Памятник Никколо Томмазео в Себенико (Шибенике). Открытка. 1910 год. Памятник разрушен после Второй мировой войны
Итальянский оставался в Далмации языком администрации и торговли, в большой степени — культуры, на хорватском («далматском») говорили преимущественно в селах и на кухнях. Это приметил и Наполеон, в 1805-м получивший восточное побережье Адриатики и отдавший его поначалу своему же Итальянскому королевству. Еще через четыре года были учреждены Иллирийские провинции, названные Бонапартом, решительно отрезавшим от моря вражескую на тот момент Австрию, «славянской стеной французско-итальянских государств».
Бонапартистский эпизод оказался коротким, но тем не менее ярким мигом местной истории, повлекшим за собой значительные последствия. «В какие-нибудь несколько лет мощная мысль императора организовала и преобразила на расстоянии эту страну», — писал восторженный французский соотечественник. Конечно, все было не совсем так, хотя бы потому, что несший Европе свободу от пережитков феодализма Бонапарт управлял своими далекими владениями жестко, без милосердия. Иллирийскими провинциями заведовали французский генерал-губернатор, французский генерал-интендант и французский комиссар по делам юстиции. Берегом Далмации Наполеон мостил себе путь в Европейскую Турцию, целясь в древний Константинополь, но этим планам мешали то война на Пиренеях, то русские с англичанами.
Несмотря на кратковременное пребывание на северо-востоке Адриатики, новые оккупанты успели сделать для экономически отсталой и изолированной от других краев Далмации немало: наладили гражданское управление и почтовую службу, позаботились о дорогах и общественных сооружениях, дозволили образование и газеты на местных языках, построили госпитали и богадельни, разбили общественные парки, срыли устаревшие береговые укрепления, упразднили отжившие свое ремесленные корпорации. Но главное — в Иллирийских провинциях ввели Кодекс Наполеона, диктовавший верховенство права и даровавший дотоле находившимся на положении немых холопов рыбакам и ремесленникам различные, пусть отчасти умозрительные, достоинства человека и гражданина.
Неизвестный автор. Портрет Фаусто Веранцио (Фауста Вранчича). 1605 год
Итальянцы считают этого универсального ученого эпохи позднего Ренессанса венецианцем и именуют по-своему — Фаусто Веранцио. Вранчич-Веранцио родился в 1551 году в знатной славянской семье в Шибенике (тогда Себенико), учился в Пожони (теперь Братислава) и Падуе, жил в Праге и Риме, служил при дворах двух европейских монархов и возглавлял епископство в Венгрии, затем состоял в монашеском ордене варнавитов и хорватском братстве Святого Иеронима (учебное заведение для священников-славян) в Риме, а скончался в 1617 году в Венеции. Перу Вранчича принадлежит сравнительный словарь пяти языков (видимо, первый в истории), среди которых наряду с латынью, итальянским, немецким и венгерским был и «далматский». Этот язык не следует путать с далматинским (вельотским) — не имевшим литературной формы и умершим к концу XIX столетия языком романской группы, на котором говорили дальние потомки ассимилированных иллирийских племен. В 1615 году Вранчич завершил работу над главным трудом своей жизни, энциклопедией «Новые машины». В этой книге содержатся детальные описания и применимые к практике чертежи 56 технических устройств — подвесного и арочного мостов, водоочистных сооружений, ветряной турбины и водяной мельницы, сельскохозяйственных орудий и строительных инструментов, универсальных часов и колесных повозок. Я листал переиздание этой чудесной книги: в основном Вранчича интересовало применение тягловой силы, а также энергии воды, солнца и ветра. В популярную науку этот энциклопедист вошел как один из изобретателей и первый успешный испытатель парашюта. Свою модель Homo volans, Человек летающий (чертеж номер 38 в «Новых машинах»), Вранчич, согласно одной легенде, собирал по эскизам Леонардо да Винчи. Использовав натянутый на деревянную раму холст размером 6 × 6 метров, 65-летний смельчак совершил прыжок с колокольной башни при соборе Святого Марка в Венеции — вследствие чего, очевидно, и может считаться пионером бейсджампинга. Семейству Вранчич-Драганич до сих пор принадлежит резиденция на далматинском острове Првич. Под потолком Технического музея в Загребе я видел фигуру древнего парашютиста из папье-маше, болтающуюся на стропах; похожая украшает экспозицию музея в Шибенике. Первый бейсджампер — главная знаменитость Првича, островитяне проводят «креативные дни Вранчича» в мемориальном центре его имени. Земляки запросто называют этого талантливого ученого, обогнавшего свое время, Фаустом.
Homo volans. Рисунок из книги Фаусто Веранцио «Новые машины», изданной в Венеции в 1616 году
Над побережьем повеяло вольнодумством. Рядовые труженики моря и виноградников, многие впервые в жизни, стали задумываться не только о своей вере, но и о своей национальности. Губернаторствовать во французской Адриатике был определен видный наполеоновский генерал Огюст де Мармон. Он, едва 30-летним, получил титул герцога Рагузского, а затем и жезл маршала. Мармон управлял Далмацией рачительно и разумно, но в историю своей родины вошел как изменник, поскольку в тяжелую годину поражений покинул терявшего силу и власть Наполеона. Маршалу неожиданно аукнулся его южный дворянский титул — во французском языке в ту пору появился и до сего дня существует глагол raguser, «подло предать». Это не вполне справедливо, ведь губернатор был не единственным изменником, да и при чем здесь Рагуза-Дубровник? Так или иначе, Иллирийские провинции не пережили падение Бонапарта и с 1816 года на целый век стали австрийской землей, королевством без собственного короля.
Жан-Батист Паулин Герин. «Огюст Федерик Луи Витесс де Мормон, маршал Франции». 1837 год. Национальный исторический музей, Версаль
Интересно, что и поколения спустя французские путешественники продолжали относиться к Далмации, далекому от Парижа и, в общем, совершенно незнакомому для них краю, как к своей несчастливо утраченной собственности. Византолог Шарль Диль, на переломе XIX и XX столетий посетивший Балканы, оставил чудесную, пусть и наивную по меркам сегодняшнего дня книжку путевых заметок, в которой хвалил Бонапарта за прогрессизм, а добрых далматинцев — за простодушие и гостеприимство, цветисто называя адриатическое побережье «Швейцария, омываемая морем и позлащенная солнцем Востока».
Древние государства заложили в Далмации основы античной культуры, итальянцы припудрили Далмацию традициями олигархических городов-республик, французы попытались научить презрению к тиранам. В Далмации сухие каменистые почвы, но зерна иностранных диковинных злаков все-таки проросли и дали всходы. На юго-востоке Старого Света, пожалуй, не сыскать более ладного, целостного, гармоничного края. Здесь нет привычного для Балкан контраста характеров и красок, здешний резной камень столь элегантен, что дворец Диоклетиана в Сплите относят к самым блестящим примерам древнеримского зодчества, а собор Святого Доната в Задаре, пустотелый и гулкий, как колодец, приравнивают к лучшим образцам византийской архитектуры. В Далмации в употреблении ключевое для Средиземноморья и, в общем, чуждое Балканам с их консервативной общественной структурой понятие «площадь» (по-народному piazza, также в значении «рынок»), в метафизическом смысле «открытое пространство» — открытое всем ветрам, любым влияниям, разным воздействиям, свободным дискуссиям. И это тоже в большой степени итальянская мода.
Человек настойчиво атаковал эту узкую прибрежную полосу в основном с моря — Далмация и сейчас не сказать чтобы очень уж тесно связана с внутренними землями, от которых хоть в какие века ее отгораживал коварный и корявый Динарский хребет. Морские контакты этого края с внешним миром всегда представали как сугубая необходимость, далматинцы были вынуждены торговать, чтобы выжить, потому и сделали на века основами своего существования судостроение и мореплавание.
«Плыви прямо на восток, и твое судно окажется перед преградой из известняка», — советует отправляющемуся из Италии путешественнику британский историк Роджер Кроули, автор великолепной трилогии о погибших империях Средиземного моря. Горы, небо, Адриатика на разных участках 400-километрового побережья соединяются друг с другом по-разному. Далматинский берег изрезан заливами и бухтами, изобилует пещерами и рифами, здесь сотни островов и множество естественных якорных стоянок, способных укрыть целый флот. Эти края словно созданы для настоящих пиратов. В Дубровнике, Макарске, Цавтате белесые известняковые склоны вырастают из воды круто, так, что рано поутру едва ли не закрывают солнце. Крепостные стены Котора подняты от побережья на 200 метров, зацеплены на вершине почти отвесной скалы, чтобы враг не обескуражил с тыла. В таких городах ты можешь свернуть от моря налево или направо, но не пойдешь вперед и вверх, а останешься на пьяцце выпить чашку кофе. Задар, Шибеник, Трогир, наоборот, отодвинуты от вершин чередой пологих холмов, и если двигаешься в Далмацию из Загреба или Сараева, то перепад высот и смена климата не слишком-то и заметны. Обратная дорога другая: пейзаж напоминает, что примерно здесь полвека назад западногерманские кинематографисты жарили на большом огне шницель-вестерны о подвигах вождя апачей Виннету и его белого брата по крови Шаттерхенда.
Луи Сальватор. Иллюстрации из издания «Типажи сербов Адриатики». 1870 год. Британская библиотека
Шарль Диль любовался далматинским побережьем с борта большого пассажирского парохода Senegal. Моя палуба оказалась скромнее, зато героичнее: однажды, в пору самых долгих дней и самых коротких ночей, мне довелось пройти от Задара до Сплитских ворот и обратно под белыми наполненными ветром парусами. Веял горячий норд-вест, который в хорватских широтах называют маэстралем. 46-футовая яхта