Н. ЗАРЕЧНАЯ: «За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы…»
В середине второй страницы женщина из числа организаторов крикнула: «Довольно! Вы достаточно отомстили!» Леночка ушла со сцены. Ведущая прошипела вслед: «Артисты ждут! Сатирики из газеты ждут, а она!!!» Спускаясь по лестнице вниз, Леночка сорвала с себя сиреневый шарф и швырнула вниз. Шарф, окаменев, застыл в воздухе…
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК ЧЕХОВА: «Праздновали юбилей скромного человека. Придрались к случаю, чтобы себя показать, похвалить друг друга. И только к концу обеда хватились: юбиляр не был приглашен, забыли».
Авторы не были нужны. Нужно было: чтобы о конкурсе, проводимом на вечере, где мы разыгрывали книги и слушали известных сатириков, было сообщено в газетах! Леночка пошла домой (там уже никого не было — Танечка с родителями переехала).
И был вечер, и была ночь. И невозможно было сомкнуть глаз. И снова Леночка топталась у ДК среди каменнолицых молодцов, снова приближалась к столу, за которым сидела глухонемая девица, снова искала места в зале, но — «Нет такого ряда! Есть только наш калашный ряд!» Хорошо, что Петр не видел, не знает, не узнает… Стоило на мгновение закрыть глаза, как в темноте тотчас надвигалась чья-то черная страшная морда и орала басом: «Раковины черны! Чем меньше от сердца отрываешь, тем раковины чернее, а сердце белее! Ох, как черны раковины! Как они страшны! Ох! Ох! Ох!!!» Вдоволь наохавшись, морда продолжала: «У! — у! — у! Страшно тебе? Мрачно тебе? тяжко? гаденько? — А раковины — черны!!! Ух, и черны!!!»
С работой — не вышло, Петр — женат, Танечка — уехала, физики — оказались глухонемыми, вот Леночка и представила себе, что решилась на… Что значит смерть? Значит, ты в какой-то момент вываливаешься из колеса, а остальные продолжают скакать в нем, принимая за чистую монету это псевдодвижение, не понимая, что топчутся на месте. Я похоронила тебя, Петр, живого человека, трижды. Кто ж такое выдержит?! Была у меня вместо младшей сестренки девочка соседская, но и она уехала. Был и свой камень, но я не сумела заставить его заговорить, и только в мыслях проговаривала я свой «Диалог» по ночам! И только в мыслях встречалась с тобой множество раз! Сколько раз ты выходил мне навстречу из красной кареты «Аудио», а потом — целовал в щеку, и я подъезжала к твоему дому, и мы пили холодный чай! Стоило только закрыть глаза!.. До чего плохо становится, но надо держаться: «В самоубийстве — высшее утверждение личности и ее воли к жизни».
— Кто ж такую чушь сказал?!
— Точно не помню, но так считали в среде мистиков. Одно время и Блок придерживался такого взгляда.
— Мало ли чего придерживался человек, когда был молод! Тебе-то как это могло в голову прийти?!
— Не мне одной! Вот и Фауст хотел пойти таким путем, и Маргарита, и… Боже, как плохо!
Едва заметные прикосновенья лишают тебя
покоя. Слабый ветерок подул — отчего ты так
взволновался? Какое-то ничтожество за столом
засмеялось — что ж ты впадаешь в отчаянье?
Кто-то отвернулся, проходя мимо тебя, а ты
уже вздрогнул от холода. Трудно тебе будет
жить на свете, все будут читать по лицу твоему
и будет от этого еще труднее.
— «В правой — книга, в левой — грамота… люди захлопают…» Что это? Тщеславие. Честолюбие.
— Но разве сапоги тачавший сапожник не хотел бы обуть в них как можно больше людей, чтоб прохожие говорили: «Отличные сапоги. Приятно пройтись в них. Очень удобно»? Или — разве булочник не желал бы накормить как можно больше народу своими булками, чтобы услышать: «Давненько не пробовали мы таких вкуснющих булок»? Да и писатель: ему бы слушателей! Вот и Леночка — «захлопают… поклонюсь…»
Есть у нас в Латвии одна весьма занятная
традиция. Людям на радость. Для человека.
(…) Каждый имеет право
тянуть билетик, и если ты вытащишь
счастливый — газеты и радио объявят, что
такого-то числа будет отмечаться твой день
рожденья. (…)
(… «радива» проснулась через стекло: «Сегодня ночью, дорогие мои, старосте Елене Владимировне исполняется…»)
— Вот он, смотрите, молод еще и не отличился
ничем покуда, или стар он и всеми забыт, или
вовсе он обыкновенный, как и все остальные
в нашей деревне, — придите же и поздравьте его,
стоит ведь он чего-то.
Ну что случилось-то? Дали как следует по мозгам. Скажи за это спасибо. От сытой жизни человек дуреет. Решивший идти к людям должен скрепить сердце свое, ибо отчаялись они, и не ждали, и забыли в суете своей, как звучит Слово… Хватит дурочку валять, отвечай: хочется жить? Честно! Хочется?!
— «Скорая»?.. Спасите меня, я очень хочу жить!.. Адрес? Диктую…
(Не хочешь в столице — езжай на Украину, в Рай-Еленовку. Это деревенька такая. Для Елен там — сущий рай!!!)
ИЗ ПЬЕСЫ «ЧАЙКА»: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй».
Умей нести крест свой, а иначе…
СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ.
— Почему из второго ряда повернули направо?
— Я в редакцию. Волнуюсь.
— Что ж это за причина такая? Если волнуетесь — на метро надо ездить… А вы что пишете-то, стихи?
— У меня повесть.
— Хорошо. Повесть. О чем?
— О смысле жизни. В чем ее смысл.
— Хм, нахапать побольше, так?! Или вы что-то другое написали?
— Не может быть такого смысла, понятно?!
— Да вы успокойтесь!..
— Знаете, у Чехова: «Молодой человек собрал миллион марок, лег на них и застрелился»?!
— Что вы кричите? Посмотрите вокруг, сейчас время такое!
— Я не кричу! И время сейчас не такое! Время у каждого свое! Как живешь, такое у тебя и время!.. Это не смысл, чтобы нахапать! Это бессмыслица! Смысл в том, чтоб понять, зачем ты нужен, для чего живешь! А вовсе не — «нахапать побольше»!!!
— Сейчас время другое, и люди другие стали! Хотите, любую машину остановим, спросим, в чем смысл жизни! Как вы думаете, что они ответят?! Можем пять машин остановить, десять!!!
— Это не люди другие! Это жизнь, значит, неправильно устроена! Если кто вступает в нее с идеалами, постепенно вынужден отступиться от них. Вера в любовь, в добро, в бескорыстие — это и есть вера в идеалы. Если вера исчезла, человек пуст… Время сейчас — не «такое»! Время у каждого свое! Как ты живешь, такое у тебя и время!..
— Да, знаете… Хотелось бы прочесть, что вы там написали, а то ведь умрешь, а так и не узнаешь, зачем нужно было жить… Пробивайтесь. Удачи вам. Счастливого пути.
ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ПИСАТЕЛЯ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ. Что значит — все будут счастливы? Нельзя сразу построить дом. Сначала нужно заложить фундамент, а фундаментом являются люди, каждый человек. И покуда не будет уважения и внимания к этому отдельному человеку, вообще ничего не будет, никакого дома…
А пока — надо взять себя в руки, ведь я еще не жила по-настоящему! Я ничего не успела! Как хотелось бы найти Слово, понятное на всех языках, обратиться с ним к людям, населяющим шар земной, быть услышанной и понятой!.. Сколько причин, чтобы жить: и любовь существует на свете, и все люди — братья! И, чтоб найти свой Розеттский камень, не обязательно ехать в Египет, нужно только как следует подумать, сообразить, какой из камней — твой, а потом душу в него вложить, и камень обязательно заговорит! «Ветром опрокинутое дерево имеет больше ветвей, чем корней!» Значит, корней у меня меньше? Нет, корней у меня больше, и потому я останусь жить, и напишу о Маргарите и о Фаусте, иначе мне снова не будет покоя по ночам, и я неизвестному собеседнику буду рассказывать об этом, сидя на подоконнике «в платке лунного света…».
Теперь о тебе, Петр. Нет у меня твоей фотографии. Адрес я тоже не взяла, но облик твой сохранится в памяти моей, и все, что ты рассказывал, я буду помнить всегда: и о чайной церемонии, устроенной для тебя в Москве, и о Кубе, и о многом другом. И теперь полуподвальные окна одного из домов на Цветном бульваре напоминают мне об окнах «Флоридиты», кафе в Гаване, где подавали двойной дайкири, что так любил Хемингуэй… И — ночное кафе, куда ходят только парами. Темнота. Совсем нет света, и лишь фосфоресцируют манжеты и воротнички стюардов, ловко снующих между столиками и видящих, будто кошки, в темноте…
И — ты! ты! ты!!! Потерявший, будто школьник, шарф! С больным горлом, такой нежный и красивый! Такой прекрасный! Милый мой! Капитан с неведомого корабля!.. Югославия моя, Югославия! Сколько раз, поздней ночью, когда люди и страны, разделяющие нас, спали, я старалась докричаться до тебя, Петр, чтобы ты услышал, чтобы ты понял, как мне одиноко без тебя. Но — в школе-то я была сильна в теории, в абстрактных рассуждениях, а на практике-то, Петр!.. Я кричала в окно, а окна у меня расположены на северо-западной стороне, вот и слышали меня медведи да пингвины, но ты, Петр, не мог услышать моего голоса…
(Если б ты был инженер!!!
А еще лучше — оператор!!!!!!)
— Знаешь ли ты теперь, в какой стороне Югославия?
— Да!!! Я знаю!!! На юго-западе!!!
— Тебе дается одна минута! Покуда Шарф Не Коснется Земли!
— ПЕТР!!! — И звезды посыпались с неба. Одна звезда мягко опустилась на ладонь.
— Ну, бросай же быстрей!
И я швырнула ее в сторону Югославии, и звезда обернулась… шарфом…
Чей это был шарф?
Поэта и безумца? Или — ковровая дорожка Эйнштейна?
Или — тот, что мы бросали с преподавателем Юрой с Эйфелевой башни?
Не знаю. Только Петр теперь не простынет никогда.
Минута кончилась. «Московское время старосты, Елены Владимировны, истекло…»