вся надежда на твои руки. Об что звук, сказал Боря Трифонов, вот только фундамент заложу попрочнее…
И он похлопал себя по животу.
Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке «коронка слева в челюсть» не понадобилась ни разу, зато как массажиста его эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба к нему несправедлива. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом, но подвиги совершали другие и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один.
После кулеша любопытных не осталось: спать завалились Только возле часовни коротал ночь между «дегтяревым» и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая, колдовал над Рэмом (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь «уходил в пальцы», а пальцы сливались с пациентом, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и «сопереживал»); да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой «трехлинейный мастерок» на ППШ, охранял графа.
Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.
- Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы не показать, где у него сейчас душа, - сказал Алексей Иннокентьевич капитану. - Но похоже, Володя, это не так. Он действительно плохо воспитан. А еще мне не нравится, что он через слово тычет своей родословной.
- Черт их разберет, этих бывших, - поморщился капитан Сад. - Может, они как раз вот такие.
- Не скажите, Володя… Знаете, мне уже приходилось иметь дело с людьми высшего круга, с самым изысканным бомондом. Это были лорды и герцоги, а однажды я был даже представлен вице-королю: он неплохо играл в вист. Так должен вас разочаровать, капитан: у них совсем иной стиль. Правда, среди них не было ни одного немца…
Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его «мессершмитты» прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских «летающих крепостей»). Они уже дважды охотились в Карпатах - на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем «опель-адмирале». Озера они не нашли. В довершение граф еще и заблудился…
Алексей Иннокентьевич переводил его пылкую речь почти синхронно. Капитан тоже знал немецкий и вполне свободно оперировал тремя-четырьмя сотнями слов. Этого хватало для обычного допроса, но сейчас был особый случай.
Немец нес околесицу - это понимали оба. Поймать и опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как «язык» он не представлял интереса. Если он действительно тот, за кого выдает себя, проку с него мало; если же он здесь не случайно… и в этом варианте он был не нужен: после вылазки Рэма и Ярины разведчики знали о противнике достаточно. Так или иначе, веры немцу не было. И возиться с ним некогда. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что надежное решение было одно: немца следовало убить. На всякий случай.
- Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более таскать за собой, - уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным.
Немец и до этого видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия, а тут вдруг понял: это приговор. Он - банальная жертва обстоятельств, жертва случая…
- Бандиты! - негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. - Бандиты! - с удовольствием повторил он и как точку поставил - стукнул кулачищами по коленкам.
Русские не шелохнулись, словно это их не касалось.
- Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! - сказал граф и тихо засмеялся. Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали - постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел.
- Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют других на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что «этот человек хороший». Чем это кончается почти всегда, надеюсь, вам ясно.
Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, он чувствовал себя неплохо.
- Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: «Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица…»
Он запнулся и вдруг без перехода сказал со злостью:
- Ладно. Говорите прямо: сколько хотите?
Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся - легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый.
Граф достал из внутреннего кармана куртки чековую книжку.
- Пятьдесят тысяч хватит?…
Еле слышно потрескивал костер, да Боря Трифонов пыхтел за корневищем - вот и все звуки.
- Пятьдесят тысяч марок - большие деньги, - сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. - Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Ну? Или вы хотите получить в долларах? Мне это безразлично и - уж позвольте быть откровенным - одинаково противно…
Он глядел победителем.
- Хорошо! - неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. - Не буду мелочить, торговаться. Черт с вами! Берите сто тысяч - и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машина, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать. Ну, господа коммунисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью!
Он ничуть не сомневался в благополучном исходе. Правда, вначале он совершил небольшую оплошность, взяв несколько оскорбительный тон, но вторые пятьдесят тысяч были достаточной компенсацией за причиненный моральный ущерб и в прошлом, и в будущем.
- Мне очень жаль, - сказал наконец капитан Сад.
- Перестаньте шантажировать! - рассердился граф. - Мое слово твердо: больше не набавлю ни гроша.
- Если вы верите в бога, можете помолиться, - сказал капитан Сад. - Несколько минут ваши.
- Но это же неприлично! - боднулся граф и вскочил легко, словно в его желтых крагах были спрятаны пружины. Впрочем, он тут же инстинктивно обернулся. Ствол автомата был в двух метрах от его груди. Во-лодька Харитончук - весь плотный, округлый, упругий, как бильярдный шар - было в нем что-то такое, даже чуть согнул колени и присел, чтоб удобней было стрелять. Одно неверное движение - разрубит десятком пуль.
Немец медленно опустился на валежник.
- Может быть, вы не знаете… я готов объяснить, как это делается в цивилизованном обществе, - сказал он. - Любой шантаж имеет свою крайнюю цену. Ваш тоже. Я презираю деньги, но с какой стати…
- Ладно, - перебил его капитан Сад, - если я правильно понял, вы неверующий?
- Продолжаете комедию?
- Сожалею, но мы не имеем возможности заниматься вами дальше.
Он взглянул на Алексея Иннокентьевича, при этом повернулся так, чтобы костер хорошо осветил его лицо. Какие-то мгновения Малахов глядел в его глаза, все понял и утвердительно кивнул.
- Харитончук, отведи его подальше, тут слева есть овражек, - сказал капитан Сад. - Только гляди в оба. Парень он шустрый.
- Слушаюсь.
Капитан поднялся, обошел корневище и костер и присел на корточки возле Бори Трифонова. Тот уже сбросил и гимнастерку, и майку: его спортивный торс блестел от пота.
- Ну как?
- Будет жить! - сказал хирург.
Харитончук отступил в сторону, повел стволом ППШ.
- Ком, божья коровка. Только сначала хенде хох!
Немец не двигался.
- А ведь я могу разозлиться, - сказал он наконец. - И тогда этих ста тысяч…
- Вы хотели унизить нас деньгами, Райнер, а сами лишь о них и говорите, - с досадой сказал Алексей Иннокентьевич, неожиданно для себя назвав его по имени. - Хоть перед смертью перестаньте их считать. Или и это тоже не может вас унизить?
Немец сидел как глыба, неподвижный и тяжелый, и только пальцы непроизвольно ломали, крошили хворост. Он силился выдержать свою роль, но какой-то внутренней опоры у него не стало; он растерялся и все больше походил на того, кем и был на самом деле - взрослого немецкого мальчишку. Лицо его дергалось, он снова и снова пытался овладеть собою, и в какое-то мгновение Малахову даже показалось, что вот сейчас он не выдержит и расплачется. Но он выдержал, и, когда заговорил, голос его лишь однажды дрогнул - большего он себе не позволил.
- Господа, позвольте спросить: за что?
- Вы не внушаете нам доверия, молодой человек, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Если бы вас взяла в плен фронтовая часть, вас бы отправили в тыл и возились там достаточно долго, пока не установили бы истину. Но вас взяли мы. Возиться с вами мы не можем. Отпустить - было бы безумием. Мы здесь не на прогулке. Рисковать попусту не имеем права. Да и не желаем.
- Вы ничем не рискуете, господа! Порукой этому - моя честь!
- Оставьте это! О какой чести может быть разговор, если всего несколько минут назад вы нагромоздили гору лжи.
- Я попрошу вас!…
- Оставьте. Чего стоит хотя бы ваша наивная легенда об охоте, о поисках каких-то заповедных угодий.