Иван Мештрович. Фото. 1940-е годы. © Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C / Reproduction Number: LC-DIG-ggbain‐37623
Мештрович — как свидетельствует и цикл его косовских работ — был, напомню, убежденным сторонником южнославянского братства. Собственно говоря, Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев возникло при его, активиста Южнославянского комитета, непосредственном участии. Выражая с помощью скарпеля и троянки свои мировоззренческие убеждения, Мештрович наваял немало монументов, воспевающих величие народных подвигов, — и мавзолей Петра II Петровича-Негоша на горе Ловчен, и статую Победителя в белградском парке Калемегдан. Где бы Мештрович ни учился изящным искусствам, где бы ни выставлялся, куда бы от усташей или коммунистов ни эмигрировал, югославское проклятье с себя он так и не снял. Зато совершенно бесспорной в художественном отношении выглядит мраморная, бронзовая, деревянная эротика, явленная в творчестве этого мастера его современникам и потомкам. Чувственная пластика форм описана в толстенном альбоме «Мештрович: скульптура и нагота», посвященном телесности скульптурного ремесла. Искусство нелинейно, и самое сексуальное из того, что изваял Иван Мештрович, — не фонтан-переплетение нагих тел «Источник жизни», установленный на загребской площади, не чувственный «Отдых» из ателье на загребской же Венецианской улице, даже не прославляющая лесбийскую любовь великолепная композиция «Две вдовы» (безутешные подруги погибших на Косовом поле героев, с головами мадонн и телами грешниц), но как раз тот самый скульптурный эскиз кисти глаголического епископа-просветителя. Экая динамика, экий призыв, какая страсть!
С ногой и рукой Гргура Нинского меня познакомил сплитский театральный критик Анатолий Кудрявцев, сын белого офицера, изгнанного русской Гражданской войной из Москвы в королевскую Югославию. Anatoliy Kudrjavcev, дородный господин благородных манер, несмотря на жару, облаченный в плотную светлую тройку, в мягкой старомодной шляпе, на языке своего отца говорил плохо и без удовольствия, хотя и занимался переводами на сербский и хорватский Лермонтова и Чехова. Но то, что Кудрявцев говорил, было крайне интересно: он вольно рассуждал о значении Адриатики в жизни Сплита, о связях моря и суши вообще, а также об особенностях бытования человека на кромке необозримого динамического пространства, которое невозможно понять, а возможно лишь принять. Через несколько лет после нашей встречи Кудрявцев (теперь уже, увы, покойный) выпустил занятную книжку под названием «В поисках потерянного Средиземноморья», в которой эта его концепция понимания текучей воды как вечной возможности перемен, с изложением основ философии жизни как непрестанного ожидания у моря погоды, получила завершенный облик.
Мы с Анатолием Александровичем, помню, сидели на террасе прибрежного кафе и слушали, как шлепает в гранитный парапет набережной ленивая волна. Пальмы шептали нам что-то свое, но кроме плеска воды и шума ветра присутствовал еще один звук. Беседа текла под жужжание электрогенератора: в Сплите военной поры не хватало электричества, и каждый бизнес, чтобы не схлопнуться, сам себе грел воду и морозил холодильники. Над набережной Хорватского национального возрождения словно вился незримо тихий пчелиный рой.
Загреб. Скульптура Ивана Мештровича «Фонтан жизни». Фото Ольги Баженовой
Когда Анатоль Кудрявцев был молод, он — это я вычитал в биографии старика — на весь город слыл знатоком и энтузиастом игры в пицигин, которую не практикуют больше нигде в мире, только на сплитском пляже Бачвице: пятеро участников любого пола, возраста и телосложения перебрасывают друг другу мячик размером с теннисный, стоя на песчаном мелководье. В зрелые годы Кудрявцев стал теоретиком пицигина, включив эту игру в сводный список способов взаимодействия человека и Мирового океана — наряду с морскими битвами, добычей нефти на шельфе и подводной охотой. Мне тоже доводилось баловаться пицигином в Бачвице. Это веселое, всесторонне развивающее, подвижное проведение досуга на свежем воздухе — можно и посмеяться, и нырнуть, и симпатию девушки привлечь. Судя по тому, что творилось на пляже, сплитские, кажется, в основном за этим к морю и ходят — чтобы играть в пицигин.
Загреб. Иван Мештрович. Эскиз кисти Гргура Нинского. Фото Ольги Баженовой
Восхитительный Дубровник я впервые в жизни увидел в полевой бинокль, одолженный у бойца хорватской военной полиции. Эта приморская панорама — остров Локрум, полукруглый форт Святого Ивана посередке старых стен — открылась мне весной 1994-го, когда бои на крайнем юге Далмации уже закончились, но война в бывшей Югославии еще как продолжалась. Вокруг благоухали магнолии. Мы стояли на террасе гостиничного комплекса Belvedere в районе Плоче-Иза-Града, в полутора километрах от крепости, выдержавшей за века своей каменной службы не одну осаду, и военполицейский прямо на местности показывал мне, откуда именно вылетали и куда именно попадали сербско-черногорские мины и снаряды. Они попадали в палаццо Спонца (XVI век), в храмы Святого Игнатия и Святого Власия (XVIII век), в звонницу францисканского монастыря (XIV век), и все эти точные выстрелы иначе как военные преступления квалифицировать нельзя.
В той или иной степени поврежденными оказались две трети зданий исторического центра Дубровника. В Плоче-Иза-Града располагались хорватские боевые позиции, корпуса отеля раскурочила вражеская артиллерия. В октябре 1991-го местные сербы провозгласили, как бы трагикомично это ни звучало, новую Дубровницкую республику, но никто ее всерьез не воспринял. Осада города продолжалась полгода и стала одним из самых тягостных эпизодов балканского военного конфликта. Ожесточенные бои развернулись за мощный форт Imperial, построенный по велению Бонапарта на высокой горе Срж прямо над древней крепостью. Теперь несколько десятков хорватских бойцов защищали цитадель от неприятельского натиска. Это была героическая битва, но музей Отечественной войны, размещенный в казематах, мало кого интересует: из 1,5 миллиона туристов, ежегодно посещающих Дубровник, сюда приходят едва 50 тысяч. Да и понятно почему: корейцы и испанцы посещают Адриатику не за этим.
После того как под международным давлением части Югославской народной армии, отряды черногорской территориальной обороны и всяческие полувоенные банды были отведены из зоны боев, хорваты вытеснили неприятеля из своей республики. Belveder четверть века простоял в запустении, пока его не приобрел русский олигарх с понятной целью превратить в самый роскошный на всей ривьере гостиничный комплекс. Изучая послевоенный Дубровник, я на закате сентябрьского солнца отправился было к возрожденному отелю посмотреть, как работают кремлевские деньги, но до пункта назначения не добрался: отвлекло объявление о концерте More Love to Tchaikovsky в Музее современного искусства. Джазовые импровизации произведений знаменитого соотечественника (скрипка, клавиши, барабаны и вокалистка с осанкой Цвиеты Зузорич), в том числе на стихи Булата Окуджавы, несколько меня озадачили, но тем не менее заставили пересмотреть планы на вечер.
Марко Мурат. «Цвиета Зузорич». 1929 год
На италийский манер эту рыжеволосую дубровчанку звали Флорой Зузори. Одна из пяти дочерей богатого славянского купца, она родилась в 1552 году в Рагузе, но выросла и получила гуманитарное, как сказали бы сегодня, образование строго напротив Далмации, на западном берегу Адриатики. С юных лет Цвиета составляла лирические стихи по-хорватски и по-итальянски; кое-что якобы переводилось на французский. В 1570 году избранником Зузорич по воле ее отца стал торговец текстилем Бартоломео Пешони, вскоре назначенный флорентийским консулом в Рагузу. В Далмации они провели 13 вполне счастливых лет, пока деловые неудачи Пешони не заставили супругов вернуться в Анкону. В своем поместье под Рагузой Цвиета-Флора вела литературный салон «Академия согласия», в котором собирались писатели, поэты, художники, музыканты. Обаяние, ум, талант и, главное, красота Зузорич воспеты в многочисленных сонетах, мадригалах и балладах; в ее салоне, узнал я, родилось поэтическое направление, получившее известность как «стыдливая любовная лирика». Самый знаменитый из писавших о красавице и умнице из Рагузы — автор рыцарской поэмы «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо. Он посвятил Зузорич пять стихотворений, хотя сам ни разу ее не видел.
Во времена весны твоей могла
Ты с розою пунцовою сравниться,
Что грудь подставить ветерку стыдится
И робкой ласке первого тепла[52].
Цвиета пережила всех своих воздыхателей, скончавшись в возрасте 96 лет. Однако собственного представления о внешности Зузорич нам, как и поэту Тассо, не составить: в последние годы установлено, что на двух «ее» портретах кисти живописцев XVII века запечатлены другие знатные красотки. У историков литературы есть сомнения даже в том, что Зузорич сочиняла стихи и эпиграммы, по крайней мере до нас ни одна из написанных ею строф не дошла. Зато миф о Зузорич, ее жизнь и судьба служат отличной ролевой моделью для миллионов женщин традиционных взглядов. В межвоенном Белграде учредили Общество друзей искусств имени Цвиеты Зузорич. В парке Калемегдан в 1929 году построили художественный павильон ее имени, и я не раз бывал там на разных интересных выставках.
Осенью 1991-го славянские братья не впервые атаковали Дубровник. В 1806 году, когда на вершине Сржа еще не существовало форта Imperial, Рагузу блокировала и обстреливала эскадра под командованием вице-адмирала Дмитрия Сенявина, проводившая по хотению русского императора так называемую Адриатическую (или вторую Архипелагскую) экспедицию. В Хорватии эту кампанию считают русской и черногорской агрессией: с суши царский Балтфлот поддерживали 3 тысячи бойцов владыки Петра I Петровича-Негоша. Адмирал действовал в основном против Бонапарта, и местное население в особый расчет не принималось — ну жители и жители, однако и Дубровник, и Которский залив пережили несколько драматических моментов. Сенявин заключил было соглашение с отсчитывавшей свои последние годы Рагузской республикой, но наполеоновская дивизия оказалась расторопнее, напуганный город покорился почти без боя. По другой версии событий, Дубровник предпочел сдаться французам, чтобы не доставаться более жестоким единокровным захватчикам. Петербургская эскадра заняла несколько городков в Которском заливе, затем, умело маневрируя, выбила наполеоновские гарнизоны с трех или четырех далматинских островов. На этом боевые действия на Адриатике, по сути, и прекратились: разразилась очередная русско-турецкая война, и корабли Сенявина отправились топить османов.