- Виноват, товарищ полковник.
- Надеюсь, это не форма… надеюсь, вы действительно осознали свою неправоту. - Полковник все еще глядел в сторону, однако он уже остыл. - Сам понимаю, что срок - во! Так ведь не с потолка его берем… Ну ладно, если уж совсем откровенно… Месяц у вас есть, подполковник. Но это предел!
- Спасибо.
- И еще… Требовать от вас этого мы не можем - вот уж что действительно было бы нереально! - и все же: если дотянетесь до агентуры фон Хальдорфа…
- Понимаю…
- Ведь столько заноз он в нашем теле оставил. Сейчас их не чувствуем, а потом не один десяток лет гнить будут…
Месяц - это, конечно, жалкий срок, думал Алексей Иннокентьевич, глядя на проплывающие мимо неухоженные поля. Но если поглядеть с другой стороны - это ведь тридцать дней! семьсот двадцать часов!…
Он попробовал произнести мысленно: «Аж семьсот двадцать…», но пафоса не получилось. Цифра была какая-то жалкая, неубедительная. Вот если б за тысячу - еще куда ни шло… А может, на часы не стоило переводить? Сразу чем-то скоротечным повеяло; вот и прикидывать стал, сколько часов уже потерял на эту дорогу и еще потеряет; другое дело самолет - уже был бы на месте, уже бы что-то затевал…
Ну это ничего, успокоил он себя, нет худа без добра. Ведь еще неизвестно, будет ли там, на месте, такая богатая возможность полежать да спокойненько подумать.
Он лег на спину, заложил руки за голову и слушал, как стучат колеса, как хрустят огурцами и обсуждают достоинства американских скорострельных пушек проснувшиеся соседи-лейтенанты; как где-то близко, через купе, опять затянул под аккордеон молодой голос: «Матросы шли в последний бой, а мо-ло-до-о-го!…» Манера исполнения была шаблонная, и любовался он собою без всякой меры и оснований: голос у парня был слабенький, к тому же и высоковат, а он старался петь непременно низко - баритоном, да еще и с хрипотцой; вот и садился у него голос. Зато аккордеон был замечательный. Конечно же, трофейный; и уж, наверное, не какая-то фабричная работа, а настоящий мастер делал, да еще и на заказ - такой глубокий и чистый звук… А играли на нем, как на трехрядке, все больше на басах, примитивно до невозможности. И все-таки в этом сочетании было что-то трогательное.
6
Пять групп разведчиков ушли через линию фронта в немецкий тыл. Снова, в который уже раз, Малахов был осужден на ожидание.
Самые трудные - первые часы, когда в организме еще живет инерция действия, когда он все еще вырабатывает предельное количество энергии, а приложить ее уже не к чему. Избыток ее гнетет, раздувает воображение, и чего только не привидится человеку, пока в нем все не перегорит и уже просто сил не останется хоть о чем-нибудь думать. Правда, есть люди, которые умеют огромным напряжением воли еще в истоке остановить этот процесс. Наверное, и Малахов сумел бы, но он не пробовал ни разу, предпочитая просто лечь спать, в крайнем случае приняв снотворное. Просыпался он обычно умиротворенным.
На этот раз обошлось без снотворного.
Всю ночь Малахов провел в своем кабинете, ожидая сообщений о результатах перехода разведгруппами линии фронта. Даже если бы группа была одна, он не стал бы провожать ее до переднего края. Он знал такую манеру за некоторыми из коллег. Они говорили, что считают своим долгом, - и не только служебным, но и человеческим, - быть до последней минуты рядом с разведчиками. Несколько ободряющих слов, шутка, соленый анекдот и между делом два-три вопроса, чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь; глядишь, люди и отвлекутся, и, когда настанет минута перемахнуть через бруствер в темноту, в них будет меньше напряженности, которую лишь потом осознаешь, когда вдруг сводит судорогой плечи или прикипевшую к автомату ладонь; и в глазах не останется той стеклянной пустоты, когда он смотрит на тебя, а ничего не видит, потому что мысли черт те где бродят, он и сам в это время не знает, где именно…
Малахов не принимал этой теории, во-первых, потому, что считал ее надуманной. Вся она - жалкая попытка оправдаться, обмануть других и самого себя. Человек нервничает, переживает за исход операции, не знает, куда себя деть, вот и суетится до последней минуты возле разведчиков. У него возникает ощущение причастности, словно и он идет с ними, и ему уже легче. А о том он не думает, что для этих парней присутствие высокого начальства осложняет жизнь, может быть, больше, чем минные поля и ловушки. О том он не думает, что обретает собственное спокойствие за чужой счет, за счет этих ребят, которым нервы еще ого как пригодятся.
Во-вторых, сам недолюбливая мелочную опеку, Малахов и других старался не стеснять. Он научился подыскивать исполнителей своих замыслов; он их контролировал, конечно, но не вмешивался в их действия без нужды, и убедился, что этот вариант наилучший.
Пять групп переходили линию фронта в пяти местах. Пять групп - это пять ожиданий. Малахов и рад был бы объединить их в одно - не мог. Причем напряжение (он знал это по опыту) к концу не уменьшится, а напротив, возрастет во много крат, так что, когда останется неизвестным лишь один результат, самый последний, ожидание превратится в сущую пытку.
После двух ночи пришло первое сообщение: перешли благополучно. Но уже второе было безрадостным. Группа натолкнулась на боевое охранение, о котором и не подозревали, немцы поддержали своих из пулеметов и минометов. Потеряв половину личного состава, группа отступила к своим окопам, унося раненых и убитых товарищей. Командир скончался по дороге в медсанбат.
- Дайте подумать…
Не кладя телефонной трубки, Алексей Иннокентьевич прикинул, стоит ли подключать разведку соседей дивизии или даже армейскую… И решил - нет. Сутки - слишком невелик срок, чтобы хорошо подготовиться к такой операции.
- У вас найдется равноценная замена старшему лейтенанту? - спросил Алексей Иннокентьевич и даже поморщился, так его покоробила беспомощность собственного вопроса. Откуда «равноценная»? - ведь лучших выбирал…
- Так точно, товарищ семнадцатый, - торопливо отозвался далекий голос командира дивизионного разведотдела. Слишком торопливо, подумал Алексей Иннокентьевич, а тут нужно не рвение, а элементарная объективность.
- Хорошо. Немедленно приступайте к формированию группы. Утром буду у вас. Лично проверю все. И если опять не обеспечите ей переход линии фронта,.
Он с отвращением произнес все слова, которые подобают случаю, и так швырнул трубку на рычажки, что они заныли. Он злился на себя, потому что терпеть не мог читать морали, а еще больше - на незадачливого начразведотдела, который своею халатностью вынудил Малахова к этому. Но с такими иначе нельзя, иначе они не понимают, попытался оправдаться перед самим собой Малахов, однако это не принесло облегчения, и настроение несколько улучшилось лишь после того, как поступили сообщения, что остальные три группы перешли линию фронта благополучно.
Он еще успел поспать несколько часов, и сон был спокойный, глубокий; его ожидала конкретная работа, тут не до нервов. Потом весь день он трудился, да так напряженно, что о первых четырех группах почти и не вспомнил ни разу. Потом наступила ночь, и пятая группа ушла в темноту, и, когда стало ясно, что эта попытка удалась, Малахов тут же, в разведотделе дивизии, лег на дощатый топчан и уже не слышал, как звонили телефоны, как его накрыли шинелью и под голову подсунули свернутый, пропахший соляркой ватник. Проснулся около полудня - в духоте, мокрый от пота, с тяжелой головой. В хате было тихо. Телефоны были вынесены в другую комнату: там они молчали; кто-то разговаривал вполголоса… Алексей Иннокентьевич размял и помассировал руки, потом болезненно-неподвижную поясницу; потом умылся, выпил чаю и, всем на свете недовольный, уехал к себе в Смерш.
И время для него остановилось.
Не зная, куда себя деть, как спастись от назойливых мыслей об ушедших разведгруппах, Малахов маялся, искал себе хоть какую-то работу. Изучил городок, в котором стоял штаб фронта; при этом среди руин сгоревшей библиотеки разыскал несколько книг; они истлели только по краям. Первой Алексей Иннокентьевич проглотил «Айвенго», потом «Анну Каренину», том второй, потом «Частную жизнь герцогини Мальборо»; но когда он все с тем же энтузиазмом углубился в «Приключения маленького зуава», ему стало грустно от мысли, на каком голодном пайке все эти годы он держал свою душу. Но результат этого открытия был несколько неожиданным даже для самого Малахова: он аккуратно сложил книги на подоконник, достал из баула трофейный парабеллум, тщательно его вычистил и пошел к реке упражняться.
7
План Малахова был простой.
Он не знал даже приблизительно, где находится разведцентр штандартенфюрера Уго фон Хальдорфа. Разрозненные сведения обещали мало: «южнее Львова», «в какой-то долине - горы там не видны, хотя чувствуется, что они близко», «это крепость или вроде того, а кругом пусто»… Но даже этим сведениям вера была невелика, их сообщили пойманные агенты Хальдорфа, причем только один из них заканчивал курс в новом месте, и то он клялся, что привезли его туда в закрытой машине и вывезли тем же способом, так что о дороге он не имел представления. На Хальдорфа это было похоже.
Три уцелевших напарника Масюры-Кесселя (гологорцы) имели связь лишь со львовским СД и о нынешнем убежище штандартенфюрера знали только понаслышке.
Но кое-что Малахову все-таки было известно.
Во-первых, если приказ категорически предписывает Хальдорфу эвакуировать разведшколу в первый же день русского наступления на этом фронте, значит, он расположился неподалеку от линии фронта. Значит, искать его надо где-то в полосе ста - ста пятидесяти километров от линии фронта, не дальше.
Во-вторых, анализ действий партизанских и подпольных групп в этом районе дал неожиданную картину. Оказывается, партизаны, еще прошлым летом представлявшие здесь изрядную силу, затем отошли на юг и запад - в Карпаты, а три отряда перебрались даже в Полесье. Причем ни один из отрядов не ушел по своей воле. Они спасались. Некоторые не успели, например, Гологорский отряд.