я отпрысков.
В Трогире я проводил время в праздности, но в глубоких деталях исторический город изучить не успел, поскольку слишком усердно выпивал, купался и загорал. Потом неожиданно подоспела очередь лететь в Боснию, и сразу после приземления в сараевском аэропорту Бутмир я попал под обстрел. Грань между войной и миром показалась мне неимоверно зыбкой, а моментальный перепад ощущений — от пляжа к осаде — неимоверно радикальным. По сути, думал я, трясясь в чреве доставившего нас от взлетно-посадочной полосы в центр осажденного города бронетранспортера ООН, у балканских войны и мира общее только одно — безоблачное, белесое от жары небо, куда поднялся и откуда через 45 минут спустился пузатый четырехмоторный Hercules.
Все прочее оказалось совсем разным.
Спиритуальное сердце Трогира бьется, конечно, не в грозной крепости Камерленго, а в благолепном католическом соборе, что в северной части островка-бородавки. Храм, давно по достоинству оцененный и искусствоведами, и ЮНЕСКО, посвящен покровителю города святому Лаврентию, но часто эту базилику называют еще собором Святого Ивана. Архидиакона Лаврентия умучили 10 августа 258 года в Риме по приказу императора Валериана, и вряд ли именно скромный Трагуриум на далеком берегу находился в фокусе молитв благочестивого монаха. Лаврентий («увенчанный лавром») — популярный в христианском мире страстотерпец, принявший за веру страшную смерть: его заживо изжарили на решетке, причем пока одни палачи подкладывали снизу горячие угли, другие прижимали тело несчастного к раскаленному железу рогатинами. Но даже в такой ситуации Лаврентий не утратил бодрость духа. «Вы испекли одну сторону, поверните же на другую и ешьте мое тело!» — приговаривал он. Поучительным будет упомянуть о том, что через два года император Валериан попал в плен к своему врагу персидскому царю Шапуру I, который, унижая надменного римлянина, использовал его спину как скамейку, когда садился на коня.
Трау. Открытка. Начало XX века. Фото: © Snapshots of The Past / flickr.com / CC BY-SA 2.0
Епископ Иван Трогирский, в Трау проповедовавший и там же почивший, заботился об этом городе при жизни и, как считается, вместе с Лаврентием надежно охраняет Трогир после смерти. Бенедиктинский монах Джованни Урсини (родом из местечка Осор) в конце XI века получил епископскую митру; однажды прямо во время мессы на него снизошел Дух Божий; спасая терпящих кораблекрушение, Иван по воде ходил аки по суше. Он совершил также множество иных благодеяний, в частности как-то раз отвел от городских стен завоевателей. Скончался этот праведник, судьба которого сплетает воедино славянские и романские корни Далмации, в похожем на частокол 1111 году. Останки епископа были утеряны, но потом магическим образом, через вещий сон набожного прихожанина Теодора, обретены заново. И вот теперь святой Иван покоится в прекрасной, розового камня, часовне Святого Ивана в соборе Святого Ивана (или Лаврентия) в кругу мраморного Иисуса Христа и апостолов его.
Скульптура самого́ добродетельного епископа украшает северные ворота Трогира. В одной руке святой держит посох, а другой благословляет все вокруг — и древний город, и славных его жителей, и случайных его гостей, и безмятежное море за своей спиной, и универсам Konzum перед собой, и то самое белесое балканское небо над головой. Каждый год в конце лета, когда Земля преодолевает шлейф пылевых частиц, осколков льда и камня, выпущенных кометой Свифта — Таттла, святой Иван автоматически осеняет пятиперстием даже этот метеорный поток, что восходит над Далмацией со стороны созвездия Персея. В христианском мире Персеиды называют слезами святого Лаврентия, поскольку его испекли точно такой же ясной и душной августовской ночью под мерцание звездной пыли. Вот так два покровителя Трогира вступают в прямое духовное общение.
Название Τρογκίρ вполне можно перевести с греческого как «Козельск». Трогир, как и русский Козельск, достоин титула города воинской славы — только азиатские захватчики (сарацины) разрушили его на столетие раньше Козельска, который в 1238 году дотла сожгли монголы, в буквальном смысле слова утопив 12-летнего князя козельчан Владимира в крови. В 1242-м за стенами Трогира ровно от тех же монголов, добравшихся до своего «последнего моря», укрылся венгерский король Бела IV. Очевидно, и его ждала бы горькая участь маленького Владимира, но тут стало известно о кончине от пьянства хана Удэгея, и монгольское войско сняло осаду, окончив свой успешный западный поход. А то бы — кто знает? — и не было сейчас никакого Трогира.
Из Сплита сюда станет когда-нибудь возможно добраться поездом городской железной дороги, которую пока дотянули только до аэропорта Ресник. Сплит в 15 раз крупнее Трогира, и слава его много громче — прежде всего из-за великолепия дворцового комплекса, построенного 1700 лет назад по приказу императора Диоклетиана[51]. Ничего подобного этому граду-прямоугольнику со сторонами примерно в 200 метров, отгороженному от остального Сплита высокими стенами, от античного мира не сохранилось. А может быть, ничего подобного в античном мире и не существовало — подтверждено, по крайней мере, то обстоятельство, что это единственный в истории случай, когда из императорского дворца получился вначале средневековый, а потом и современный город. Южная стена дворца выходит на кудрявую, в пальмах, набережную Хорватского национального возрождения, северная — к тенистому парку Йосипа Штросмайера, восточная — к оживленному зеленому рынку, западная — к чинной Народной площади и ратуше образца XV века. Дворец, набережная, парк, площадь, рынок, ратуша — всеобъемлющая система понятий, за пределы которой для постижения законов бытия выходить столь же избыточно, как за диоклетиановы стены, потому что внутри их и сейчас есть абсолютно все, от молельни до богадельни, от дома моды до обители греха, от почты до бани. В тот же квадрат вместилась идеология вульгарного хорватства — герб в красно-белую клетку, настоянный на пафосе войны за выстраданную независимость патриотизм, холодное недоверие к сербам, так и не ставшим братьями, поиски старого исторического и нового внутреннего родства с Западом.
Мост Чиово в Трау. Открытка. Начало XX века
Как-то дождливой февральской полуночью я блуждал по улицам дворца Диоклетиана в поисках питейного заведения, чтобы в спокойной обстановке составить для московской спортивной газеты отчет о только что завершившемся в Сплите матче футбольной Лиги чемпионов. Зонта при мне не оказалось, я устал и продрог, а потому заказал в первом подвернувшемся прокуренном баре двойную порцию коньяка. Принесли мартель в пузатом бокале, почему-то заполненном кубиками льда. Я было удивился, но надменный официант проявил непреклонность. В его движении, прямо по песне «Машины времени», сквозило раздражение: не знаю, как в других странах, но у нас, сказало лицо официанта, коньяк охлаждают.
Городской мотив Сплита. Фото. 1927 год. Цифровая библиотека Словении
«Вид на Спалато и лазарет». Гравюра. Ок. 1800 года
Работая над этой книгой, я отыскал ответ на вопрос, над которым задумывался не раз, путешествуя в том числе по Далмации. Почему многие города с великой историей не выдерживают ее натиска и теряют свое значение? Почему, например, Дубровник с его славным прошлым независимой республики, с великолепно развитыми торговыми связями теперь заурядный, пусть и очень красивый, городок с едва 40-тысячным населением? Почему именно Сплит, а не Задар и не Шибеник остался в столицах Далмации? За поиском ответа пришлось вернуться во вторую половину XVI века, когда Республика Рагуза, заручившаяся в Османской империи купеческими привилегиями, контролировала товарообмен внутренних областей Балканского полуострова со странами Леванта. Венецию это не устраивало. Автором идеи перенаправить балканские товаропотоки в гавань Спалато стал предприимчивый португальский еврей, купец Даниэль Родригес. Венецианский консул в нескольких адриатических портах, он занимался откупом соли, подолгу жил в Рагузе, Ускопе, Босна-Сарае, наладил повсюду прекрасные коммерческие связи, досконально изучив конъюнктуру балканского рынка. Самым удобным портом для вывоза османских товаров в Венецию Родригес считал Спалато, где требовалось создать правильную гавань, «чтобы ее округа стала одним широким руслом, через которое будут сливаться все богатства Леванта». Такая идея долго не встречала поддержки, поскольку Венеция страшилась расходов, а нобили в Спалато отвыкли от деловой активности. Родригес долго вел переговоры, пока в 1580 году не начал наконец перестраивать городской порт за свой счет. Венеция решилась на инвестиции только через восемь лет и не прогадала. Гавань Спалато расчистили, соорудили долгий мол и просторный причал, построили складские помещения, постоялые дворы и карантин, приспособили для хранения товаров подвалы дворца Диоклетиана. В 1592 году наисовременнейший по меркам того времени scala («причал») ввели, как сказали бы сейчас, в эксплуатацию. Спалато объявили porto franco. Расчеты Родригеса подтвердились: из внутренних областей Балкан в обмен на вино, соль, ткани, рис, мыло пошел поток грубого сукна, шерсти, кож, воска, сыра. Реконструкция порта обошлась в девять тысяч венецианских дукатов, а приносил он по 200 тысяч в год. В 1626 году товарооборот Спалато составил четверть венецианской торговли. По торговым связям Республики Рагуза был нанесен тяжелый удар. Даниэль Родригес сказочно разбогател и остался в Спалато, до конца жизни финансируя различные проекты еврейской общины. Туристам теперь показывают его дом в центре города.
Сплит — большой и шумный приморский город, тут есть чем заняться и на что посмотреть, но больше прочих достопримечательностей, даже больше образа выращивавшего на пенсии капусту императора, меня впечатляет монумент средневековому просветителю, пропагандисту глаголического письма Гргуру из города Нин. При важном для хорватов короле Томиславе (910–928 годы) этот епископ Гргур был кем-то вроде митрополита Филиппа при Иване Грозном. К Сплиту Гргур Нинский отношения вроде не имеет, но здесь, как и в некоторых других городах, почетному священнику поставили огромный памятник работы главного скульптора Хорватии Ивана Мештровича. Внушительная пластическая фигура: десятиметровый косматый старик-проповедник в колпаке с крестом, похожий на гигантского вздорного гнома. Выставленная вперед правая нога Гргура в византийского кроя сандалии оказалась прямо у ведущей из дворца в парк лестницы. Большой палец проповедника отполирован поколениями туристов до ярого блеска. В ателье Мештровича в Загребе я с восхищением разглядывал скульптурный эскиз руки нинского епископа: судорожное пятиперстие, экспрессию которому придает напряжение бронзовых мышц, зовет и к вере, и к верности, и к верной борьбе за эту веру. Но не только к духовному в человеке обращен этот зов.