Он вспомнил, что не предложил ей выпить, и показал на бутылку.
— Будешь?
Но она отказалась. Так они сидели какое-то время, она со своей сигаретой, он со своим стаканом.
— Ты тоже считаешь меня сволочью? — спросил он.
— Естественно, не считаю, — ответила она, и в голосе ее послышались знакомые нотки нетерпения. — Что за чушь ты несешь?
— Ничего естественного тут нет. Многие считают, что я сволочь, почему бы и тебе так не думать? — Она не ответила, и он добавил: — Но раз ты так не думаешь, то я, конечно, очень тронут.
— Аннерс, — сказала она, — что с тобой творится?
— Э-э-э...
У него вдруг задрожали руки. Проклятые руки. Цыц, вы, собаки!
— Это долгая история, и я не уверен, что у тебя хватит терпения выслушать ее, и потом, — он хитро взглянул на нее, — почему это обязательно со мной что-то творится? Может быть, как раз с ними что-то творится? Почему бы и нет?
— Они говорят... — Улла запнулась.
— Да?
— Бесполезно, Аннерс, говорить об этом, ты только обидишься.
— Нет, нет, нет, — заверил он и так улыбнулся, что от боли свело скулы. — Меня чрезвычайно интересует, что они говорят... что вы говорите, когда обсуждаете меня.
Ему снова стало больно.
— Олл-райт. — Она с силой выдохнула дым. — Они считают, что ты ведешь себя в высшей степени странно, и просто не знают, что с тобой делать.
— Ну как же, они уже приняли решение. Относительно того, что со мной делать. Разве тебя не проинформировали? Они меня при... при... — Слово показалось ему совершенно дурацким, и он закончил с коротким смешком: — Макс говорит, они меня приложили.
— Прекрати, Аннерс!
— Да, да, — сказал он. — Именно.
И подумал, что все это время она сидит здесь и предает его. Не хочет выпить с ним, не хочет вместе посмеяться, хотя есть над чем. И всегда предавала его. Да и вообще, была ли она когда-нибудь внимательной к нему? Вечно она занята или с Леной, или с матерью, или своей работой, или книгами — сотнями посторонних дел. Только для него одного у нее не хватало времени. Так оно и было, и теперь, сидя за столом, потягивая виски и вытирая подбородок тыльной стороной ладони, он все больше и больше убеждался в этом.
— Знаешь что, — сказал он и снова хмыкнул, потому что перед ним вдруг возникли две Уллы и понадобилось приложить максимум усилий, чтобы объединить их в одну. — Знаешь, Улла, а ведь это я — твой муж. Я имею в виду, если у тебя вдруг возникнут сомнения, что за мужчина в пижаме здесь сидит, знай, это твой муж.
— Тебе не кажется, что это уже слишком? — начала она. — Просишь меня среди ночи посидеть и поговорить с тобой, а когда я соглашаюсь, начинаешь нести какой-то пьяный вздор. Я уж и не знаю...
У нее задрожали губы, глаза зло блеснули. Нет, нет, она не должна, не надо ей плакать, он этого не хотел. Совсем не хотел, чтобы она плакала из-за него. В ее глазах слезы. Или в его глазах?
— Я так устал бороться, — сказал он в отчаянии. — Я для этого не гожусь.
— Да, но за что ты борешься? Чего ты хочешь?
— Просто-напросто уцелеть, — сказал он. — Понимаешь?
— Нет. — Она покачала головой, закусила губу, расплакалась. — Ничего я не понимаю. Мне только ясно, что таким я тебя не знаю.
— Каким таким?
Она не ответила, и он взял ее за руку.
— Каким таким, Улла?
— Таким, каким ты стал.
— А каким я стал?
— Ну, таким... замкнулся в себе, кричишь на ребенка и...
— Нет, — оборвал он ее. — Неправда! Это неправда!
— Ну, пусть неправда. Может, лучше пойдем спать? Или ты еще хочешь выпить?
Почему она так говорит, почему не ругает его? Почему не скажет, что с нее, черт побери, достаточно? Откуда такая уступчивость? Ведь она говорит со мной, как с посторонним или с человеком, от которого можно ждать чего угодно. Что же они со мной делают? Я — это я, Аннерс. А ты — это ты. Я тебя люблю. Ты не должна расстраиваться, Улла, я тебе помогу. Я же всегда раньше помогал тебе, разве нет?
Он отодвинул стакан, достал из пачки сигарету и, стараясь говорить спокойным, ровным тоном, сообщил:
— У меня напрочь испортились отношения и с ребятами, и с коллегами.
— Это-то мне понятно.
— Разумеется, из-за этого волноваться не стоит...
— Конечно, нет, — сказала она, бросила на него быстрый взгляд, а потом снова отвела глаза.
Зачем же ты лжешь? — пронеслось у него в голове. Ведь тебя-то самого это волнует. И еще как — никому бы не пожелал очутиться в твоей шкуре.
— Я имею в виду... со временем это пройдет, просто сложилась ситуация... понимаешь, своего рода кризис.
— Пусть будет так, — согласилась она.
— Сегодня один из ребят заболел. Прямо на уроке. А я не поверил, что это серьезно, знаешь, сейчас такая жара — немудрено раскиснуть. Поэтому я и не волновался, а он, оказывается, по-настоящему заболел, пришлось даже в больницу отправить.
— Сусанна мне говорила.
— А, ну-ну. Черт возьми, я же не виноват, что мальчишка заболел. Если б я знал, что ему на самом деле плохо, конечно, разрешил бы уйти.
— Понятное дело.
— Я думаю, может... — Он замолчал, а она ждала продолжения. — То есть нет, серьезно я об этом не думал, просто пришло в голову...
Он опять замолчал, и, к удивлению, она вдруг пришла ему на помощь.
— Хочешь бросить все и уехать?
— Да.
Разве она может этого требовать? Никто не может!
— Конечно, такое решение не самое верное, — поспешил он уверить ее, — потому что на самом деле мне здесь по душе, я люблю ребят, свою работу и наверняка опять стану... чуть было не сказал любимым учителем. Да и вообще, трудности существуют, чтобы их преодолевать, так? Ну, пусть были какие-то недоразумения, но все наверняка снова наладится.
Он понял, что произнес все те слова, которые должна была сказать Улла, и умолк.
— Я, пожалуй, все-таки выпью, — сказала она.
Раз уж мне все равно приходится сидеть здесь и выслушивать твое нытье.
Он налил в свой стакан и пододвинул ей, она пригубила и скорчила гримасу: минеральная вода уже выдохлась. Потом подперла щеку рукой и выжидательно посмотрела на него, а он думал, что сейчас она так же далека от него, как первое время в пединституте, он считал ее тогда недоступной, недостижимой, всегда уверенной в себе — девушкой, для которой нет ничего невозможного. Уверенно передвигаясь по гандбольной площадке на своих чуть коротковатых, полных ногах, она с завидной точностью посылала мяч в ворота соперников. Всегда вовремя и безукоризненно выполняла учебные задания. Участвовала в ежегодных представлениях студенческого театра и срывала аплодисменты. Она умела танцевать, пить пиво, кокетничать, спорить — все с той же потрясающей уверенностью в себе. И всегда на ней была одна из ее любимых пестрых косынок, которые она завязывала на цыганский манер, подоткнув уголки под узел на затылке.
Однажды он спросил, а почему, собственно, она выбрала именно его, ведь стоило ей только пальцем поманить — и она могла заполучить любого. А она рассмеялась и сказала: «Ты очень мил и наивен и, думаю, будешь боготворить меня и тогда, когда другим на твоем месте это давно надоело бы».
— Я тебе объясню, в чем дело.
— Ну, давай.
И тогда мы наконец закончим этот разговор.
— Мне не хотелось бы уезжать отсюда по двум причинам. Во-первых, лучше всего остаться здесь и попытаться переломить ситуацию, преодолеть трудности. Так мне кажется. Разве это дело: все бросить и трусливо бежать? Это во-первых. А во-вторых, я по-прежнему считаю, что могу много дать ребятам, могу быть им полезен, только бы они сами поняли это.
— Ты? С твоими-то безнадежно устаревшими идеалами?
— Что ты сказала?
— Перестань кривляться, Аннерс, ты прекрасно слышал, что я сказала.
Естественно, слышал и с горечью и удивлением впервые в жизни спросил себя, а почему, собственно, он ее выбрал. Его так и подмывало сказать ей что-нибудь обидное, злое, и он с ужасом обнаружил, что действительно сидит и подыскивает какие-то резкие, злые слова. В этот момент она широко, во весь рот, зевнула.
— Ладно, пожалуй, хватит. Я, во всяком случае, иду спать, а ты как знаешь.
— Хорошо, — кивнул он. — А я как знаю.
И вспомнил, как однажды ночью, давным-давно, так давно, что, казалось, он видел это во сне или прочитал в какой-то книге, они с Уллой долго любили друг друга, и потом сидели на кухне, дурачились, смеялись, ели холодного цыпленка и запивали его пивом. И Улла, у которой блестели от жира губы и светились радостью глаза, беззаботно заметила, что они съели завтрашний обед. Ну и ладно, что-нибудь придумаем.
Нет, так, как сейчас, у нас не должно быть, думал он, направляясь вслед за ней в спальню. Я люблю ее и всегда буду любить.
Она лежала поверх одеяла в своей тонкой ночной рубашке, глаза ее были закрыты. Она засыпала, все более отдаляясь от него; он лег рядом и прикоснулся к ней.
— Скажи, что ты меня любишь, — попросил он, как надоедливый, капризный ребенок.
— Конечно, люблю, — пробормотала она, — а как же иначе.
— Докажи, — снова попросил он, склоняясь над ней, она открыла глаза и погладила его по щеке.
— Будь умницей, давай спать.
— Иди ко мне, Улла.
— Не сейчас.
Он крепко обнял ее.
— Боже мой, это уже совершенно невыносимо.
— Я хочу тебя сейчас.
— А я не хочу.
Он сильнее прижал ее к себе, и она попыталась оттолкнуть его.
— Оставь меня, ради бога... Аннерс!
Обычно он мог испытать наслаждение, только когда ей было хорошо. Но сейчас он поступил против ее желания и почувствовал, что сделал ей больно. Обидел ее, и она не простила ему обиды — он не дождался прикосновений ее благодарных губ и рук, позволения утонуть и раствориться в ее страсти. Она не сопротивлялась, но потом, после всего, отвернулась и прошептала:
— Это низко, Аннерс. Только попробуй когда-нибудь еще!
Воспоминания, которые неотступно преследовали его в эту ночь