В социалистической Хорватии памятную дату начала антифашистского сопротивления назначили на 27 июля — на так называемый День народного восстания в местечке Срб в отрогах Велебитских гор. В титовской историографии эти события представлены как первый яркий пример вооруженного отпора (преимущественно сербского) злодеяниям НГХ. Монументальный памятник — стелу с бронзовыми скульптурами знаменосца, бойца с ружьем, крестьянина с вилами и матери-защитницы в платке — установили в 1951 году. Хорватская историческая школа рассматривает восстание в Србе как противоречивое явление: больше, чем антифашистская борьба, это была вооруженная акция против хорватов, в основном против мирного хорватского населения. Повстанцы якобы были разными — и коммунистами, и националистами-четниками, и рассчитывали они на вмешательство в ситуацию на своей стороне итальянских оккупационных сил. В первой половине 1990-х годов Срб (большинство населения городка по-прежнему составляют сербы) опять попал в зону вооруженного конфликта, и памятник разрушили. По одной версии, хорватские танкисты, чистого злодейства ради. Через 20 лет мемориал восстановили и повторно ввели в эксплуатацию в присутствии президента республики.
Плакат «Все на фронт! Все в партизаны!». Ок. 1943 года
Нюансировка памятных дат имеет под собой ясную национально-идеологическую основу, как и почти всё на Балканах. Новая Хорватия, начиная отсчет истории сопротивления со «своих» партизан, тем самым утверждает связь государственной традиции с антифашистским движением, а не с НГХ, младшим союзником и послушной марионеткой немецких национал-социалистов, страной, в которой действовали концентрационные лагеря и расовые законы. Ведь первый опыт восстановления хорватской государственности (через паузу в восемь с половиной веков[43]) оказался печальным, если не сказать трагическим, и все же опытом, от которого загребские политики в 1990-е годы не смогли или не захотели полностью отказаться. То обстоятельство, что в апреле 1941-го многие хорваты приветствовали приход к власти усташей — поскольку, как объясняется, были разочарованы положением своего народа в королевской Югославии, — конечно, не затеняет многочисленные преступления режима Анте Павелича. Как, впрочем, не отменяет и тот факт, что относительно общей численности населения антифашистское сопротивление в Хорватии к концу войны оказалось самым массовым во всей Югославии.
Казнь командира партизанского батальона хорвата Степана Филиповича в оккупированном нацистами Вальеве. Эта фотография, сделанная 22 мая 1942 года, считается одним из символов югославского коммунистического сопротивления. Филипповичу приписывают слова, ставшие лозунгом партизанской борьбы: «Смерть фашизму, свободу народу!»
В 1992 году, в разгар военного конфликта с сербами, на должность начальника генерального штаба вооруженных сил Хорватии был назначен 73-летний генерал-полковник Янко Бобетко, давно уже находившийся в запасе. На военную пенсию генерала отправил в начале 1970-х сам маршал Тито за сочувственное отношение к обновленческим настроениям в руководстве хорватской компартии. А летом 1941 года Бобетко был молодым бойцом того самого сисакского отряда народного освобождения; он ушел в партизаны, как утверждает биограф генерала, после того как усташи казнили его отца и троих братьев. В кадровом решении‐92 несложно усмотреть политическую символику: армию новой Хорватии возглавил проверенный патриот, но вовсе не националист, а напротив, заслуженный борец с хорватским и немецким фашизмом[44]. Однако это не помогало изменить общую картину: и в Белграде, и в Загребе память о Второй мировой войне проецировали на происходящее здесь и сейчас: сербская (югославская) пропагада едва ли не в каждом хорвате видела усташа-гитлеровца; хорватская пропаганда едва ли не в каждом сербе видела националиста-четника. Коммунистов при этом ненавидели почти все. Два народа, так получается, по крайней мере отчасти, сводили между собой исторические счеты.
Неизвестный автор. «Барон Франц фон дер Тренк». 1742 год. Музей военной истории, Ингольштадт
Сын прусского офицера, служившего Габсбургам в разных краях империи, Франц фон дер Тренк воспитывался в иезуитском колледже, однако его интересовала карьера не священника, а солдата. Первый военный опыт оказался неудачным: в 1731 году 20-летнего офицера уволили из армии за своеволие и отказ подчиняться приказам. Несколько лет фон дер Тренк провел в семейном поместье в Славонии, в пограничной с Османской империей зоне, однако после смерти жены и четверых детей от чумы вернулся в военный строй, поступив на службу Российской империи. Характер барона сочетал безрассудную храбрость с жестокостью и способностью беспрестанно конфликтовать с сослуживцами; утверждают, что за свою жизнь фон дер Тренк дрался на дуэлях 102 раза. Неспособность соблюдать субординацию подвела его под трибунал; смертный приговор, по воле генерал-фельдмаршала Миниха, заменили тюремным заключением. Фон барона помиловали, и он вернулся на Военную Границу, в Брод (теперь Славонски-Брод), где его отец командовал гарнизоном крепости. После начала войны за австрийское наследство (1740–1748) фон дер Тренк получил от только что восшедшей на престол императрицы Марии Терезии разрешение экипировать за свой счет иррегулярный пехотный корпус. Вначале тысяча (позже 2 или 5 тысяч) сербских и хорватских крестьян под командованием получившего полковничье звание барона — пандурский полк — совершала рейды по тылам прусского, баварского и французского противника. Пандуры, действовавшие в летучей партизанской манере, отличались отвагой и дерзостью в бою, не проявляя милосердия не только к врагам, но и к мирным жителям и покоренным городам. Фон дер Тренк подавал пример: он никогда не отступал, никого не жалел, получил в боях и драках 14 ранений. В 1746 году барон вновь предстал перед судом по обвинениям в своеволии, незаконной выдаче офицерских патентов и присвоении зарплаты подчиненных, вновь был приговорен к смерти и вновь был помилован. В 1749-м, сочинив два тома военных мемуаров, он умер в крепости Шпильберк в Брюнне (теперь Брно в Чехии), где находился под вольным домашним арестом. Фон дер Тренк похоронен в крипте храма Воздвижения Креста Господня, и мне доводилось стоять у его гроба со стеклянной крышкой: мумифицированный барон вовсе не выглядит героем. Франца фон дер Тренка не следует путать с его младшим двоюродным братом Фридрихом. Ловелас и авантюрист, офицер прусской армии и отец 14 детей, Тренк-младший был обвинен в измене государю Фридриху II, бежал из тюрьмы в Россию, потом вернулся на родину и опять оказался за решеткой. Он окончил свои дни в 1792 году, обвиненный в шпионаже в пользу Австрийской империи, под ножом революционной французской гильотины. Оба Тренка превратились в фольклорные фигуры. Франца, который якобы называл себя славонцем, в Хорватии считают образцом гусарской удали, как поручика Ржевского в России. В Загребе и Осиеке принято думать, что именно благодаря полку барона хорваты снискали в Европе славу искусных воинов. Слухи о жестокости фон дер Тренка в Хорватии объясняют интригами недоброжелателей. Полковнику посвящено немало книг (одну, «Пандур и гренадер», написал автор цикла романов о вожде апачей Виннету Карл Май, другая называется «Дьявольский барон»), о его похождениях повествуют пьеса и оперетта, о нем снят кинофильм, барон попал в список кумиров марк-твеновского Тома Сойера. В 1912 году местечко Митровица неподалеку от Пожеги, где расположено заброшенное теперь имение фон дер Тренков, переименовали в Тренково. Главная достопримечательность Тренкова — ресторан Barun Trenk; в меню — виньяк Trenk в бутылках с пробкой в форме головного убора пандура. Пандурские полки сохранялись в армиях европейских государств до начала XIX века. Время поменяло смысл понятия: в Хорватии, Сербии, Венгрии слово «пандур» стало обозначением тупой полицейской силы, вроде жандарма в России.
«Пандур». Литография. Середина XVIII века. Библиотека Университета Белграда
Сербско-хорватские отношения всегда были определяющими для судьбы южнославянского государства, и когда в 1980-е годы окончательно нарушился их баланс, перестала существовать и вся эта вполне искусственно составленная страна, которая, если смотреть издалека, казалась устроенной довольно естественным образом. Хорваты в обеих Югославиях (и в довоенной, монархической, и в послевоенной, коммунистической), по мнению многих, представали главными смутьянами, не защищавшими «общее дело». Тем более любопытно, что самые известные теории южнославянской и панславянской интеграции выдвигали вовсе не сербские, а хорватские прогрессистские умы.
Одним из первых на этом поприще отличился богослов и лингвист Юрай (Юрий) Крижанич, в середине XVII века разработавший всеславянский язык и считавший, что будущее связанных родственными узами народов способна гарантировать только общая для всех Русская империя. С 1649 года этот католический ученый принялся наезжать в Москву, продвигая идею церковной унии (Крижанич полагал, что русский народ по случайности принял неправильную версию христианства). Православному царю Алексею Михайловичу эти взгляды не понравились: в 1661-м миссионера сослали на 15 лет в Тобольск, правда, с приличным жалованьем. В Сибири Крижанич и проводил свои научные изыскания. В конце жизни он успел вернуться в Европу, обосновался в Польше, а потом геройски погиб, защищая осажденную османами Вену.
Русский язык Крижанич считал главным в славянской семье, а русских называл «старшим славянским племенем»: «Русский народ испокон веков живет на своей родине, а остальные, вышедшие из Руси, появились как гости в странах, где до сих пор пребывают. Не русская отрасль — плод словенской, а словенская, чешская, ляшская отрасль — отродки русского языка».