Но так ведь прежде строили надолго и с понятием.
Вася волок за собой авоську, вдвое больше его размерами. В ней были навалены банки и бутылки.
— Здравствуй, — улыбнулось привидение. — Куда путь держишь?
— К Трифону, в «Молочный». У них там разливное молоко обещали, так Триша моим старушкам грозился по глоточку из бидонов налить. Все равно у людей на усушку и утруску больше отводится.
— А то пошли ко мне, чай пить, — неожиданно предложил Аскольд. Слишком уж понурый вид был у мокрого и взъерошенного домовичка.
— Дождь…
— У меня зонтик есть.
— Твой зонтик только тебе и годится, — вздохнул Вася. — Я же плотный — осязаемый.
— И зонтик плотный, человеческий.
— Ой, модный какой! — взвизгнул домовичок. — Пошли, князюшка, коли не шутишь.
Аскольд раскрыл зонтик и широко пошагал направо, в сторону Петровских аллей.
Он шел домой.
Когда на предполагаемом месте его гибели несколько столетий тому назад возвели церковь, Аскольд не протестовал: это касалось не только его самого, но и всех жителей города. В скромную церквушку шел простой люд, и была она уютной и какой-то домашней. Чтобы не смущать батюшек, дух славного князя старался не попадаться им на глаза — ему-то святая вода не была страшна, но неудобно, чтобы люди хлопотали зря и переживали. И он скромно ютился рядом, заходя внутрь изредка, погреться. Но в 1810 году было решено поставить вместо церкви ротонду. Тут князя захлестнуло запоздалое возмущение: погиб-то он вовсе не здесь, и исследователи могли бы отнестись к этому делу посерьезнее. За тысячу лет дух Аскольда стал гораздо интеллигентнее: тому способствовало общение со многими выдающимися личностями, пребывающими как в материальном, так и в призрачном состоянии. Но буйная и воинственная кровь предков изредка начинала кипеть и бушевать в несуществующих жилах (кажется, гены преследуют человека и за пределами его земной жизни). Поэтому Аскольд явился несколько раз тогдашнему архитектору Меленскому в образе гневного призрака, добросовестно угукая, завывая и стращая злыми карами (над списком кар всю предшествующую ночь он трудился в компании с Перуном и Семарглом, которые, как заслуженные языческие божества, были весьма сильны по этой части). Но Андрей Иванович приписал сии кошмарные видения своим расстроенным нервам да неправильному образу жизни — и перестал употреблять спиртное. В остальном же протесты оказались бесполезными.
Будучи знатным питухом при жизни и не слишком убежденным трезвенником после смерти, Аскольд посчитал этот результат — для Меленского, конечно — слишком серьезной расплатой за ничтожную провинность; устыдился — и, соотвественно, перестал являться в белом саване и в компании небритых привидений с секирами и мечами. Таким образом, ротонда была благополучно возведена, затем перестроена в парковый павильон, а после — надстроена колоннадой. Словом, ад кромешный, как любила говаривать одна знакомая киевская ведьма.
Ротонда вышла несколько неуютной, и Аскольд бывал здесь довольно редко, невзирая на то, что господин Загоскин даже написал роман под названием «Аскольдова могила», а затем появилась и одноименная опера. Правда, впоследствии нашлись среди людей такие, кто захотел составить ему компанию; и первым оказался славный декабрист Бестужев-Рюмин. Позднее к ним присоединился сам Соловцов и милый профессор Меринг. Другое дело, что в став призраками, он не так тепло относились к месту своего последнего упокоения, как при жизни. Видимо, живым Аскольдова могила нравилась больше: навевала романтические мысли. Оно и понятно, потому что после прогулки человек обычно отправляется домой, а бедному призраку куда податься? Между прочим, на Петровских аллеях большие сквозняки, и призрак Соловцова, часто навещавший свой любимый театр, как-то неприлично расчихался за кулисами прямо во время выступления. Потом рвал на себе… ну, пытался рвать волосы.
Что касается сквозняков, то многие привидения были закалены гораздо лучше Соловцова — тот же князь Аскольд. Или Куприн.
Александр Иванович боготворил Днепровские склоны, и еще при жизни сделался практически невосприимчив к дующим с древней реки не менее древним ветрам. Аскольд любил слушать его, потому что рассказывал Куприн обо всем на свете ярко, образно и со вкусом. И то, о чем он рассказывал, выходило гораздо лучше, интереснее и добрее, чем бывало на самом деле. Так, в цирк варяги ходили редко, особенно в последнее время. А вместо представлений отправлялись послушать Куприна, который разворачивал перед ними воистину феерическую картину. Да и то — княжьи дружинники были слушателями самыми благодарными: доверчивыми, впечатлительными и неравнодушными, как дети. Цивилизация проскочила сквозь них, так и не сумев испортить. Хуже приходилось, когда варяги в качестве ответной любезности исполняли саги собственного сочинения о событиях последних дней. Особенно дико ложились на музыку сообщения ТАСС и речи государственных мужей, которых в привиденческой среде называли не иначе, чем государственные дедушки.
Тут Аскольд внезапно сообразил, что неприлично глубоко ушел в себя, и домовичок Вася заброшенно погромыхивает рядом пустой посудой.
— Послушай, — осенило Аскольда. — Я преинтереснейшую вещь придумал!
По его торжествующему тону домовой понял, что князя настигла одна из идей, которые прославили его пуще прижизненных деяний.
Князь не стал объяснять своему гостю, что чай-то у него найдется, но вот все остальное, как назло, отсутствует, включая даже сахар невкусный, полусладкий сахар с кусочками веревок и фрагментами дерюжного мешка, добавляемыми в него даже не ради лишнего веса, а исключительно из любви к искусству. Зато знал Аскольд одно местечко, где церемония чаепития была всегда на высоте — прямо как у каких-то японцев. Простых домовых в это место не пускали, но гость князя пользовался привилегиями.
Благословенное для чая место находилось на Кловской (позже Екатерининской); Аскольд никак не мог выбрать название, которое нравилось ему больше, зато решительно отвергал последнее — Розы Люксембург, так что хоть в этом задача немного облегчалась. Здесь обитала госпожа Обезьянинова — самая любимая любовница миллионера Терещенко. Как известно, Терещенко был крупным сахарозаводчиком, и потому все, что касалось сладостей, госпоже Обезьяниновой было известно досконально. На факт своей кончины эта удивительная дама обратила не слишком пристальное внимание; так и продолжала жить на прежнем месте, принимая гостей и радуясь тому, что их круг только расширился после перехода в иное состояние. Была она не слишком хороша собой, но умна и обаятельна. Даже сварливая на старости лет княгиня Ольга захаживала к ней, но тайком, чтобы не испортить свой, с таким трудом созданный, имидж злобной и коварной старухи, от которой всякого можно ожидать. Чай в доме Обезьяниновой подавался с восхитительным малясным сахаром, тающими во рту крендельками, сдобными булочками со всякого рода начинками, изготовление которых было искусством не меньшим, чем, скажем, ваяние статуй. Сам призрак Родена частенько наведывался к ней в гости и приветствовал призрак повара аплодисментами и криками «манифиг! манифиг!», что по-французски означает, как известно, великолепно.
В соседях у Обезьяниновой ходил граф Уваров, владевший шестнадцатым нумером по это улице. Теперь он гордился тем, что его особняк считается архитектурным памятником. И все же граф постоянно ошивался в Париже. Он и князя с собой как-то затащил, но славному князю, потомку и предводителю гордых викингов, город на Сене пришелся не по душе. Во-первых, и это главное, сразу и бесповоротно разочаровали хваленые французские женщины, которые на проверку оказались сухими и бесцветными, как таранка к пиву третьего сорта. Пиво тоже не заслуживало доброго слова, а Эйфелева башня… Что ж, башня как башня, тем более, что пялиться на нее все время было просто неприлично. Что касается компании, то в Париже с избытком хватало своих призраков; чужаков там не особенно любили, да и говорить Аскольду с большинством было не о чем. Близко сошелся он только с Вильгельмом Завоевателем, клявшим тот день и час, когда двинулся завоевывать Англию. Словом, про Париж было интереснее слышать от других.
Госпожа Обезьянинова оказалась дома.
— Рада видеть Вас, князь, — приветствовала она его, шагая навстречу в шуршащих кринолинах. Это достижение было предметом ее тайной гордости — призрачные кринолины шуршали как настоящие, создавая дополнительное ощущение уюта. — Какими судьбами, ветрогон Вы этакий? Обещались еще на позапрошлой неделе, мы Вас ждали-ждали.
— Виноват! — извинился Аскольд. — Дела, дела.
— Известно, какие у Вас дела, баловник, — шаловливо погрозила прозрачным пальчиком Обезьянинова, — заходите скорее.
Представив Васю, Аскольд пошел на запах и очутился за длинным столом, накрытым белой скатертью с пышной бахромой. Гостей в этот вечерний час было много. Острый взгляд бывшего морского разбойника тотчас отыскал знакомые лица: в дальнем углу примостился некто Бунге владелец первой частной аптеки на Подоле. Был он великим травоведом, и госпожа Обезьянинова обожала его за то, что он всегда приносил с собой какие-нибудь скляночки или мешочки с душистыми растениями, высушенными и измельченными, которые придавали чаю незабываемый вкус. Когда Бунге был еще человеком, подвыпившие призраки варягов немного побушевали у него на Притисско-Никольской, изображая в лицах доблестное взятие Киева. С тех пор почтенный аптекарь побаивался Аскольда и встречал его вымученной и бледной улыбкой. Князь, размахивавший огромным топором, да еще и в рогатом шлеме — высокий, плечистый и мощный — произвел на него неизгладимое впечатление. И хотя последний десятки раз извинялся и объяснял, что это не он виноват, а старая память, да древние вредные привычки, обостряющиеся в полнолуние, к сближению это не привело. Разве что Бунге научился не шарахаться и не забиваться в щели при виде фигуры, обряженной в доспехи и закутанной в плащ с огромным отложным воротником, усыпанным драгоценностями.