Цанка, растрепанная, с посиневшим лицом, бросилась ему на шею. В уголках ее губ выступила пена.
— Ужас! — кричала она, указывая на окно, выходившее во двор. — Ужас!
Он оторвал ее от себя, вытолкнул в коридор, а сам остался в комнате. Все столпились в дверях. Я проскользнул в уборную, из окошка которой тоже был виден двор. Залез на стульчак и глянул вниз.
Вангел висел на перекладине, где выбивали ковры, как солдат, вытянувшись перед утренним солнцем. Руки его болтались ниже колен, глаза вылезли из орбит. Неизвестно, кому он показывал черный язык. Голова его склонилась к плечу. Между перекладиной и шеей видна была тонкая веревка, натянутая, как струна.
Меня вырвало. Меня вырвало второй раз, когда я слез на пол уборной, откуда мать выгнала меня, почему-то шлепая по щекам, — впрочем, я совершенно не чувствовал этих пощечин.
Уже придя в себя, я узнал, что приезжала милиция и тело Вангела увезли в морг.
Впервые в нашем квартале человек покончил самоубийством. Я долго и горько рыдал, хотя мне никогда не нравился ни Вангел, ни его кошки, которых мальчишки поили валерьянкой и которым надевали на лапы ореховую скорлупу. Поползли разные слухи, почему он покончил с собой, — как обычно, один нелепее другого.
Дня через два пришли какие-то люди, вынесли из комнаты кушетку, стол, два стула, гардероб, забрали верстак, инструменты и опечатали его мастерскую.
— Нельзя упускать такую возможность, пойми! Прямо под нами, сухо, тепло, есть уборная и умывальник, — возбужденно говорил отец, расхаживая перед дедушкой Георгием. — Разрешение получим. Я все вверх дном переверну, но получу. Поговорю с директором театра, попрошу его лично заняться этим вопросом. Ты ведь у нас когда-то работал, нам не откажут!
— Я остался тут. Нет время переехать.
— А представь, если тебя выселят? Придет бульдозер, сломают дом — куда денешься?
— Оставь мне работать.
— Дедушка Георгий! Как тебе еще объяснять? Пустое помещение! Сухое! Просторное! Места для двух верстаков хватит, мебель найдем, будешь жить в одном доме с нами, слышишь? У нас!
— Хочет работать.
— Сейчас не до этого! Скрипка не важнее того, о чем я тебе говорю. Сегодня же все перетащим и переедешь. Потом будем документы оформлять. Завтра же сможешь снова работать. Никто не будет тебе мешать.
— Я не пойдет в комнату мертви мастер.
— Не будь ребенком! Ну и что с того, что он умер? Все когда-нибудь умрем...
— Верно...
— Ну?
— Мастер сам себя убил.
— Тоже мне нашел мастера! Ну и что же, что он повесился? Его все равно нет, он умер, а мастерская свободна. Ладно, соглашайся!
— Нет.
— Почему?
— Нет время, Марин. Просим, оставь тут делать скрипку.
— Слушай, дедушка Георгий! Ты заставляешь меня думать, что ты действительно того... Да разве так можно? Пойми, если мы не поспешим, через день-два комнату займут. Какая скрипка? Дай я посмотрю на твою скрипку. Что это?
Отец склонился над верстаком, на котором, зажатая струбцинками, лежала готовая дека. Дедушка Георгий водил по ее поверхности циклей.
— Что это? Не похоже на скрипку!
— Почему не похож?
— Чего-то мне кажется... гм, не слишком ли велика? Почему тут, — он показал на деку, — так выпукло, а здесь, — палец его остановился в верхней части деки, — так узко? А это? — Он провел пальцем по месту, где полагается быть грифу. — Почему тут так широко? Что здесь будет?
— Гриф.
— Гриф? Контрабаса? Что ты, дедушка Георгий, выдумываешь?
— Сказал, делать скрипку.
— Но это же не скрипка!.. Я, во всяком случае, такой скрипки никогда не видел.
— Не видел. Никто не видел. Давно играли на такую скрипку, двести, триста лет назад.
— Неужели сейчас время этим заниматься? Балуешься ты, что ли? Возьми-ка свою скрипку, вот и Виктор тебе поможет, я приду с друзьями через час — и все перенесем. Сегодня же вечером опять примешься за свою скрипку.
— Марин! Сказал — время нет. Оставь работать.
— Твой бог что, подождать не может? — раскричался отец. — Знаю! Все знаю! Делаешь скрипку для бога. Мне все ясно! Это тебе не ясно, что завтра, послезавтра — самое позднее через месяц выгонят тебя отсюда, и конец твоей скрипке!
— За месяц кончу.
— Кончишь! А потом — куда? Не задумывался?
— Нет время думать. Сейчас думает инструмент.
Отец сел на диван. Достав сигарету, повертел между пальцами, безнадежно махнул рукой и снова положил в пачку.
— Не сердись, Марин, просим.
— Я на тебя не сержусь... Только что ж теперь делать?
— Сиди и жди.
— Сиди и жди! Завтра тебя отправят куда-то на грузовике, а я буду сидеть и ждать. Эх...
Он встал, огляделся вокруг. Грустный взгляд его задержался на деке, губы искривились. Он велел мне быть дома к обеду и ушел.
Георг Хениг вытащил стоявшую в углу необычную форму. Такой я еще никогда не видел. По размеру значительно больше скрипки, но меньше виолончели. Верхняя часть ее была действительно очень узкой, а нижняя — чересчур широкой. В ней струбцинками была зажата верхняя дека. Отделив ее от формы, он достал струну и укрепил ее на деке. Вынул из ящика в верстаке молоточек и, серьезно посмотрев на меня, проговорил:
— Слушай! Добро слушай!
Он легонько ударил по середине деки. Она дрогнула и зазвенела, вибрировала еле уловимо, как камертон, только звук длился дольше.
— Слишал?
— Слышал!
— Какой тон?
— Си-бемоль!
— Добро ухо! — Он довольно кивнул. — Си-бемоль, верно!
Он повторил то же самое с нижней декой. Она звучала в тоне до.
Обрабатывая напильником края обеих дек, Георг Хениг рассказывал мне легенды о скрипках. Самые прекрасные из легенд. Рассказывал о различных школах скрипичных мастеров (брешианская, кремонская, венецианская, миланская, неаполитанская, тирольская, саксонская, венская), о том, как скрипка бродит по свету, переходя из одних рук в другие, попадает то к великим скрипачам, то к мошенникам, то к богатым графам и баронам, то во дворцы, то в бедные хижины — какая странная судьба у скрипки, сделанной настоящим мастером! Сколько неудач, трагедий, но и сколько восторгов и какая слава! Какие имена произносились Георгом Хенигом! Они звучали в полумраке подвала, озаряя его на мгновенье, как золотые ноты нескончаемой мелодии: Гаспаро Бертолотти, Джованни-Паоло Маджини, Андреа Амати, Антонио Амати, Иероним Амати, Антонио Страдивари, Франческо Руджери, Андреа и Пьетро Гварнери, Джузеппе Джан Баттиста Гварнери, Гварнери дель Джезу, Санто Серафино — да сколько еще я позабыл...
— Добро говорил с дерево.
— А ты слышал? — Уши у меня покраснели.
— Не слишал. Устали бил, спал. Но дерево мне слушает, дерево само себе делает, я только помогал.
— Почему ты не хочешь в наш дом переехать?
— Не пойду в комнату мертви человек. Там не можно скрипку делать.
— Ты думаешь, тени туда не будут к тебе приходить?
— Да. Место недобро. Мастер сам себе убил.
— Я его видел... Он был такой страшный.
— Ай-ай-ай! Не добро смотреть мертви человек! — Он обрабатывал деку, водя по ней рубанком. — Обещай мене: никогда не смотрит мертви человек! Не ходи на погребение. Еще мальки, инфант. — Он осторожно вырезал эф — отверстие в верхней деке, о котором говорил, что оно — почерк мастера. На пол падали тонкие, как волос, стружки...
— А ты видел мертвых?
— Когда бил, как ти. Моя мать.
— А Боженка?
— Не видел. Умерла — как сказать? — в госпиталь.
— В больнице.
— Больнице. На погребение била — как сказать?
— В гробу.
— Да. В гробу.
— А ты боишься мертвых?
— Нет. Но не смотри мертви человек. Лучше помни живой...
Чтобы длинные седые волосы не падали ему на глаза, он перевязал их через лоб бечевкой. Теперь, когда он сновал по подвалу, согнутый пополам, со свисающими до полу руками и глубоко запавшими белыми глазами, он походил на индейца — на колдуна какого-то индейского племени. В углу между диваном и верстаком стояло сооруженное им самим нечто, напоминающее спиртовку, на которой булькал клей в металлической посудине. От темно-коричневого месива исходил резкий, тяжелый запах. Золотисто-красный лак мерцал в стеклянной банке. Было жарко и душно, точно кто-то задувал горячий воздух сквозь щели серых стен.
— Сказал отцу про инструменти?
— Да.
— Что он сказал?
— Что лучше бы ты их продал Франте или Ванде. Не детские, мол, это игрушки.
— Не продал никому инструменти отца. И ти не продавай, помни.
— Никогда!
Он соединил верхнюю и нижнюю деки деревянной лентой, которая называется усом. Она была не толще двух миллиметров, он смастерил ее из клена, дерева со Шпиндлеровой мельницы, так, чтобы рисунок шел поперечный. Она состояла из шести склеенных между собой деревянных ленточек. Он изгибал их раскаленным железом, предварительно намочив мокрой тряпкой.
Корпус был готов. Как я ни следил за ним, я так и не уловил момент, когда он вставил внутрь душку — ничтожный кусочек дерева, вроде толстой спички, представляющий, однако, самую главную часть скрипки.
— Немножко влево — скрипка глухая. Немножко вправо — слабая, гласа нет. Надо место точно знал.
Нижнюю деку в отличие от верхней он составил из двух склеенных посередине кусков. Я наблюдал, как Хениг расчертил всю пластину на квадратики — это была трудная работа, отнявшая у него много времени. Измеряя расстояния между квадратиками, он сверял, что-то записывал в блокнот, и я не решался спросить, зачем он это делает, чтобы не отвлекать его. Впрочем, вряд ли он сумел бы мне толком объяснить.
Про душку я, однако, не удержался, спросил:
— Дедушка Георгий, откуда ты знаешь, куда именно ее надо вставлять?
— Спрашивал дерево, оно само сказал. Видишь квадрат? Положил палец в квадрат, ждал, ждал, ждал... Если дерево молчит — положил в другой. И опять ждал. Спрашивал, двигал, думал. Когда дерево видит, мастер имеет терпение — оно само сказал: тут вложи.