Это была Юдит Кляйн. Сначала я подумала, что она ходит во сне, но когда Юдит подошла ближе, оказалось, что она вовсе не спит и очень взволнована.
Я вышла из будки, и она с плачем упала ко мне в объятья.
— Я больше не могу жить, — всхлипывала она. — Пожалуйста, прошу, помоги мне.
Я строго посмотрела на нее, оттолкнув от себя. Вот о чем меня предупреждала Мари! «Иногда у них путаются мысли, они просят то об одном, то о другом. Просто говори “нет” и все».
— Нет, — сказала я, чувствуя, правда, что решимости мне не хватает.
И тут же разревелась.
Мы пошли на кухню, чтобы согреть молока. Обеим было нелегко этой ночью, обе только и ждали, когда наступит утро. Юдит хотела молока с медом, но меда не было.
В комнате номер пять стоял раскрытый саквояж. Мы сели на кровать и стали пить молоко. На одеяле Юдит разложила фотографии, некоторые их них чуть ли не рассыпались в прах. После долгого молчания я спросила, указывая на фото темненькой девочки лет восьми, которое давно уже разглядывала:
— Это вы?
Юдит покачала головой:
— Нет. Это Ребекка, моя дочь.
— Ваша дочь? А какая она теперь?
— Она утонула, когда ей было девять.
Я не знала, что сказать. Эта девочка будто вцепилась в меня и не отпускала.
— Она умерла. Как и ее папа. И все из-за меня. Наверное, во всех бедах я одна и виновата.
— Как это? — у меня пересохло во рту, к горлу подкатила тошнота.
Юдит все сидела, опустив взгляд, а я гадала, что с ней происходит. Может, у нее помутился разум? Или, что еще хуже, она в здравом уме и готовится рассказать мне что-то такое, о чем еще никому не рассказывала? Если восьмидесятилетняя старуха вдруг признается в убийстве — что тогда делать? Идти в полицию?
— Ты, наверное, уже поняла, что я еврейка?
Я кивнула — вроде да, хотя я над этим особо не задумывалась.
— Когда началась оккупация Норвегии, я вступила в движение Сопротивления.
Я пыталась вспомнить хоть что-нибудь про оккупацию Норвегии, но в голове на этот счет было совсем пусто.
— Ты, наверное, слышала про человека по фамилии Гитлер? — спросила Юдит, не скрывая уже привычной иронии.
— Если вы кого и убили, то не его. Иначе я увидела бы вашу фотографию в учебнике по истории.
Юдит даже не улыбнулась. Может быть, она вообще меня не слушала, погрузившись в собственные мысли.
— Отца арестовали, братьев забрали прямо со школьной скамьи. Маму увезли на допрос. Все в один день. Я пришла домой и никого не застала. Я тут же поняла, что если хочу остаться цела, надо спешить — ведь я распространяла листовки, и не раз. Антирежимная деятельность, понимаешь?
Юдит посмотрела на меня так строго, как будто это был вопрос большой важности — понимаю я или нет.
— Допрос — такая вещь, которую не всякий выдержит. Можно и расколоться, назвать имена товарищей, и тогда их тоже заберут. Понимаешь? Важно было поскорее скрыться.
Юдит крепко сжала мои ладони. Я кивнула, хотя и не очень понимала, о чем речь.
— Мне помогли сесть на поезд, потом я ехала на грузовике через леса — долго, не знаю точно сколько. Нас было много, мы все лежали под брезентом и боялись вздохнуть. Дети там тоже были. Родители напоили их снотворным, чтобы не было шуму. В какой-то момент послышались выкрики на немецком — тогда мы поняли, что добрались до границы и теперь — пан или пропал.
Юдит смотрела прямо перед собой, в никуда, и будто забыла, что я рядом.
— Потом я осталась одна в маленьком городке на западном побережье Швеции. Одна, понимаешь? Тебе известно, что означает это слово?
Я кивнула, встретившись с ней взглядом. Что-что, а одиночество — знакомая мне штука.
— Я хотела домой, к родителям, к обычной жизни. Но вскоре мне стало ясно, что назад дороги нет. Меня взяли работать в магазин шляп. Я умела загибать поля и знала, как придать округлую форму тулье. Меня научила мама. Темная комнатушка за стенкой салона стала моим домом на два года. Когда я прибыла туда, мне было восемнадцать, а в двадцать я…
Повисает молчание. Юдит тяжело дышит. Я хочу услышать рассказ до конца, но не смею торопить.
— Сигне, хозяйка магазина, дала мне портативный радиоприемник, — произносит наконец Юдит, снова мысленно оказавшись в той темной комнатушке. — Я слушала новости, все ждала, когда заговорят о Норвегии.
— Вы ведь могли позвонить.
— В те времена Норвегия была ой как далеко! Разве ты не понимаешь? Оккупированная страна, закрытые границы. А я была чужачкой. Ох, и зачем я только рассказываю, — вдруг застонала она, будто от нестерпимой боли. — Ты не поймешь. Никто не поймет. Никто не может меня понять!
Юдит отняла у меня фото той девочки. О ней речи пока не было, а я не решалась спросить. Взгляд ее проникал в самое сердце, а что она могла бы рассказать — и подумать было страшно.
Юдит положила снимок на колени, прикрыв лицо девочки рукой, будто защищая. Я взяла другую фотографию — молодого мужчины в военной форме.
— Кто это? Ваш муж? — спросила я, надеясь, что рассказ продолжится.
Юдит только рассмеялась в ответ, но вдруг резко замолчала и даже пролила молоко на одеяло.
— Поосторожней с моими снимками! — закричала она, как будто это я развела грязь. Юдит снова превратилась в капризную старуху, желчную и несчастную. Я собрала фотографии и помогла Юдит улечься в постель. Она устала и велела закрыть саквояж, спрятать его под кровать и оставить ее в покое.
Но я успела заметить пожелтевшую вырезку, датированную сорок третьим годом: «Покушение или несчастный случай?» — гласил заголовок, а под ним была фотография погибших в автомобильной аварии.
— Что ты там возишься? Закрывай, говорю! — торопила меня Юдит.
И все-таки я успела прочесть: погибли двое мужчин, причины неизвестны.
Я медленно закрыла саквояж и задвинула его под кровать. Юдит лежала на кровати и бормотала что-то вроде молитвы, прижимая к груди фотографию девочки.
— Прости меня, девочка моя, прости, Ребекка. Я думала, что тебе так будет лучше, что у тебя будет настоящая семья. Я не знала, что твой отец разыщет тебя и все расскажет…
И вдруг тон переменился, стал острым и осуждающим:
— Ты не вправе меня упрекать, Бенгт! Я желала тебе смерти, я этого хотела… потому и не помогла. Могла помочь, но не помогла.
Ее подушка намокла от слез, она мечется в постели, стенает. Я не знаю, что делать, и потому склоняюсь над ней, глажу по щекам, убираю пряди волос с лица. Утешаю как могу — как хотела бы, чтоб утешали меня, когда мне плохо. Внезапно Юдит открывает глаза и смотрит прямо на меня.
— Я смотрела, как он тонет, понимаешь? Хотя могла спасти.
— Кого? О ком вы говорите?
— О том, кто пришел, а потом исчез, но вернулся. О том, кто говорил, что время не имеет значения.
Юдит так крепко держит меня, что я даже не пытаюсь вырваться. К тому же, я и сама устала.
Наверное, так я и уснула в кровати рядом с Юдит Кляйн.
24. Утро
Разбудило меня цоканье ортопедических сандалий Мари:
— Сандра! Почему ты тут лежишь?! Ты что, не слышала, что Вернер звонил? Он описал всю кровать!
Может быть, она ждала, что я тут же вскочу и понесусь менять белье Вернера, но мне понадобилось время, чтобы прийти в себя и встать с чужой кровати.
На часах семь утра. Ночная смена закончилась.
25. 16:15
Во второй раз я проснулась в четверть пятого от ужасного грохота над головой. Подбежав к окну, я подняла жалюзи: если поляки решили снести дом, надо успеть убраться отсюда. Высунув голову, я едва успела спрятаться обратно: в нескольких сантиметрах от меня пролетело несколько внушительных кусков черепицы. Криком и свистом мне удалось привлечь внимание к себе, и из-за кромки крыши показалось лицо Марека. От одного только его вида на такой высоте мне стало не по себе. Наверное, он смотрел вниз, лежа на животе.
— It’s just the roof! — крикнул он. — We are changing the… bricks. Keep your head inside![5]
Я сердито захлопнула окно, включила музыку и стала варить кофе. Какую музыку — неважно, лишь бы заглушала грохот. Спустя час в окно постучали. Я уже успела одеться. Стук меня не удивил — я как будто даже ждала нового разговора.
Когда я открыла окно, Марек встретил меня улыбкой. Его приятели уже спустились и укладывали инструменты в машину.
— Я просто хотел сказать, что больше шума не будет, — сообщил он на своем корявом английском. — Мы уезжаем.
— Уезжаете? Насовсем?
— Нет. До завтра. Завтра вернемся. А пока можешь высовываться из окна, если хочешь — не опасно!
— Спасибо.
Сказать больше было нечего, но я все не закрывала окно, хотя дул холодный ветер, а на мне был всего лишь тонкий джемпер. Соски застыли — то ли от холода, то ли от того, что передо мной стоял Марек. Приятели у машины стали свистеть и кричать. Он ждал, что я что-нибудь скажу, а потом протянул руку, и тогда я схватила ее и прижала к своей груди. Он смотрел мне в глаза, а пальцы слегка ласкали грудь. Мне хотелось втащить его в комнату, чтобы больше не быть одной. Мне понравился взгляд Марека. Я отняла его руку от своей груди, не сводя с него глаз. Мы совсем забыли про его друзей, но тут раздался такой свист, что Марек, смущенно улыбнувшись, крикнул что-то по-польски, и они умолкли. Марек стал спускаться.
Я закрыла окно и опустила жалюзи.
Направляясь в город, я думала о нем. Где они живут? Тоже в какой-нибудь полуразрушенной хибаре? Тут меня затошнило, пришлось выйти из вагона, чтобы подышать свежим воздухом. Сидя на ветру, я чувствовала, как внутри все сжимается. Пропустив три поезда, я поехала на четвертом, хотя меня все еще тошнило.
26. Вторая ночь
— Сандра, завтра у тебя выходной, — Мари с улыбкой собирала вещи и переодевалась. А мне только и хотелось, чтобы она поскорее ушла. — Спасибо, что ты берешь ночные смены, только вот… — Она испытующе посмотрела на меня.