Dafne крепкой баварской постройки отлично слушалась штурвала и держала курс; темного рома и светлого пива было в достатке. Вместе с моим сыном и нашими общими друзьями на борту быстрая Dafne за неделю матросских вахт опутала невидимыми семимильными петлями чертову дюжину адриатических островов неземной красоты — Пашман, Углян, Корнат, Зларин, Дрвеник, бросая якорь в безмолвных аквамариновых бухтах или швартуясь у городских причалов.
В таком путешествии смысл бытия открывается обитателю материковых просторов по-иному, чем у себя дома, не в вертикальном, как на Олимпе или в Рильских горах, а в строго горизонтальном измерении. Существуя на уровне моря, в огромном колышущемся пространстве, ты прежде всего оцениваешь панораму; иными словами, если глядеть на мир с большой воды, то все в нем оказывается «шире, чем выше». Кроме какой-нибудь кампанильи на спине прибрежного холма, кроме мерцающего свечкой маяка, нет нигде вертикали, а значит, нет и подчинения твоих мысли и воли. По маленьким плоскоголовым островам в косматых зарослях кустарника скачут дикие козы, над ними реют бестолковые чайки, зудят комары, в прибрежных глубинах ходят таинственные немые рыбины. На островах побольше течет своим чередом ме-е-едленная жизнь, ценности которой, как кажется, кардинальным образом должны отличаться от общепринятых. Полтысячи обитателей острова Првич, скажем, гордятся тем, что единственный настоящий автомобиль в их краю до сих пор пожарная машина, хотя два здешних поселения, Шепурине и Првич-Лука, соединены асфальтированной дорогой протяженностью в километр. Природа и география диктуют острову свою логику: тут попросту некуда ездить, сюда можно только приплыть. Зато приплыть сюда можно отовсюду.
Приморское и сухопутное миросозерцание устроены неодинаково, но приводят к одному финалу. Готовясь бросить якорь у острова Муртер, едва войдя в бухту Храмина, матросы и рыбаки уже не один век крестятся на храм Градинской Богоматери. Любовался этим храмом и я, да и как не умилиться при виде уютного, открытого солнцу и ветру кладбища на Градинском холме? Здесь проводятся разнонаправленные земляные работы, по соседству с последней обителью вот уже который год раскапывают руины древнего поселения. Тут бы нам всем и лежать, под вечной и над вечной голубизной, под шепот масличных деревьев и в их неверной тени…
Далматинское каботажное плавание вплотную приблизило меня к исполнению старинной мечты, но не позволило все же ее исполнить. Наш морской экипаж не дотянул до архипелага Палагружа, самой южной хорватской территории, а значит, одной из оконечностей славянского мира. Θάλασσα, «пелагос» — «море» по-гречески. В середине 1990-х я поневоле вспоминал о Палагруже каждый день — по той простой причине, что этот архипелаг в обязательном порядке упоминался в прогнозе погоды, после выпуска политических и спортивных новостей хорватского ТВ; на карте рядом с чудным названием красовались либо черная тучка, либо желтое солнышко. Всей семьей мы частенько валяли дурака, мечтая о том, как бы побывать на Палагруже, как бы хоть разок увидеть эту горстку таинственных скал, расположенных, кстати, ближе к Апеннинам, чем к Балканам. На островке Вели-Палагружа, населенном одними ящерицами и бакланами, говорят, только всего и есть что маяк, канатная дорога да галечный пляж. Здесь — зона опасного мореплавания, по которой гуляет самая мощная из зарегистрированных в истории Адриатики, девятиметровой высоты волна. На такую морскую высоту нашей Dafne подняться не под силу. Выходит, как раз у Палагружи вздымается хорватский девятый вал.
Впервые я оказался в Далмации в разгар боснийской войны. Путь в осажденное сербами Сараево пролегал через Сплит, добраться в блокированный город можно было только по «воздушному мосту», организованному миротворческой операцией ООН в бывшей Югославии. Журналистов в Боснию перевозили малыми партиями на военных грузовых самолетах Hercules с французскими экипажами. Ждать вылета приходилось по нескольку дней, и, впервые в своей жизни собравшись на фронт, я неожиданно оказался на морском курорте.
Отправка на войну производилась из аэропорта Ресник, куда предписывалось лично являться дважды в сутки на регистрацию, иначе, как в советские времена дефицита, запросто «потеряешь очередь». Составлением полетных списков и аккредитацией репортеров при миротворческой армии руководил ражий британский сержант по фамилии Джонс. Я его прекрасно помню: этот Джонс был мощно лыс и весь, сколько из-под майки цвета хаки виднелось кожи, покрыт цветными татуировками, что в невинную пору конца прошлого столетия казалось пощечиной общественному вкусу. Ушлые коллеги поговаривали: движение очереди в Реснике ускорялось с помощью простых коррупционных механизмов. Предложить взятку я, однако, не решился. Через год или полтора систему аккредитации упорядочили и усложнили, поскольку выяснилось: с помощью журналистских удостоверений «мафия» (не исключено, что благодаря и сержанту Джонсу) небескорыстно эвакуировала из Сараева состоятельных горожан.
Олеко Дундич. Фото. 1919 год. Иллюстрация из книги «Коммунисты Югославии 1919–1979», Белград (1979 год)
Помощник командира 36-го полка 6-й кавалерийской дивизии Первой конной армии, адъютант командарма Семена Буденного Томо Алекса (Олеко) Дундич родился в 1896 или 1897 году в далматинском селе Грабовац в хорватской семье. Данные о его биографии противоречивы: согласно советским источникам, Дундич родом не из Далмации, а из сербского села Косьерич и не из хорватской, а из сербской семьи. Все это, в общем, не важно, потому что он мертвая и теперь почти забытая легенда. Считается, что 12-летним мальчиком Алекса уехал в Латинскую Америку, где два (или четыре) года работал погонщиком скота. После начала Первой мировой войны вернувшегося на родину юношу призвали в габсбургскую армию, он служил унтер-офицером сначала гусарского кавалерийского, а затем 70-го пехотного полка. Доблестно воевал, дважды был ранен. Весной 1916 года в бою под Луцком Дундич попал в русский плен. Вскоре записался в Сербский добровольческий корпус армии Российской империи, сражался в звании подпоручика. После Февральской революции перешел на сторону большевиков, вступил в партию. Активный участник Гражданской войны, командир красного партизанского отряда в Донбассе, затем — офицер-буденновец, отличившийся при обороне Цырицына. Кавалер ордена Красного Знамени, удостоен наградного оружия. Убит летом 1920 года в бою с поляками под Ровно. Похоронен в городском Центральном парке культуры и отдыха. Прах Дундича и установленный на его могиле в 1952 году памятник, вероятно, будут перенесены на военное кладбище в соответствии с проводимой на новой Украине политикой декоммунизации. На цоколе монумента выбита цитата из воспоминаний Буденного с обращением к «красному Дундичу». О храбрости Дундича и его мастерстве наездника писали Исаак Бабель в «Конармии», Алексей Толстой в «Хождении по мукам», Владимир Богомолов в повести «За ваше завтра». Канонический образ южнославянского кавалериста закрепил снятый в 1958 году советско-югославский фильм «Олеко Дундич» режиссера Леонида Лукова. Создатели киноленты сделали выбор в пользу сербской версии происхождения героя. В Белграде именем Дундича назвали конно-спортивный клуб, но этот красный всадник — персонаж советского эпоса. Ни один из моих знакомых в Сербии и Хорватии и понятия не имеет о том, кто такой Дундич.
Ездить в Ресник с надеждой и за очередным отказом было ближе, чем из Сплита, из милого городка Трогир, в котором я по этой причине и поселился. Трогир и Сплит разведены по разным берегам живописного Каштеланского залива, а соединены двумя параллельно идущими путями, которым уже в XXI столетии присвоили значительные для новой Хорватии названия: шоссе Иоанна Павла II и дорога Франьо Туджмана. С обеими знаменитостями я вскоре познакомился, примерно в одно и то же время: у первого президента независимой Хорватии брал интервью незадолго до того, как в Загреб с пастырским визитом осенью 1994 года прибыл папа римский.
Историческая часть Трогира, известного в византийские времена как Трагурион, а в венецианские — как Трау, расположена на небольшом острове в форме бородавки, отделенном узкой протокой от материка и протокой пошире — от большого острова Чиово. С островка на остров можно попасть по разводному мосту, под которым яхте формата Dafne ни за что не проскочить, потому что у нее немедленно сломается мачта, а пройти только верткой рыбацкой лодчонке. На юго-западной оконечности островка возвышается квадратная в периметре крепость Камерленго, скорее это даже большой форт. Сейчас в мире, насколько мне известно, существует только одна должность camerlengo — ее занимает управляющий хозяйством Ватикана кардинал, а раньше так называли финансистов и администраторов во многих итальянских городах. Легко предположить, что камерленго Трау хранил свою казну за семью замками в Цепной башне с толстенными стенами.
Крепость, смекнул я, когда-то защищала обе протоки и городской порт, но теперь-то она ничего не защищает, поскольку впритык к фортификациям разбито изумрудного цвета футбольное поле, на котором изредка выигрывает домашние матчи клуб пятого хорватского дивизиона «Трогир», основанный еще в 1912 году, очевидно, для более славных побед. За стадионом приткнулся к кромке моря небольшой, античных пропорций павильон. Это недоделанный монумент Благодарности Франции, который в 1808 году повелел воздвигнуть в оккупированном городке маршал империи. В беседке планировался бюст Наполеона, но бюджет Трогира сводили с трудом, а взимать поборы на памятник с местных жителей, изнуренных постоем французских и итальянских солдат, комендант поостерегся. В народе павильон до сих пор называют памятником Мармона, не уточняя деталей.
На зубчатых стенах Камерленго, если присмотреться, увидишь щит со львом святого Марка, герб 65-го венецианского дожа Франческо Фоскари, о котором написал пьесу Джордж Байрон, герб 84-го венецианского дожа Пьетро Лоредана, избранного рулить республикой в возрасте 85 лет, а также герб князя Маддалено Контарини, венецианское семейство которого было столь родовитым, что целой книги не хватит перечислить всех ее выдающихс