Так что же произошло?
Ровным счетом ничего.
Однако сделанная работа не принесла ни удовлетворения, ни чувства освобождения, которое возникало обычно, когда выложишься весь, сделаешь все, что только было в твоих силах, и видишь в конце: получилось…
Этого чувства не было,
Он знал, что сделал все правильно и добросовестно, но стоило ему взглянуть на портрет Масюры - и уверенность пропадала. Голыми руками хочешь взять, издевался он над самим собой, расхаживая из угла в угол. Без мозолей, без головной боли, не изведясь над этой задачкой. Голыми руками!… А ведь Масюра будет бороться с тобою, драться за свою жизнь! Уж он-то подготовится к этой драке хорошо, а ты надеешься провести его на мякине?…
Вот в чем дело: перед тем как поставить на крайнюю линию Масюру, ты должен выйти на эту линию сам. Считай, что Масюра разгадает твою игру сразу и будет готовиться соответственно. Выдержат твои четыре ловушки его сорокавосьмичасовую контрподготовку?,
Малахов надеялся, что выдержат. А должен был знать это точно. И потому ответил: нет.
Генерал его не беспокоил. Спасибо. Тактичный человек.
Во время передачи последней сводки Совинформбюро незнакомый майор принес телеграмму и несколько свежих фотографий Масюры. Фото были завернуты в газету - такие же огромные, еще теплые от электро-глянцевателя. В телеграмме сообщалось, что во Львове в указанное время Масюра находился с тремя партизанами; в Гологорском отряде прежде воевал лишь один из них, Андрей Назаренко. Все гологорцы взяты под стражу. Расследование пока не дало результатов.
- Я завтра составлю ответ, - сказал Алексей Иннокентьевич майору, старательно запер за ним дверь, налил в кружку горячего чаю и расставил на диване, прислонив к спинке, фотографии Масюры. Потом выбрал место, откуда все они были видны одинаково хорошо, уселся на стуле, закинув ногу на ногу, и, прихлебывая чай, стал изучать портреты.
Про чай он забыл почти сразу.
Ну что ж, дела обстоят хуже, чем ты предполагал, подумал он вскоре. Посмотри, сказал он себе, какое у него везде одинаково неподвижное лицо. Ну ладно, когда человек сидит перед фотоаппаратом, это понятно и легко объяснимо. Перед фотографом человек напрягается и поневоле, и сознательно. На фотографии он хочет выглядеть таким, каким нравится самому себе. Или думает, что так производит наилучшее впечатление на других. Он столько раз видел себя в зеркале, верит зеркалу и с готовностью принимает его советы. Он привычно напрягает мышцы своего лица и старается придать ему выражение или задумчивости, или решительности, или меланхолии, или удали. Мало ли кому что по вкусу. И если человек даже в самом деле умен, он редко проходит этот искус с безразличием к результатам. Ведь и умные люди имеют комплексы, сколько угодно комплексов, пожалуй, даже больше, чем дураки. Но не смешно ли это, когда умный человек хочет выглядеть на фотографии непременно решительной личностью или красавцем?…
Ну хорошо, когда Масюру снимали для личного дела, предположим, он сознательно делал «никакое» лицо, рассуждал Алексей Иннокентьевич. Но когда снимали его сегодня, он об этом и не подозревал. А лицо такое же неподвижное и невыразительное. Ничего на нем не прочтешь - ни мысли, ни эмоций. Или, может быть, это просто совпадение, и фотограф, снимавший, конечно же, не тогда, когда ему хотелось, а только когда удавалось сделать снимок, выбирал неудачные моменты?…
Удивительное лицо.
Ну ничего, думал он, еще двое суток моя коллекция будет увеличиваться. Посмотрим, как долго продержится Масюра.
Однако не только это тревожило Алексея Иннокентьевича. Было еще одно тончайшее, еле уловимое, звеневшее как комар, но комар настырный. От него отмахнешься, думаешь - все; глядь - уж опять зудит над ухом. Точно так кружило вокруг него и не давало покоя странное чувство, что лицо Масюры ему знакомо, что он уже где-то видел это лицо - давно, раньше.
Сейчас Алексей Иннокентьевич уже не мог припомнить, когда это чувство появилось впервые. Осознал он его уже здесь. Осознал - и отбросил за ненадобностью, так все было ясно. Масюру он действительно видел раньше, и не только на фотографии. Он и беседовал с Масюрой несколько раз - в контрразведке фронта, привык к его лицу; в таких случаях представление о времени становится расплывчатым, появляется чувство, будто знал лицо человека чуть ли не всегда…
Это объяснение удовлетворило Алексея Иннокентьевича, но покоя не принесло. Я где-то видел это лицо, продолжал думать он, я где-то его видел…
Может быть, это был просто психический феномен? Ведь сколько случаев описано, например, как человек приезжает в незнакомый город, идет по улице, чувствует, что он когда-то уже был здесь, шел вот так же и все то же самое с ним в точности происходило…
Если мне не изменяет память, думал Алексей Иннокентьевич, ученые объясняют этот феномен несовпадением скоростей электрических сигналов в полушариях мозга. В каком-то сигналы идут быстрее; и, когда в другом они тоже достигают цели, оказывается, что на финише результат уже известен. Если это действительно так и если это мой случай, тогда все просто. Знать бы наверняка!…
Но Алексей Иннокентьевич искал объяснение попроще. Он верил, что истина всегда проста, подразумевая под простотой математическую ясность. Скажем, закон витка спирали - это просто и ясно. И синусоида, которая описывает каждый день человеческой жизни, и каждый год его, и всю жизнь вообще. А законы механики - что может быть яснее! - например: действие всегда равно противодействию. Прекрасно!…
А может быть, разгадка еще проще? Что, если она в самом лице Масюры: таком обычном, таком заурядном, что мимо пройдешь - и не заметишь, и наверняка за свою жизнь уже десятки раз проходил мимо похожих на него людей?…
Алексей Иннокентьевич был бы рад принять и эту версию, как и любую другую, при условии, что она удовлетворила бы его. Да вот беда: она не находила в нем отзвука. Он прислушивался к себе… Нет, не то! Я все-таки где-то видел именно его - Масюру!…
Тогда он стал вспоминать, не было ли у него такого же ощущения еще на фронте. Было, сказал он себе. Что-то промелькнуло тенью, еле уловимое. Однако сразу не придал этому значения, а вот теперь поди расхлебай. Сколько он учил себя следить за своей реакцией на людей, на события, на информацию; прислушиваться к себе, к интуиции, которая незримыми путями могла вдруг соединить вещи невероятно далекие. Но это следовало ловить в первое же мгновение, пока паутинка не только жива, но и ярка и убедительна. Именно в первое мгновение, потому что в следующее вступал в действие ум; он немедленно начинал анализировать, препарировать, и уже через минуту от паутинки не оставалось ничего, кроме удивления, как могла такая чушь прийти в голову.
Я так и не научился верить себе, думал он. Факты, только факты. «Добросовестность тебя погубит», - еще раз вспомнил он и засмеялся.
Предположим, во время наших бесед в контрразведке это чувство уже сидело во мне. Где я видел его до этого? На аэродроме, когда встречал «Дуглас» из немецкого тыла. Еще раньше - на фотографии в документах, пришедших из бригады имени Олексы Довбуша… Тебе что-нибудь сказала та фотография?…
Ему даже напрягаться не пришлось. Нет, решительно отрубил он. Если бы появилось такое подозрение - хоть чуть-чуть, хоть на миг, - Масюра никогда ее прошел бы мимо тебя в разведшколу. Значит?…
Значит, узнавание, если только оно было, если только это не мистика, произошло только сейчас, сегодня, когда увидел, а точнее говоря, насмотрелся на фотографии Масюры.
Да, тут не исключено самовнушение. Еще бы: его подозревают - и я об этом знаю, я уже привык к этой мысли; ищут доказательство его гамбургских корней - а я ведь жил в Гамбурге, и я уже думаю: не там ли мы встречались?…
Он вдруг вспомнил без всякой видимой связи, как генерал обмолвился в разговоре: «Ведь ты историк». Откуда ему это знать? Очень просто: и твое личное дело тоже запросили, и, может быть, опять - в который уже раз - перебирают по косточке. И когда ты будешь экзаменовать Масюру, это будет и тебе экзамен, и на это нельзя обижаться - такая работа. Ведь если окажется, что Масюра и впрямь оттуда…
Малахов допил холодный чай, заварил прямо в кружке свежего, опять уселся перед расставленными на диване фотографиями.
Добросовестно сделано, в который уже раз подумал он. На широкую пленку, микрозернистую. И телевик у этого мастера хорош, вон как детали прорисовывает!
Между прочим, эти фотографии отличались от первых трех тем, что на них были ясно видны шрамы на лице Масюры. Шрамы не уродовали Масюру, а придавали ему мужественности. Он их получил год назад, еще в Гологорском отряде, в схватке с жандармской засадой. Как потом рассказывал Масюра, впечатление было такое, словно граната разорвалась перед самым лицом. К счастью, в их отряде был хирург, о котором еще до войны ходили легенды. Сколько раз его звали на Большую землю!… Он не удовлетворился тем, чти вынул все осколки. Масюра трижды лежал на его операционном столе, результаты - вот они: на обычных фотографиях из личного дела шрамы еле-еле угадываются. Правда, в стоявшей перед Малаховым серии они были видны неплохо. Словно фотограф нарочно ловил такое освещение, чтобы они выглядели рельефней,
А что, если неподвижность лица Масюры объясняется натяжением кожи на шрамах?
Как просто. Очевидно, так и есть. Но это еще надо проверить. Однако есть вопрос и поинтересней: сможет ли сейчас хирург - хороший хирург, специалист по этим делам, - определить места попадания осколков? Как бы не случилось услышать, что никаких осколков там не было и в помине…
Малахов засмеялся - экие фантазии иногда в голову приходят! - потянулся так, что хрустнуло в плечах, и вернулся к столу, к гамбургским материалам. В четвертом часу утра была готова еще одна ловушка, стоившая, впрочем, остальных. Она была удивительно проста, но обойти ее мог только человек, предварительно предупрежденный. Или же действительно ни разу не бывавший в Гамбурге. Для этого пришлось из двух кинопленок (но только там, где это позволяли монтажные склейки) вырезать по нескольку метров, одну маленькую книжечку изъять из материалов совсем; предстояло ещ