спеете обернуться.
Наконец появилась какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом селе, майор остался наедине со своими думами. Он не пытался представить, как повернется предстоящий разговор; от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? - щекотливое дело, репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? - значит, и рана и нервы - все зря?…
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Просто он устал. Устал от серии ударов, которую пришлось выдержать, и от страха перед ударом, от которого не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар», всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал - не беда, говорили ему. Были бы силы и мужество подняться и снова броситься в драку и взять реванш. Пропустил удар - не беда, если только от этого ты стал злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был куклой, он имел определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды случается так, что не успеваешь увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?…
- Что бог ни делает, все к лучшему, - сказал дядя. - И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
- Даже если от них оскомина?
- Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
- Дядя!…
- Да-да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы, когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
- Самое простое, - подкоп.
- Десяти дней хватит?
- Вполне.
- Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию - между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым - земля осела во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно. Сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным - отсюда и предполагали бить штольню к доту.
Потом настало утро, а за ним и день - бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон был для него лишь полустанком, тратить силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по траншее. Воздух был сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что малейшее дуновение ветерка поднимало едкую пылевую завесу. Делать было совершенно нечего. Ортнер еще потомился немного, и от скуки, должно быть, ему пришла мысль переговорить с красными. Вначале идея показалась ему дикой, он тут же ее отбросил, но вскоре она возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Ортнер подумал: а почему бы нет? - и поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему. Цель была одна: увидеть командира красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. Это от потери крови, успокоил он себя, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел молодой парень. Ростом они были равны, но в теле красного ощущалась незаурядная сила. У него была перевязана голова, из-под тесной гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как он держится! Будь я проклят, если среди красных он не самый старший.
Разговаривать им было непросто. Сержант неважно понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух ctiob; словарь переходил из рук в руки, но выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. - Я где-то тебя видел, сержант, - начал Ортнер. - Будь я проклят, если мне не знакомо твое лицо… - А я тебя давно признал, майор, - усмехнулся Тимофей. - Вспомни: первый день войны, граница, с тобой еще каких-то двое гавриков было… - Ну как же! Ну как же! - обрадовался Ортнер. - Это я сейчас Петра огорчу, сплоховал парень, а ведь в упор стрелял… - Не моя, значит, была пуля, - объяснил Тимофей… - Не твоя, - согласился Ортнер. - А почему ты позавчера выпустил меня?… - Ну… воевать можно разными способами, - сказал Тимофей… - Понимаю, - закивал Ортнер, - это я понимаю… скажи, а у вас всегда стоит такой дух?… - Только в это время, - сказал Тимофей, - в полдень, когда ветра нет; а так все сносит… но мы не жалуемся… - Понимаю, - сказал Ортнер, - мух много… - Ну, мухи - не пули, - рассудил Тимофей… - Я ведь к тебе по делу, сержант, - переключился Ортнер. - Вы молодцы, дрались колоссально. Настоящие солдаты. Но согласись, сержант, что вам до сих пор и везло, а это не может продолжаться бесконечно… - Вот что, майор, - перебил его Тимофей, - ты уж выкладывай покороче, с чем пришел, да и разбежимся… - Понимаю, - сказал Ортнер. - Предлагаю вам сдаться… - А мы думали - это ты сдаваться пришел, - усмехнулся Тимофей… - Ирония сейчас неуместна, сержант, - не унимался Ортнер. - Вы блестяще отбили атаки, считаете себя господами положения - и это диктует ваш тон. Но ведь у вас перспективы нет! Ваша армия разбита, фронт почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается дальше… - Ладно врать, - усмехнулся Тимофей, - придумай что-нибудь почище… - Понимаю, что тебе трудно мне верить, - старался быть любезным майор, - но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если ты знаешь географию, сержант, при такой скорости через две недели мы будем в Москве… - Ладно тебе, фашист, надоел, - сказал Тимофей… - Послушай, - заторопился Ортнер, - слово дворянина и офицера: я гарантирую жизнь и тебе, и твоему гарнизону… - Ладно, - сказал Тимофей, - привет У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Спеши, а то ведь в другой раз не промахнусь, - засмеялся он, кивнув на подвязанную черным платком руку майора.
Они взяли под козырек и разошлись - маленькие фигурки на огромном, белом от солнца, побитом снарядной оспой склоне холма.
19
Тимофей не поверил ни единому слову майора; смысл разговора передал ребятам коротко: «Смесь провокации с дезинформацией». Это было им знакомо и понятно.
Их удивляло одно: где Красная Армия? Ее непобедимость была для них аксиомой, а собственный успех как бы подтверждал эту истину. Ведь каждый судит по себе, и если впятером они сумели дать крепкую трепку фашистам, то можно себе представить, что б они здесь навертели, будь их пятьсот - пять тысяч - пятьсот тысяч… Прямиком до Берлина бы дошли! - и никакая сила не смогла бы их остановить.
Вот они и удивлялись - что произошло.
Сложный был вопрос. И чтобы не возникло кривотолков, Тимофей в первый же спокойный день провел открытое комсомольское собрание. Повестка исчерпывалась единственным пунктом: о текущем моменте.
- Я считаю, - сказал Тимофей, - что тут возможны два варианта. Первое: наши впускают врага в заранее подготовленную ловушку, чтобы потом встречными клиньями затянуть мешок, окружить ударную группировку. («В таком случае наш дот ломает весь замысел генерального штаба», - подал реплику с места Страшных, на что докладчик строго и убедительно ответил: «Разговорчики!») Второе: временный успех врага на этом участке стал возможен благодаря внезапности коварного нападения и огромному превосходству в силах, чему каждый из нас был свидетелем именно на этом участке. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
Тимофей считал более вероятным второй вариант.
- А еще я хочу сказать, - подчеркнул он в завершение своего доклада, - что лично у меня большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран. Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Жизнь в доте упорядочилась Последние следы партизанщины были ликвидированы, когда Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы Только Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка.
А потом и Сане Медведеву стало получше. У него обгорели лицо и руки; грудь тоже обожгло, но несерьезно. Лечили его по народному, предложенному Чапой рецепту: ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, постелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте, начинал метаться и стонать. На четвертый день т