Немцы отступили не сразу. Они попытались ослепить пулеметчиков огнем по амбразурам и просочиться к доту тем более что условия местности эта как будто позволяли. Но пулеметы держали их цепко, и тогда автоматчики стали сбиваться влево, уходя из сектора Медведева. Это продолжалось недолго. Бой решился вдруг двумя ударами. Первым был выстрел Чапы. Он ждал все-таки не зря: танк нашел дорогу к вершине. Рискованную и настолько сложную, что тем же танкистам, возможно, ее не удалось бы повторить. Весь путь танк проделал в мертвой зоне, пока не добрался до последнего перегиба. Дальше шел пологий легкий подъем, здесь можно было расстрелять немца просто в лоб - калибр пушки позволял. Но Чапа сделал это чуть раньше. Когда танк, вгрызаясь в грунт, сантиметр за сантиметром выдвигался над последним перегибом холма и готов был каждую секунду перевалиться вперед и занять горизонтальное положение, в этот момент Чапа и врезал ему бронебойным в самое уязвимое место - в брюхо. Танк замер, а потом взрывом его как бы развернуло изнутри, он стал сразу вдвое ниже, просел башней на грунт, гусеницами в стороны - распятый, как жаба на столе у препаратора, - и таким плоским утюгом пополз назад, вниз, ломая кусты, пока не ткнулся в большой валун.
Второй удар нанес Ромка. У него хватила выдержки собрать перед своим пулеметам почти треть автоматчиков: считай, всех он там и положил одной длинной очередью. После этого остальные посыпались в долину. За пехотой попятились танки.
Под конец еще раз отличился Чапа. Промоина, из-за которой под шоссе был проложен водосток, при видимой неказистости представляла собою почти идеальный противотанковый ров. Увы, крутые стенки местами обрушились, и немецкие танки, выдвигаясь на исходную для атаки позицию, пользовались одной из этих поло-гостей. Она была почти на границе мертвой зоны, и Чапе пришлось помозговать, прежде чем он решил, как вернее подступиться к делу. Но время у него было, и когда, наконец, в прицеле появился танк, Чапа всадил ему бронебойный. Танк загорелся не сразу, снаряд попал в ходовую часть. Это был последний бронебойный. Тимофею пришлось спускаться за снарядами, и они потеряли минуты три, только немцев эти минуты не выручили. Залогин уже успел оправиться от контузии и зажал танкистов под брюхом машины. Это у него получилось весьма убедительно, хотя он едва напоминал о себе. Так они там и сидели, пока танк не взорвался от третьего снаряда.
После этого бой как-то свернулся. Солнце уже скрылось, но небо оставалось еще очень светлым, и долина казалась ровной, скорее всего потому, что исчезли тени.
Этот легкий призрачный мир был невелик - его ограничивали горы. Их бесцветная стена чернела ущельями, одно из которых истекало темной массой: воинское соединение, двигавшееся следом за механизированной дивизией, было остановлено разрушенным мостом, и вскоре на том берегу образовалась автомобильная пробка. Наводить по ней было несложно, каждый снаряд шел в цель, в самую гущу, и через четверть часа Чапиной пальбы там был огненный ад.
А потом красноармейцы увидели, что дивизия уходит.
Вряд ли немцы признали свое поражение. Для этого их было слишком много. Им - от генерала и до последнего солдата - ив голову не приходило, что они не смогут взять дот. Смогут! И взяли бы! Но, во-первых, для этого нужно какое-то время, а дивизия и без того уже безнадежно выбилась из графика движения, когда еще его наверстает, ведь, по сути, она лишилась машин и тягачей, а те, что уцелели… им еще предстоит выбираться из этой долины все под тем же убийственным огнем. Во-вторых, чтобы взять дот, необходимо небольшое подразделение; держать возле него дивизию бессмысленно и даже глупо. В-третьих, стало очевидно: славу здесь не заработаешь; скорее потеряешь то, что имел.
Дивизия поднялась и возобновила свое движение согласно диспозиции: на восток.
Впереди танки - подразделение за подразделением, прямо по целине, широким крылом огибая холм и уже в тылу его выползая на недосягаемое для Чапиной пушки шоссе.
Когда сдвинулась и пошла пехота, похоже было, поле зашевелилось.
Немцы шли, как саранча, как грызуны во время великих переселений, когда неведомая сила поднимает их и гонит напрямик: через поля, дороги, через улицы городов. Разве можно их остановить или заставить повернуть в сторону? Их можно только уничтожить - всех, до последнего, или дать им пройти, но тогда после них останется мертвая земля…
Артиллерия двигалась вместе с пехотой. Ее медлительность была невольной: местность была сильно пересечена, добрую половину орудий солдаты катили вручную Только две батареи остались на прежних позициях и вели по доту беглый огонь.
Замыкал движение второй танковый полк. Красноармейцы считали, что до сих пор он совсем не имел потерь. Но, как свидетельствует рапорт командира этого полка (рапорт был помечен следующим днем и обнаружен во время изучения архива спецчасти; весь архив - грузовик с железными ящиками - наши войска захватили в первых числах декабря в районе Можайска), в описанном выше бою погиб экипаж тяжелого танка, а судя по другой его же бумаге, в ремонтный батальон были сданы две машины: одна со специфическими изменениями от долгого пребывания в воде, вторая - с разломами поворотного круга башни, тяжелыми повреждениями ходовой части и мотора. Надо полагать, оба танка пострадали от одного и того же снаряда, разрушившего мост; погибший экипаж просто утонул.
Едва началось это движение, красноармейцы перенесли огонь на пехоту. Только по ней осколочными и шрапнелью. По пехоте. По живой силе. По немцам, по гитлеровцам, по фашистам, по гадам в человеческом обличье, по убийцам: огонь! огонь!! огонь!!!
Но что могла эта пушка, выпускавшая в полторы-две минуты всего один снаряд? Нанести урон? Да. Но дивизия была столь велика и могуча, что могла пренебречь этим дотом, могла пройти мимо - пусть даже с потерями, и при этом не потерять своего достоинства. И это движение вопреки всему принижало успех красноармейцев, делало его маленьким и незначительным. Оно как бы внушало красноармейцам: что бы ни происходило, как бы ни поворачивалось, чего бы по частностям вы ни добились, в конечном итоге выйдет по-нашему. Так было, так есть и так будет во веки веков, покуда существует германская идея и тысячелетний райх.
Немцы шли под огнем пушки, падали, сраженные осколками, звали санитаров, гибли, но продолжали свое неумолимое движение, подразделение за подразделением обтекали холм и в тылу его выходили на шоссе, которое вело на восток.
Как-то так получалось, что в этом марше под смертью было больше угрозы и демонстрации силы, чем в самой страшной прямой атаке. И чем дольше смотрел Тимофей, тем яснее чувствовал, что необходимо этому что-то противопоставить. Сейчас. Сию минуту. Потому что марш перечеркивал победу красноармейцев. Получалось, что последнее слово в этом бою сказали немцы. Это было так очевидно, что у красноармейцев, еще полчаса назад ликующих триумфаторов, сейчас погасли глаза и опустились руки. Ими пренебрегли. Их унизили этим маршем… Надо было что-то делать. Немедленно. Ради ребят. Но что?
Объяснения тут не помогут. И утешения нет. Истину у тебя на глазах ставят на голову, и это оказывается убедительным, потому что воин не побежден, пока его дух не сломлен. Если поединок, формально завершенный, продолжается в иных формах - незримый - в области духа… тут уж от тебя сегодняшнего зависит немногое. Всей твоей жизни дается слово. И аргументы не ты подбираешь, а твое прошлое, твое счастье, твоя вера, твои идеалы, на которых тебя воспитали. Что Тимофей мог придумать? Только один ответ у него был: для него - естественный, для него - единственный. Разве он предполагал, что, отстаивая свою правоту, экзаменует свои идеалы, которым настал час стать в его руках оружием?…
- Отставить огонь!
Четыре лица повернулись к Тимофею - четыре маски с воспаленными глазами. Пот замесил пыль и копоть, затвердел коростой.
- Знамя! - сказал Тимофей.
- Тима, да ты просто прелесть! - Ромка улыбнулся на пол-лица, маска сразу полопалась. - Умница!
- Ото вещь, - согласился Чапа. - Вчасная штучка. - Колоссальный фитиль им в задницу! - Герка повернулся к Медведеву. - Где оно? Тащи сюда живо.
- Знамя здесь не положено… - Медведев чувствовал себя едва ли не виновником этого. - В отряде знамя.
- Есть идея! - Ромка кинулся к люку, соскользнул в нижний этаж. Столик под портретом Сталина был застлан кумачовым ситчиком. Ромка сдернул скатерку - и наверх.
- Правда, темноват матерьяльчик, - заметил он, вернувшись.
- Разберутся.
Медведев быстро и ловко сплел из нескольких прутьев арматуры флагшток. Ставить знамя пошел вдвоем с Ромкой (мало ли что - снаряды рвутся рядом). Флагшток воткнули в отверстие для перископа. Ромка даже застонал:
- Эх, фотокора бы сюда! Какой кадр пропадает, товарищ Страшных, какой кадр!…
Немцы признали флаг сразу. Обе батареи устроили салют - наперегонки застучали осколочными. Потом остановились проходившие мимо пушки, развернулись: ах! ах! ах! Потом и до тех докатилась волна, что уже обогнули холм и на шоссе вышли. Им-то флаг был виден на фоне заката - лучше не придумаешь. Повернулись - и ураган стали затопил холм. Уже и пехота перестраивалась, растекалась в цепи…
- А-а-а-а!… - бессловесный рев взметнулся над долиной.
С двух сторон сразу - сотни - наперегонки. Какой там строй! Какой к черту порядок! Сломались цепи: сотни ревущих, ненавидящих, с пеной у рта - вперед! вперед! вперед!…
- К пулеметам, - скомандовал Тимофей.
Закрыл наглухо амбразуру, взял автомат, в каждый карман по два рожка патронов, полдюжины «лимонок». Чапа уже поджидал. В последний момент, правда, вернулся - шинельку прихватил; жалко с такой шинелькой расставаться даже напоследок.
И выбрались из люка наружу.
Бой иссяк так же быстро, как и вспыхнул. Но теперь это была окончательная победа. Оспорить ее теперь было невозможно. А потом с реки, со старицы и от болотца стал подниматься туман. Он как-то сразу сгустился над долиной, только вершина холма, увенчанная флагом, плыла, как остров, да сквозь серую муть блестели прямой ниткой бесчисленные костры - догорали машины.