1521-м османы переназвали его на арабский манер Дар-аль-Джихад («крепость войны за истинную веру»). Православные славяне селились на селе, в посадах у стен твердыни Аллаха на протяжении трех с половиной столетий обустраивались греческие, еврейские, латинские купцы. Дар-аль-Джихад был типичным восточным городом с мечетями и минаретами, мало чем отличаясь от Эдирне или Босна-Сарая. Эти отличия стали разительными только во второй половине ХIX столетия, когда вслед за османским гарнизоном Белград покинули практически все мусульмане. Исламские постройки перепрофилировали или превратили в руины, смену вех пережили в Белграде только Знаменная мечеть да некоторые памятники внутри периметра крепостных стен. В последний раз эта мечеть Байракли горела в 2004 году — так сербские православные активисты выразили отношение к очередному всплеску насилия в Косове, — и я видел, как ее потом восстанавливали.
«Белградчане отличаются от остальных европейцев тем, что прадеды не оставили им домов, в которых можно было бы жить, а деды не оставили библиотек, книги из которых можно было бы читать», — написал о своем городе один из его современных летописцев. Самому древнему в Белграде гражданскому сооружению, невысокому зданию габсбургской постройки на улице Царя Душана, не исполнилось еще и 300 лет. Столица Сербии вечно молода в том плане, что новые здания здесь сооружают не рядом со старыми, но скорее на месте старых. Первыми Белград пытались — в современном смысле этого понятия — европеизировать австрийцы, оккупировавшие город в 1717–1739 годах, предварительный эскиз плана урбанизации (точнее, приведения центра хотя бы в относительный порядок) местный профессор Эмилиян Йосимович составил в 1867-м. Архитектурный ансамбль городского центра в главном сложился в югославское королевское время: Дядя Петя и Александр Объединитель приводили свою столицу в порядок, добавляя ей бульваров, блеска, дворцов, нарядности. Этим же, с новыми силами и с новой идеологией, деятельно занимался Иосип Броз, добар скроз («всем хорош»).
Открытка Первого Сокольского слета 1922 года в Любляне. Использованы мотивы работы сербского художника-фольклориста Драгутина Инкиостри Меденяка «Белый орел». Эта хищная птица, символ сербской и югославянской монархической государственности, попирает знаки австро-венгерской императорской и королевской власти
В Белграде, вот по этим причинам, весьма своеобразное ощущение исторической укорененности. Оно не римско-афинское, конечно, и даже не московско-питерское, то есть нет такого чувства, что шагаешь по святым камням, но вовсе и не американское, которое, по мнению многих европейцев, благополучно обходится вообще без «подложки» из прошлого. Белград хорош не мертвыми камнями, а другим: это подвижный, бессонный, умело свингующий город, в этом отношении он составляет удачную пару, скажем, Милану, на который, как кажется, сербская столица держит культурно-технологическое равнение.
Белград заложен и построен не у моря, но все равно у подвижной водной границы, поэтому его жителям, как я заметил, претят чопорность и отсутствие вольности. Любая изоляция, хоть военная, хоть политическая, хоть финансовая, душит этот город, изоляция Белграду противопоказана и для Белграда противоестественна. Отчасти поэтому автаркичная по сути своей политика Милошевича и вызывала такое сильное общественное сопротивление. Не случайно главным лозунгом студенческих демонстраций в годы международной блокады малой Югославии, вызванной все теми же злосчастными военными конфликтами, была кричалка Београд jе свиет! («Белград — это мир!», в старорусском значении мipъ — «вселенная», «открытое общество»). То есть требовали в первую очередь не власти для оппозиции, не социальных гарантий для родителей, даже не качественного образования для себя: добивались соотнесения жизненных возможностей, темпа развития страны с передовым европейским графиком.
Сетовать было на что: ежемесячная инфляция в начале 1993 года составила 313 миллионов процентов, в обращении находились банкноты номиналом до 500 миллиардов динаров. На этой купюре изобразили портрет литератора Йована Йовановича-Змая, автора сатирических рассказов, патриотических стихов, которые учат наизусть младшеклассники, и важного сборника трагических повестей «Увядшие розы». Я наблюдал, как ветерок гонял по аллеям белградского парка купюры с многочисленными нулями и печальным лицом Змая: эти деньги не стоили бумаги, на которой были напечатаны. Один мой знакомый пошутил горько и остроумно: «У нас одно яйцо стоит килограмм денег», — и был он недалек от истины. В конце концов правительство провело финансовую реформу, и новые динары обменяли на старые в пропорции 1 к 13 миллионам.
Сербы — гордый и горделивый народ. Белград семь с лишним десятилетий оставался столицей первого в новой истории самостоятельного славянского государства на Балканах, потом объединил под своим крылом соседей, потом еще почти полвека хвалился открытостью и умением при социализме жить как при капитализме. Оказавшись в новых исторических условиях, сербы не хотели отставать. Но все равно отстали.
Сербская традиция, конечно, таится не в космополитичном Белграде, в поисках корней нужно отправляться из столицы куда-нибудь на холмы Шумадии, в долину Моравы, в густые леса Златибора и Сувобора, на тихие берега Колубары и Студеницы. За аутентичностью нужно ехать в Ужице, потому что именно там производят лучший в стране мягкий сыр каймак; или в Крагуевац, где десятилетиями выпускали по итальянской лицензии югославские народные автомобили семейства Застава, а теперь наладили сборку Fiat 500 и где проживает самый что ни на есть рабочий сербский человек; или в Лесковац, где каким-то уникальным способом коптят на гриле несчастных телят и поросят; нужно ехать, наконец, в глубоко народные Крушевац, Кралево, Ягодину. Здесь дремлет и иногда просыпается богатырская сила: из среднесербского города Чачак в октябре 2000 года двинулась на Белград колонна строительной техники, чтобы отодвигать с пути полицейские посты и совершать в столице новую сербскую революцию.
Все брутальное, героико-патриотическое, вне зависимости от идеологической направленности, политического вектора развития и гастрономических пристрастий, рождается в Шумадии, Златиборе, в Поморавье. В живописных краях цветущих садов — сливовых, яблоневых, грушевых, абрикосовых. В любой сербской деревне, да хоть под Белградом, найдутся мастера изготовления фруктового и ягодного бренди — ракии, крепкого напитка, грубоватого, но, несомненно, выдающихся вкусовых качеств. Собственно, с рюмки шливовицы (слива), кайсиевачи (абрикос), лозы (виноград), вильямовки (груша), траварицы (полевые травы), ораховачи (орех), смоквовачи (инжир), клековачи (можжевельник) и т. п. начинается в пределах сербской географии любой мужской разговор, новыми рюмками тех же напитков этот вдумчивый разговор продолжается и заканчивается.
Запасы ракии отыщутся в каждом уважающем себя сербском доме. Будь ты хоть тысячу раз городской, столичный житель, хоть какой метросексуал, твои дед или дядя, в крайнем случае тесть или шурин, ну или деверь соседа все равно загодя прислали из-под Заечара или Алексинаца пару приятных пузатых бутылей. Те, у кого по недоразумению нет сельских знакомых и родственников, могут легко пополнить запасы, отправившись в необременительное путешествие за городскую околицу: объявления о продаже напитка высококачественной выгонки («выпечки», если точно переводить с сербского) вывешены на воротах деревенских домов. Дорогого русского гостя всенепременно угостят также историческим рассказом об обычае предков — закапывать в саду дубовый, обмазанный смолой бочонок с ракией, произведенной по случаю рождения первенца, и откапывать этот драгоценный сосуд лет через 18, по случаю проводов выросшего сына в армию или в честь его свадьбы. Это и есть самое натуральное из натурального, не обжигающее горло, но стекающее прямо в сердце, до 60 градусов крепостью, да под плач скрипки, да под духовой оркестр… Однако не пробуйте пойло под названием